Монахиня Евфимия - Испытание чудом. Житейские истории о вере Страница 20

– Девочка не бесноватая, – снова произнес незнакомец и ласково погладил меня по голове. – Просто ей пришлось видеть много горя. Слишком много для такой малышки, как она. Как тебя зовут, дитя? Дже… Дженни? Вот и славно, Дженни… Джиневра… и сама ты очень милая и славная. Особенно когда улыбаешься – вот так. Не пугайтесь, почтеннейший сэр Николас, я не чародей. Но, пожалуй, могу попытаться вылечить вашу племянницу. Если вы, конечно, дозволите мне видеться с ней.

– Ради любви к ближнему я всегда готов проявить милосердие, сэр Томас, – ответил дядя. – И вам это хорошо известно. Что ж, если вы желаете и впредь видеть эту девчонку, ее будут приводить сюда каждый день. В одно время с вами.

Вот так я впервые встретилась с этим человеком.

С тех пор мы встречались ежедневно. Все там же, на башне, под бдительным присмотром охраны. Потому что сэр Томас находился в крепости не по своей воле… Он садился у самого парапета, так, чтобы можно было видеть, как внизу расстилается равнина, а вдали чернеет лес. Потом брал меня на руки, укрыв от ветра полой плаща, и рассказывал мне чудесные сказки. Их героями были храбрые рыцари, которые побеждали драконов и злых великанов, мудрые чародеи и коварные волшебницы, прекрасные принцессы и королевы. И хотя меня звали Джейн, он почему-то чаще называл меня Джиневрой, по имени одной из тех сказочных королев.

И хотя меня звали Джейн, он почему-то чаще называл меня Джиневрой, по имени одной из тех сказочных королев

И пусть потом мне приходилось слышать и читать куда более искусно сложенные истории про тех же самых рыцарей и принцесс, мне дороже и памятней именно те, что рассказывал тогда сэр Томас. Ведь благодаря им кошмары, преследовавшие меня во сне и наяву, постепенно начали отступать. Тем более что с этого же времени и дядя вдруг стал относиться ко мне совсем иначе, чем раньше. Он подарил мне новое платье, башмаки и теплые чулки. И поселил уже не в подвале, а в светлой комнате с камином и настоящей постелью с подушками и одеялом. Правда, я заметила, что одно из колец, которые носил сэр Томас – золотое, с красным камнем, – теперь почему-то очутилось на дядином пальце…

Шло время. Зима сменилась теплой солнечной весной. И не раз я замечала, что сэр Томас, рассказывая мне про подвиги отважных Ланселота или Персиваля, то и дело замолкал, глядя на одинокого всадника, скачущего по зеленой равнине, или на вольных птиц, проносящихся над нами. Но я нетерпеливо теребила его за рукав когда-то богатой, а теперь уже изрядно поношенной одежды, и он, словно очнувшись от забытья, продолжал свой рассказ.

Так продолжалось до конца лета, когда дядя вдруг собрался везти меня в женский монастырь, находившийся в двух днях пути от крепости, потому что его настоятельница, мать Элизабет, приходившаяся нам дальней родственницей, согласилась приютить меня в своей обители. Дядя радовался скорому избавлению от обузы в лице помешанной племянницы. А мне было горше горького. Ведь это значило расстаться с сэром Томасом – единственным человеком, который был добр ко мне. И с его чудесными сказками. Возможно, расстаться навсегда. Поэтому, как ни пытался он утешить меня, я плакала навзрыд, так что меня смогли увести с башни только силой.

Я со страхом думала о том, что ждет меня в монастыре. Потому что слишком привыкла бояться чужих людей. Но этот страх прошел сразу же, как я увидела игуменью. Высокая, худощавая, в черно-белом одеянии ослепительной чистоты, с коралловыми четками в руке, овеянная легким запахом лаванды, мать Элизабет встретила меня приветливой улыбкой и, благословив, ласково положила мне на голову мягкую теплую руку.

– Это и есть та девочка? – спросила она дядю. – Какое прелестное дитя! Но вы писали мне, сэр Николас, что она…

– Истинная правда, что все именно так и было, досточтимая матушка, – залебезил дядя. – Ведь вы же знаете, что я никогда не лгу. Когда эту милую крошку привезли ко мне, она была действительно не в себе. Видно, этот самый сэр Томас действительно ее вылечил…

Тут игумения позвала послушницу и велела ей показать мне монастырь. Когда же мы вернулись к матери Элизабет, дядя уже уехал, не попрощавшись со мной.

