Гаррос-Евдокимов - Серая слизь Страница 2

На сей раз я узнал ее сразу – хотя она снова выглядела совсем иначе. И выглядела здорово – я не мог не обратить внимание. Я даже удивился. Отлично выглядела. Оказалось, универ она тоже бросила. Где-то работала не то рекламщиком, не то дизайнером – я не запомнил (они все работают пиар-менеджерами, эти девушки, пиар-менеджерами и копирайтерами, они все работают дизайнерами и рекламными агентами, они все недурно зарабатывают и выглядят, эти молодые профессионалы невнятных профессий, этот загадочный новый миддл-класс…).

Мы тогда были экстремалы. Мы уже к тому времени съездили в Татры, влезли на Рыси (2500 м над уровнем моря, высшая точка Польши), уже занимались лазаньем на Алдара Торнис и уже намыливались на Эльбрус. И разговоры у нас были все об узлах, жумарах и ледорубах. В том числе кривых ледорубах (парных – для ледового лазанья). А также ледобурах.

Потом мы залезли на Эльбрус (5642 м над уровнем моря, высшая точка Европы, категория сложности по старой советской классификации 2а), причем я, сильно опередив пацанов, из восьми поднявшихся – из нашей рижской группы численностью двенадцать человек – поднялся вторым, уступив только здоровенному латышу Райвису с неслучайной кличкой Терминатор. В общем, я собой гордился. И приятно было на совместных пьянках, в том числе (чего уж там) в Санькином присутствии (мы пересекались в основном на совместных пьянках – регулярно, но редко), как бы на присутствие это и внимания-то не обращая, повспоминать с пацанами собственное геройство.

Черт ее знает, действительно ли это производило на нее впечатление – вряд ли: она же была девушкой Тюрина, а Тюря наших альпинистских заплетов совершенно не разделял.

– О чем вы говорили? Ага. Хороший вопрос.

– Ну… Она интересовалась, чем я занимаюсь… Говорила про свою работу, она в рекламном отделе “Петита” работала… Жаловалась, что работа ее не удовлетворяет…

– Чем не удовлетворяет?

– Э-э… механистичностью, что ли… Отсутствием… э-э… творческого момента…

(Я решил, что у нее просто депрессуха. Я несколько удивился – она всегда представлялась мне человеком завидно позитивным и счастливо легким – и сделал глубокомысленный вывод о том, что на всякого оптимиста довольно депрессивности. Я так и не понял толком, чего ее колбасило. Я счел это некой разновидностью профессионально-возрастного кризиса. Я подумал: бывает. Я посюсюкал по возможности искренне… Да.)

– Ничего вы не заметили странного в ее поведении?

– Н-не знаю… У каждого бывают в жизни какие-то неудачные моменты…

(– Слушай, Дэн… Я знаю, что задаю дурацкие вопросы… У тебя не бывает ощущения… не знаю… что ты – уже не ты, а какая-то машинка… биоробот… Нет, я не сошла с ума, я просто не знаю, как объяснить… Помнишь, в “Блэйдраннере”?.. Ну, как будто твои воспоминания записали в память такому вот андроиду, “Нексус-шесть”… а ты не заметил… То есть ты думаешь, что ты – это ты, а на самом деле ты – просто андроид с воспоминаниями Дэна Каманина, который думает, что он и есть Дэн Каманин…)

– Вам не показалось, что она чего-то боится?

– Н-нет…

А потом у меня началось свое кино (в обоих смыслах). То есть началось оно, конечно, раньше: амбиции, авантюризм, идеи, попытки и прочая – но тут дело наконец пошло по-настоящему. Пруха пошла. Я снял “Дезертира…” и ославился на всю страну. Я снял “Прачечную” и замутил международный скандальчик. Я снял “Лилю…” – и повез ее на Берлинале…

У меня уже не оставалось времени ни на что: ни на коллективные пьянки, ни на Алдара Торнис (хотя пацаны, кажется, тогда лазали где-то на искусственной стенке, да с нижней страховкой – ушли, в общем, далеко вперед), ни на Кавказ. О последнем я всерьез жалел (и сейчас жалею) – но несколько отстраненно: в конце концов, мне приходилось отказываться от развлечения, пусть и лучшего (на мой вкус) из развлечений, ради дела. Моего дела. Которое у меня выходило делать хорошо. Которым, кроме меня, здесь никто практически не занимался. Более того, качество результата охотно признавалось пространством.

Я стал маленькой знаменитостью. Да еще довольно скандальной. Моя известность неважно конвертировалась в деньги и была, конечно, весьма узкой (широкой в узком кругу) – зато элитарной. Не так уж много народу (да даже и в нашей тусовке) понимало, что это за хрень, собственно, такая – кинодокументалистика; но те, кто понимал, знал, что это круто.

Между прочим, Сашка понимала – я, конечно, не без удовольствия развернуто отвечал на ее уважительные расспросы на чьем-то очередном дне рождения (выпендривался). Впрочем, тогда уже мне было, по большому счету, совсем не до Сашки – тогда уже была Ника.

