Евгений СТЕПАНОВ - Застой. Перестройка. Отстой Страница 2

Я влюбился в Лену Огородникову. Она, увы, любила другого парня из нашего класса.

Мы ходили в интернате маршем, всегда под прямым углом. Пели песни, скандировали речевки.

– Кто шагает дружно в ряд?

– Пионерский наш отряд.

– Наш девиз?

– Бороться, искать, найти и не сдаваться.

В палате было человек двадцать пять.

Все болтали. Даже поздним вечером. Не заснешь.

После ужина мы смотрели телевизор. Одна программа шла на украинском языке.

Однажды наша воспитательница спросила:

– Вы слышали нехорошие анекдоты про Ленина?

Мы удивились:

– Нет. А разве такие есть?

– Не слышали и хорошо, – ответила воспитательница.

В школе мне пришлось несколько раз подраться, чтобы меня не задирали. Сильная драка была с пареньком из Красноярска. После этого он меня зауважал.

На море мы не купались – было еще холодно, апрель-май – вода не прогрелась.

Иногда я убегал на море один, ходил босиком по камням (сам себя лечил от плоскостопия, как мама научила), собирал ракушки, однажды – к своему ужасу! – набрел на мертвого дельфина.

Учили в школе спокойно, без надрыва. Лучше, чем в Москве. И спрашивали не так строго. Оценки за четверть я получил очень хорошие. Не было ни одной тройки.

Школа стояла на самом берегу моря. Глядя в окошко во время уроков, я постоянно видел, как частыми синхронными нырками плыли по морю дельфины.

Проживая в Крыму, я активно тренировал свою волю. Когда я увидел, что мои сверстники, местные аборигены, свободно прыгают головой вниз с пирса в море, я удивился их смелости и решил стать на них похожим. Сделать это было непросто. Однако я переломил себя и вскорости отчаянно нырял в соленую воду с трехметрового пирса. Но, как выяснилось потом, свою волю я так и не закалил.

Я любил также прыгать в огромную, страшную, пугающую пляжников волну. Она крутила, переворачивала меня в своей стихии, как стиральная машина – белье. И выбрасывала на берег. Обессиленный, но почему-то страшно счастливый, я лежал на песке.

Такое у меня было развлечение, которое вводило меня в состояние безумно-сильной экзальтации, непонятного восторга.

Там, в интернате, мой соученик Саша Каломийцев из Томска прочитал на одном школьном «капустнике» стихотворение «Вересковый мед». Я был потрясен. Это было фактически мое первое соприкосновение со взрослой поэзией – если не считать стихов Маршака…

По возвращении в Москву я опять стал учиться в нашей школе, возобновил тренировки по футболу и продолжил играть в ансамбле баянистов-аккордеонистов.

В Москве я учился хорошо по гуманитарным дисциплинам – истории, литературе… Математику всегда списывал. Ничего в ней не понимал. И сейчас особенно не понимаю.

В четырнадцать лет я впервые увидел обнаженную женщину – случайно в раздевалке, на кусковском пляже, подсмотрел в щелку и обомлел… Меня всего перевернуло. Я, как Маугли, не понимал, что со мной происходит. Неужели я когда-то смогу обладать женским телом? – эта мысль меня не покидала.

Чтобы отвлечься от нахлынувшего полового влечения, я тренировался с утра до ночи, все время играл в футбол.

Детство и отрочество, как все хорошее, пролетело быстро.

В семнадцать лет я сильно влюбился – в сестру Сережки Грушина, Лариску. Она мне, увы, отказала во взаимности.

Я не знал, что делать. Как это пережить? Как жить без нее? Я решил: «Уеду куда-нибудь. Заработаю много денег, сделаю пластическую операцию, стану красивым. Вернусь – она меня полюбит».

Кое-как объяснился с перепуганными родителями, друзьями, удивленным тренером Валерием Павловичем и Еленой Пинхусовной. И вправду – уехал. Куда глаза глядят. Очутился в губернском городке Кубиково.

Стал искать работу – меня отовсюду гнали.

На последние деньги я снял комнату в общежитии местного педагогического института. Оказалось, что еще не поздно поступить в институт. И я поступил в этот же педагогический на факультет русского языка и литературы. Конкурса не было.

Я стал жить в общежитии в одной комнате с двумя парнями из районного города Кубиковска (это пятнадцать километров от Кубикова) – Серегой Барашниковым и Славкой Власиковым, они тоже учились на филфаке. Чтобы не растекаться мыслью по древу, можно охарактеризовать жизнь в общаге несколькими словами: постоянный голод, драки, зубрежка стихов русских и советских поэтов.

Как правило, в драках я одерживал верх над великовозрастными соучениками, однако однажды меня так сильно избили, что я не мог прийти в себя недели две. Странно, что я вообще тогда остался жив.

Стипендия составляла сорок рублей, еще родители подкидывали мне деньжат, но все равно не хватало.