Теперь, на исходе своей жизни, могу сказать, что годы, проведенные в монастыре, были для меня едва ли не самыми счастливыми. Потому что там жило очень много добрых людей. Прежде всего – сама мать Элизабет, относившаяся ко мне с почти материнской лаской и заботой. Между прочим, именно она научила меня грамоте, а также манерам, принятым среди знати, и французскому языку. Но у нее можно было научиться и куда более важному – состраданию. Даже к тем, кто, по людским меркам, был достоин только ненависти и презрения. Она одинаково просто и участливо относилась и к знатной даме, и к спившейся нищенке. Потом я не раз встречала людей, с усмешкой твердивших о том, что «доброта да простота хуже воровства». И жалела их. Ведь им не выпало счастья повстречать таких людей, как мать Элизабет.

Несколько раз в год в монастырь на мое имя приходили письма от него с новыми историями про короля Артура и его отважных рыцарей

Прошло три месяца с тех пор, как я оказалась в монастыре. Однажды мать игуменья зачем-то позвала меня к себе. Когда я переступила порог ее кельи, она сидела, как обычно, не выпуская из рук четок. А у ее ног свернулась клубочком любимая мохнатая болонка. Чуть поодаль на столе виднелись какие-то бумаги. Благословив меня и усадив рядом на низенькую скамеечку, она спросила:

– Скажи, дитя, кем тебе приходится некий сэр Томас?

У меня не было секретов от матери Элизабет. Поэтому я без утайки поведала ей о своих встречах с этим человеком.

– Он прислал тебе письмо, – сказала игуменья. – И хотя наш устав запрещает сестрам получать письма от мирян, я разрешаю тебе переписываться с ним. Ибо столь умилительные истории, как эти (тут она коснулась рукой бумаг на столе) можно сложить лишь от великой скорби. Не знаю, в чем его вина, но да примет милосердный Господь его покаяние. Я же стану молить Бога, чтобы Он даровал ему прощение грехов.

Первое письмо, которое я написала сама, было адресовано сэру Томасу. Не знаю, получил ли он его. Но несколько раз в год в монастырь на мое имя приходили письма от него. С новыми историями про короля Артура и его отважных рыцарей. Так продолжалось семь лет.

Я уже собиралась остаться в монастыре навсегда, приняв постриг, как вдруг однажды мать Элизабет объявила, что дядя требует моего возвращения к нему. Несколько дней прошло в хлопотах – мне шили светскую одежду, подобающую девице из знатного рода. Вдобавок мать Элизабет подарила мне золотые серьги искусной работы и несколько колец, так что привезенная в монастырь девчонка-замарашка возвращалась оттуда нарядной юной дамой.

Сразу по приезде дядя без обиняков объявил, что имеет на меня вполне определенные виды. И надеется, что, приняв во внимание его неустанные заботы обо мне, я не посмею отплатить ему за это черной неблагодарностью. Дело в том, что со дня на день в крепость должен был приехать новый комендант. Дядя же отныне должен был находиться у него в подчинении. Единственную возможность хоть как-нибудь сохранить прежние влияние и власть он видел в том, чтобы породниться со своим новым начальником. То есть выдать меня за него замуж. Дядя был уверен, что никаких препятствий к этому браку не окажется. Потому что, по его словам, мой будущий муж был уже весьма немолод и вдобавок не столь знатен, как я, так что он сочтет за счастье взять в жены столь родовитую девушку, даже если она бесприданница… Ну а когда нас, по обычаю, представят ко двору, я непременно замолвлю перед королем словечко за своего любящего, доброго дядюшку, который позаботился о моем счастье…

Все это дядя рассказывал, сидя за столом и то и дело прихлебывая из серебряной чарки. Между делом мне удалось узнать, что сэр Томас жив и находится все в той же камере, что и раньше. Правда, как добавил с усмешкой уже изрядно к тому времени захмелевший дядя, со времени моего отъезда в монастырь он отказывается выходить оттуда и все что-то пишет…

– Видно, умом повредился, – заключил дядя. – Он только просил, чтобы я посылал тебе его писанину. Что ж, я всегда готов проявить сострадание… Тем более что за все это время он почему-то ни разу не попытался бежать. А до этого, говорят, дважды убегал из других тюрем…

Пока он все более непослушным языком бормотал еще что-то о моем предстоящем замужестве, у меня родился план. Безумный план из тех, на какие решаются только отчаявшиеся люди. Скоро он уснет. Тогда я возьму у него ключи и освобожу сэра Томаса. Вряд ли человека, который по доброй воле безвыходно затворился в своей камере и уже много лет не пытается бежать, так уж бдительно охраняют. Да, похоже, всех, кто служит в крепости, сейчас заботит лишь то, каким окажется новый комендант… Итак, я открою дверь его камеры, а потом мы постараемся выбраться из крепости и окажемся на свободе. Дальнейшее было уже неважно.