Леонид Бородин - Бесиво Страница 3

Поклонник строгих пропорций, соответствия нормы и формы, я тотчас же подумал: если человек знает свое место, то по основным параметрам жизни он должен быть хорошим человеком. Предположить человека хорошим — это ведь всегда приятно. Предположил — и самому себе плюс поставил в ряду множества минусов — последствий ошибок и сшибок, коими столь богата жизнь любого общительного существа.

Федор Кондратьевич меж тем застрял в раскрытой двери, как в частушке поется, с выраженьем на лице, прикидывая, возможно, на данную ситуацию известное положение о блаженности мужа, не идущего на совет нечестивых. Блаженностью, в конце концов, решил поступиться и вошел, но не сел на предложенный «главным» стул напротив, куда охотно сел я, а «правдолюб» отшагал к окну, за которым внезапно налетевшая на городок грозовая тучка уже истощилась влагой и теперь, торопливо скатываясь на горизонт, устало попыхивала остатками электричества.

Стол «главного» не был, как это бывает у других «главных», завален бумагами. Бумаги лежали аккуратными стопочками по краям стола, что тоже произвело на меня хорошее впечатление: я вообще хотел нынче иметь только хорошие впечатления, это ведь так просто — стоит только настроиться должным образом и тотчас же все объекты вашего внимания представятся вам своей доброй стороной, а таковая есть всегда. Ну или почти всегда.

Корысть моего присутствия в данном служебном месте диктовала установку на благодушие. А как иначе? Нынче такие времена, что, куда пальцем ни ткни, тотчас же вскроется животрепещущая проблема, мгновенно сам проблемно затрепещешь, оглянуться не успеешь, как по уши в социальной склоке… А когда романы писать? Оно понятно — писать романы в остропроблемные времена аморально, что легко доказуемо иммануило-кантовским императивом: представьте, что все вместо того, чтобы спасать Россию, занялись писанием романов, что б тогда осталось от Москвы, от Расеи? Но лукавство ума беспредельно. Говоришь себе: умом, как известно, Россию не понять, попробуем понять ее образами — нарисуем, обобщим, глядишь, и вылупится нечто, прямолинейной логикой упущенное… А главное — никакой ответственности: я так вижу, и будьте добры…

Разумеется, ни о чем таком я не думал, сидя напротив редактора местной газеты с типовым названием минувших времен. Я думал об оригинальности настроя служебных структур. Ведь вот, пока «главный» не сел в свое квадратное кресло, в редакции — словно ни души: ни одна дверь не хлопнула, ни один человек не встретился в коридоре… Но как только сел — будто ключ зажигания вставил, даже стены ожили, обнаруживая за собой роение человечьих энергий или, по меньшей мере, имитацию вышеупомянутого роения. Некоторое время уже нигде не служащий, я мог позволить себе кое-какие философско-риторические вопросы. Например: каков вообще коэффициент полезного действия структурного человеческого роения? Должно быть, столь ничтожный, что неприличен и оскорбителен сам по себе его подсчет. Отсюда, возможно, вечная и бесплодная тяга к природе, к земле, к вигваму и тамтаму… Знаменитые пустынники в отличие от обыкновенных бродяг — они на этот счет много чего умного могли бы сказать да поведать измученному рефлексией современному человеку. Но современность — она на то и современность, что убегать от нее можно только по кругу, а диаметр круга настолько мал, что иной раз можешь увидеть собственную спину и разбить нос о собственные лопатки… В том и есть тщета…

Дверь в кабинет приоткрылась, и сперва объявилась фигура атлета от плеча и ниже, затем атлетическая голова… В том смысле, что от нее все отлетает, не причиняя вреда… Голова поработала глазами и вместе с фигурой отступила в коридор, пропуская в кабинет полного мужчину в прекрасном костюме светло-серого цвета, в остроносых штиблетах, опять же светло-серых и на бесшумных подошвах, поскольку от двери до стола фигура продвинулась совершенно беззвучно, и только у стола, в метре от вышедшего навстречу главного, одновременно со вскинутыми для дружеских объятий руками с толстыми, но не рыхлыми пальцами зазвучал и голос весьма даже приятного тембра:

— Извиняюсь за припоздание, но причина небесная, в смысле такой ливень, что пришлось остановиться и пережидать. Не иначе как знак. А к чему знак, это мы сейчас и погадаем, а?

Раскинутые для объятий руки, как я понял, изображали только расположенность к объятиям, так сказать, проект намерений, рукопожатия же, если и изображали великую дружественность, то делали сие весьма искусно.