Ел я в студенческой столовой и в городской столовой № 13. Сокурсники оказались людьми пьющими, приходилось как-то увиливать от тотального пьянства, царившего в общаге.

Разврат в общаге царил неимоверный. Студенты снимали девчонок из баров, ресторанов. Проституции как таковой не было. За плотские утехи в милые, оплеванные глупыми злобными людьми брежневские годы, не платили.

В ресторане «Центральный» за четыре рубля можно было выпить, закусить и познакомиться с девушкой…

Вечер, как правило, продолжался в общежитии.

Именно в общаге я впервые имел контакт с женщиной. Ее звали Оля. Она училась на втором курсе, на факультете иностранных языков, на немецком отделении. Ей было девятнадцать лет. …Как-то мы выпивали в одной компании, она попросила у меня мой замшевый берет – поносить.

Я дал. Через неделю мы увиделись в общаге, она зашла к нам в комнату (Серега и Славка деликатно удалились) и спросила:

– У тебя были раньше девушки?

Я соврал, что были.

Получилось все очень быстро. Раз, два – и готово. Мне понравилось. Однако я понял, что своего берета больше не увижу.

О сестре своего друга и об Оле я забыл быстро, полюбив другую девушку – свою сокурсницу Наташу, кудрявую, худенькую шатенку. Она писала стихи, любила французскую поэзию (сама выучила язык), играла в ансамбле на фоно, гоняла на мотоцикле. Не влюбиться в нее было невозможно. В восемнадцать лет мы поженились. И я стал жить у нее, в двухкомнатной «хрущевке» (вместе с ее мамой Эммой Ивановной и отцом Иваном Ивановичем), в районном центре Кубиковске, откуда, кстати, были родом и Серега со Славкой.

Кубиковск – место диковинное. Это небольшой, компактный город текстильщиков. В нем примерно пятьдесят тысяч жителей, все они так или иначе связаны с текстильным производством, которое здесь развивалось еще до революции.

Кубиковск меня сразу удивил. С одной стороны, я увидел индустриальный город, где высились солидные пятиэтажные и девятиэтажные кирпичные дома, на площади стоял величественный храм и невысокий Горком КПСС, с другой стороны – по улицам ходили куры и гуси, индюки и козы, извозчики на лошадях развозили молоко.

Мама Наташи – уникальная женщина. Худая, стройная – тогда ей было сорок пять лет. Она работала врачом-гинекологом в районной больнице. Ее любил весь город, женщины постоянно ей несли подарки – дефицитные в то время шоколадные конфеты и куры-грилль в доме не переводились.

В жилах Эммы Ивановны текло много кровей – украинская и русская, татарская и еврейская. Ее бабушка была полуеврейка-полуукраинка из Харькова. А дед – полурусский, полутатарин – из Казани.

На работе Эмма Ивановна была хозяйкой, все ее слушались и побаивались. Дома она полностью подчинялась своему мужу – деспотичному украинцу Ивану Ивановичу. Он тоже работал врачом. Отоларингологом.

Ему было сорок шесть лет, он увлекался другими женщинами, у него постоянно менялись хобби, он писал романы, романсы, оперы, снимал любительское кино на камеру, фотографировал, преподавал в школе для автомобилистов. С особым увлечением командовал своей женой, в общем, как-то пытался занять себя.

У них с Эммой Ивановной был сын Саша. Он погиб в автокатастрофе в возрасте двадцати пяти лет. Эта смерть, конечно, изменила жизнь несчастных родителей. Они спасались каждый по-своему.

Мы с Иваном Ивановичем частенько выезжали на рыбалку. Рыбалка в кубиковских краях замечательная. Караси, карпы… Ловятся они в прудах на простую удочку. Только выезжать надо рано-рано утром. Однажды мы приехали и увидели на пруду огромную величавую цаплю. Она, заметив нас, взмахнула огромными крыльями и улетела.

Иван Иванович хотел еще детей, но не от Эммы Ивановны, он считал, что она для этого дела (в силу возраста) уже не годится. Он искал молодую женщину и в итоге нашел ее, ушел к тридцатипятилетней ткачихе с местного суконного комбината, у которой был сын восемнадцати лет (он служил в армии) и отдельная двухкомнатная квартира на окраине Кубиковска.

Эмма Ивановна костерила Ивана Ивановича почем зря, но вскоре тоже нашла себя спутника жизни, стала с ним встречаться. Это был отец Сережи Сысаева, наташиного одноклассника, с которым мы часто играли у нас дома в шахматы, – Роберт Иванович. Эмма Ивановна и Роберт Иванович стали встречаться, он приходил к нам домой и оставался (нередко) ночевать, они ездили вместе на юг, в Сочи. Но любила Эмма Ивановна по-прежнему Ивана Ивановича, хотя и ругала его с каждым днем все сильнее и сильнее.