Васко Пратолини - Постоянство разума Страница 20

Теперь он казался мне беззащитным. Я решил воспользоваться этим.

– Что это значит?

– Миллоски, – прошептала Иванна.

Мы обернулись в ее сторону, словно только сейчас о ней вспомнили. Она сидела, согнувшись, опершись локтями о колени. По щекам до самой шеи текли черные от туши слезы.

Милло твердо ответил на мой вопрос и на ее мольбу:

– Тут ничего страшного, Иванна. Морено не был грязным фашистом. Я ему многое пытался объяснить, но он не смог пойти против течения. Он мог бы спокойно оставаться на заводе, когда ему дали броню. В добровольцы записался потому, что его заставили. Я тогда снова очутился в тюрьме, а не то смог бы его разубедить. Он на следующий же день раскаялся. Это видно из письма, которое он написал мне перед отъездом. Вы, Иванна, лучше меня знаете, в каком он был настроении, когда на него напялили мундир, посадили в поезд, а потом на пароход.

Она закрыла лицо руками, стала всхлипывать.

– Только не это, это лишнее, – говорила она отрывисто, зло и уже сдаваясь. – Я сделал все, чтобы Бруно поверил в отца. Его отец ни в чем не каялся, у него не было слабостей.

Милло встал, потом сел рядом с ней, обнял ее за плечи:

– К чему это? Мальчик все должен знать. Нам от него нечего скрывать. Мы ничем не оскорбим ни мертвых, ни живых.

Она поддалась безграничному отчаянию и, прижавшись щекой к его плечу, сказала:

– Миллоски, вы меня огорчили впервые, Морено вернется, Морено должен вернуться, – повторила она, словно в бреду, по-прежнему прижимаясь к нему щекой. В эти минуты она, казалось, забыла обо мне.

– Значит, – сказал я Милло, повинуясь голосу инстинкта, – значит, ты можешь идти. О маме я позабочусь сам. Чтоб ноги твоей не было в моем доме.

Милло высвободил руку, которой обнимал плечи Иванны, и пристально посмотрел на нее. Я стоял перед ним, но он избегал моего взгляда. Должно быть, в ту минуту глаза у меня горели, мне трудно было скрыть охватившую меня дрожь.

Она вздохнула, опустила ресницы и снова откинулась на спинку дивана. В наступившей тишине слышно было наше дыхание. Шум телевизора доносился из окон напротив; когда лягушки переставали квакать, стук будильника в комнате Иванны заглушал пение сверчков. Не было больше слов. Только Милло, увидев, как она сидит, запрокинув голову, прикрыв глаза, бессильно опустив руки, произнес:

– Все ясно. – Он сделал шаг в мою сторону. Я словно замер на месте и разглядывал его скорее с любопытством, чем с презрением. Он наклонился ко мне, взял мои руки в свои, на мгновение прижал их к груди и, мягко улыбнувшись, взглянул на меня с любовью. – Подчиняюсь, – добавил он. – Прощай!

Его поведение меня смутило. Хоть я и презирал его, но в ту минуту не мог ненавидеть, как мне бы того хотелось. Все выглядело глупо, жалко. Я продолжал хмуриться.

– Прощай! – ответил я.

Он выпрямился, не выпуская моих рук.

– Еще увидимся. – Его фигура медленно растворилась в полумраке коридора.

В пепельнице осталась забытая им сигара. Я хотел было позвать его, напомнить, но меня удержала Иванна:

– Это неправда. Знаешь, он сказал неправду об отце… Вот когда я убедился в ее способности лгать и тотчас понял, что утратил друга.

– Как сквозь землю провалился, – говорила потом Иванна, – а мы продолжали жить все той же жизнью. Только, не сговариваясь, больше не появлялись у Чезарино. Кто на этом потерял, так это бедная Дора, – Иванна снова вздыхает. – Меня все это еще тогда заставило задуматься над твоим характером. Да и теперь думаю… Ты за шесть месяцев словечка не проронил.

– Я еще был мальчишкой. У меня были свои друзья. – Теперь к Дино и Армандо прибавились Джо и Бенито. Нас свел случай, но дружба стала долгом. – С Милло мы после этого ссорились и мирились по крайней мере дважды.