Так вот он каков, олигарх районного масштаба и вчерашний народный заседатель, — сама простота, плоть от плоти народной, ибо, как всем известно, народ, он тоже прост, поскольку состоит из простых людей. Но слово «прост» — скорее всего от слова «порост», значит, увеличение в количестве. Так же, как и «народ» — «нарождение», то есть все больше и больше… А если наоборот, все меньше и меньше, то, может, уже и не народ, а только население. И тогда не «нарождение», а «вырождение», и «олигарх» — продукт сего процесса. Короче, как хочу, так и перетолкую. Невообразимые горизонты распахнулись в наши времена для политической публицистики. То-то их и развелось… Публицистов… А свобода, то есть безнаказанность, не только стимул, но и дрожжи… Что и говорить, весело жить в смутные времена, кому есть на что, и не шибко ясно, ради чего! Ведь когда налицо это самое «ради», то жить не весело, а весьма даже тяжко.

А в это время «олигарх» будто только что заметил присутствие в кабинете Федора Кондратьевича, изобразил на кругленьком лице радостное изумление и ручки врастопырь: дескать, кого я вижу! И, головой покачав с укоризной, ласково выговорил «правдолюбу»:

— Как это вы, дорогой мой, прописали в нашей областной газетке, что, мол, я в целях личной наживы прихватизировал — эвон как! — кирпичный завод и прекратил выпуск простого кирпича, а запустил облицовочный для «новых русских». Нехорошо! А нет чтобы на заводик этот, вчера полудохлый, да собственными ножками топ-топ, да с работягами потолковать, да в расчетные бумажки глянуть. И то будто не знаете, что любому сдохшему производству нужны стартовые позиции… А что касается вашего вопросика в конце статейки, дескать, сколько капиталу я вывез за границу, отвечу вам, дорогой Федор Кондратьич, исключительно приватно. Немного. Но вывез. То есть положил в энный буржуазный банк под приличные проценты. А почему? Да так вот, на всякий случай, знаете ли. На тот случай, очень, заметьте, подчеркиваю, очень маловероятный, но принципиально не исключенный. А это тот случай, если наша родимая Россия-матушка еще один фортель выкинет — коммунистам вашим шансик подкинет, коротенький такой шансик, и, честно признаюсь, может, даже и по справедливости, эвон чего натворилось вокруг… Но сколь ни коротенький шансик, экспроприацию провернуть успеют, прежде чем по новой прогорят. Так что признаюсь: страхуюсь, хотя и не верю в этот самый ваш шансик, потому как экономическая машина в другую сторону запущена…

Быстрехонько, и даже не присев, «олигарх» прочел еще более похмурневшему Федору Кондратьевичу кратенькую лекцию по экономике переходного периода, а я слушал и дивился возможностям человечьих метаморфоз. Опять же, если в слове покопаться, «морфозы», насколько я помню, это наследственные изменения организмов, так сказать, генетические штучки. А «мета» — уже из области мистики. Или не мистики? Когда, как, по какому импульсу вчерашний народный заседатель вдруг однажды понял, узнал, догадался, что пришло время, что можно брать — брать все, что плохо лежит? По каким признакам он определял плохо лежащее? А цепкость рук, она как объявилась? Сразу? Вдруг? Какое количество в какое качество… это если по диамату?.. А теперь представим, что не случилось «перестроек», и он, теперешний «олигарх», так бы и прожил всю свою жизнь незаметным, непризнаваемым, неопознаваемым человечком. Сейчас, на него глядючи, я и вообразить его не могу в роли того самого «простого советского человека»… И сколько их! И как они должны боготворить эпоху! И как они будут защищать ее от посягательств со стороны тех, с кем опять же по таинственным причинам никаких метаморфоз не случилось? И как они уживутся друг с другом, «морфозные» и «не морфозные» — инопланетяне друг другу?

Вот он, у окна, Федор Кондратьевич, человек другой планеты. Слушает «олигарха», но ведь не слышит, а лишь накаляется, ликом розов более нормального, для него «олигарх» — нечисть, сатанинское отродье, объект справедливого отстрела. Но если и к «олигарху» приглядеться да в интонацию вслушаться, то сопящий Кондратьич для него — имущество динозавровой породы, соцреликт, обреченный на вымирание, в сущности, не опасный и не стоящий ненависти, какового, тем не менее, надо иметь в виду до той самой поры, пока он сам из виду не потеряется. А лекция про стартовые позиции в рыночной экономике не для динозавра, а для меня да «главного». Не успевший еще к тому моменту нас познакомить «главный» — вот он не что иное, как «прослойка» промеж «динозавром» и «олигархом», и где-то он мудрее их обоих, потому что обоих по-своему пользует во благо чего-то третьего, что моему определению никак не поддается, потому что а сам-то я кто? Наблюдатель? Приглашенный Всеблагими на пир по поводу роковых минут мира? Божьего мира? Поэт явно перемудрил. И я, скромно пристегиваясь к упряжке, тоже мудрствую лукаво, и некому меня в том лукавстве уличить, потому как я будто бы имею право на художественное видение и кулаками махать мне не к лицу, но уместно мне стоять над схваткой и схватку в образы воплощать: и этот оригинален, и тот непрост, и третий не лыком шит…