– Вы ссорились?

– Нет, с чего?

– Вы ее били? Бля.

– Нет.

– По лицу?

– Нет.

– За руки хватали? За запястья?

– Нет, конечно.

– У нее не было кровоподтека на лице, вот тут, с правой стороны?

– Н-нет… Точно не было.

– Вы носите кольца?

– Простите?

– На руках? Перстни, печатки?

– Нет. Никогда не носил.

– Когда вы находились в комнате, балконная дверь была открыта или закрыта?

Так. Вот оно. Ну да, ну да, как говорит мой друг Серый. У моего друга Серого на все явления жизни всего два типа реакции: когда он что-то понимает/ принимает/одобряет/соглашается, он произносит невнятной скороговоркой: “Ну да, ну да”; когда не соглашается/не одобряет/не уверен: “Ну, не знаю, не знаю…”

– Мы курили, надымили. Санька открыла балконную дверь – проветрить…

(“…Палец приложите сюда. Так. И сюда…”)

– …потом стало холодно. Она попросила меня закрыть.

– И вы закрыли?

– Да. На кривоватом лице лейтенанта отчетливо читается: “Ну, не знаю, не знаю”.

Рига – город маленький. С людьми более-менее своего возраста, более-менее одного рода занятий, более-менее сходного модус вивенди, с приятелями, знакомыми, знакомыми знакомых ты сталкиваешься постоянно – в кабаках, в редакциях, на улице.

И вот так вы сталкиваетесь то тут, то там, нечасто: “привет” – “привет”, nothing personal; вы существуте друг для друга где-то на средней периферии, вы искренне улыбаетесь друг другу при встрече, всегда случайной, без интереса интересуетесь, как оно, как делЫ, но номеров мобилок друг друга нету у вас в мобилках… А потом, все так же случайно, вы оба оказываетесь, например, вечерком, например, в “Красном” (к вопросу о стойкости прозвищ: “Викболдс” давно зеленый внутри – переквалифицировался из борделя в казарму, как незамысловато шутили мы после ремонта – ан все “Красное” да “Красное”…), ты после третьей “Пиебалги” открыт к общению, ей хочется выговориться, и она на колесах, а тебе западло ждать под мокрым снегом четвертого трамвая…

А на следующий день к тебе заявляются менты.

– За время, что вы были в ее квартире, что-нибудь происходило? Кто-нибудь заходил, звонил?

– Не заходил никто. Звонил телефон несколько раз, мобильный… Еще когда мы в машине ехали, звонил, она не ответила. Посмотрела, кто звонит, и сбросила… Потом, уже когда мы у нее были, тоже, по-моему, звонил, и она опять сбросила… И еще один раз звонил, она ответила и ушла на кухню разговаривать, дверь даже прикрыла…

– Вы не слышали, о чем был разговор?

– Я, естественно, не прислушивался… Тем более она тихо говорила, явно не хотела, чтоб я слышал… Но недолго совсем говорила…

(Как-то она к нему – наверное, все-таки к нему – обращалась… Я еще подумал, что это не Тюрин…)

– Такой номер – 9856819 – вам знаком?

– Нет.

Она не была такой уж особенной умницей, но и вовсе не была дурой, она не так уж много знала, но никогда не упорствовала в невежестве, а самое главное, у нее совсем не было ни понтов, ни апломба. Она была контактна без навязчивости и крайне легка в общении. В ее эмоциях чувствовалась нечастая искренность.

Она была худенькая, с хорошей фигуркой, относительно невысокая, не то чтобы всерьез красивая, но очень обаятельная. Волосы на моей памяти у нее были самой разной длины и самых разных цветов. Смеялась она тихо, опуская половину лица в ладонь.

Я про нее никогда ничего толком не знал.

– После того как вы от нее ушли, вы кому-нибудь звонили? Вчера?

Ха.

– Звонил. Ей и звонил. Саньке. Никто не отвечал.

– Во сколько это было?

О, это замечательное “во сколько”! “До скольки”, “со скольки” и “скока время”. Я правда не знаю, почему в чужой речи меня это каждый раз цепляет – при том что НИКТО из моих близких и дальних знакомых НИ РАЗУ не произнес “который час”, “в котором часу” и “до которого часу”. Странный эффект воспитания – сие сакраментальное сочетание правильно, по-русски, выговаривают мои родители, и хотя я, видит бог, никогда не имел завышенного мнения о собственной интеллигентности, почему-то, слыша в очередной раз безальтернативное “во сколько”, все время про себя автоматически поправляю. Причем, заметим, родной брат мой Андрюха сыплет “доскольками” без тени душевного трепета… Один, один только человек (помимо родителей) из моих “контактеров” говорит “который час” – и, как это ни смешно, именно услышав от него, от нее такое, – еще тогда, на Юркиной свадьбе, – я впервые вычленил Нику из общего фона…