– Да, – сказала она, – но с того вечера наши отношения изменились. Он больше не чувствовал себя у нас как дома. Теперь его подолгу упрашиваешь пообедать у нас в воскресенье.

– Это тебя очень огорчает?

– Очень. Если подумать, – говорит она, – то он был груб, но ты тоже перешел все границы. Тебя мог оправдать лишь возраст. А я оказалась меж двух огней. Он мне прежде все говорил глазами, а тут сразу пришлось услышать… Мне больно стало, словно я не все сделала, чтобы убедить его в ненужности любви, на которую я не могла ответить. Твоя грубость дала мне понять, как мучит тебя память об отце. Я и другое поняла: ты лгал, притворялся, что веришь вместе со мной. Сколько кинжалов тогда вонзилось в мое сердце. Вдруг я увидела: ты уже вырезе, а наше время прошло.

Я ходил в третий класс технического училища. Вдали от нее проводил я долгие часы с друзьями у речки и у мостика возле боен, но и это теперь приобрело иной смысл. Дино еще был «одиночкой, безработным, холостым вдовцом» – так мы его дразнили порой, а мы с Армандо уже обзавелись девочками.

13

Паола и Розария – девчонки, больше о них, пожалуй, ничего не скажешь. Они столь же привлекательны и столь же ограниченны, как и любая другая, которой можно сказать: «Помолчи, дуреха, все равно ничего не поймешь», да еще так, чтоб это звучало упреком и в то же время походило на ласку. Все, что у ребят приводит к драке, с ними кончается лаской. Ты их отталкиваешь, говоришь им: «Check out, baby.[17] Убирайся!» – зная, что их горести всегда можно исцелить поцелуем. У них нет ни гордости, ни целомудрия. Впрочем, как раз целомудрия хватает. У Паолы, например, даже избыток. Не девушка, а лилия или там фиалка. Но чувство достоинства и целомудрие фатально проявляются лишь на самой низкой ступени. Это целомудрие плоти, а не духа. Они готовы на все, развязны до того, что кажутся распутными, но до конца ничего не доводят. В наше время танцуют рокк, летают на Луну, мы вольны поступать как хотим, а они точь-в-точь как их прабабушки, думают совсем о другом. Им лет шестнадцать, восемнадцать, пусть даже они работают на заводе или в конторе, но и у станка и за пишущей машинкой у них перед глазами только одна свадьба и маячит. А не выйдет – они в двадцать два, двадцать четыре года готовы записаться в старухи и сразу скисают. С такими девочками всегда легко сговориться, если только они не предпочтут тебе кого-нибудь постарше. Добиться их взаимности не трудней, чем услышать музыку, бросив жетон в автомат-проигрыватель. Они ведь работают на заводах, они служат, им рожать людей завтрашнего дня, а сердце их все еще рабски привязано к очагу. До чего же и впрямь буржуазны эти милые болтуньи. Конечно, я имею в виду Паолу; Розария выросла в другой среде и думает по-иному, но обе они друг друга стоят.

Значит, Армандо с Паолой, я с Розарией. Поначалу было не так. Первым познакомился с Паолой я. Стоял весенний день, разлилась Терцолле, Армандо тряс меня и Дино за плечи, заставлял нас любоваться наводнением. Как всегда, торчал на своем месте рыбак с черной повязкой, теперь уже мы видим в нем не пирата, а одного из тех полоумных, которые, вооружившись удочкой и приманкой, часами ждут, пока клюнет рыбка. Он был нашим лучшим клиентом. Мы продавали ему червей по пять лир за пригоршню, часами рылись в грязи, чтобы накопать их. Иногда он оплачивал наш труд натурой.

– Хватит вам по две сигареты на брата?

Что бы там ни было, а его молчаливость исключала доверительные отношения. Если мы настаивали на наличных, он обращался к супруге, сидевшей под зонтом в обществе троих детей:

– Выдай им пятьдесят лир!

– Из своего или твоего кошелька? – В зависимости от полученного ответа она прижимала к груди самого младшего, откладывала в сторону вязанье и расплачивалась с нами. Как добродетельная супруга и мать семейства, она считала своим долгом спросить: – Куда вы теперь отправитесь?

В те дни, зачитав до дыр похождения Нембо, Кида и Луизы Лэйн, мы не находили себе иных занятий и, раздобыв несколько монет, играли друг с другом на деньги, сидя у моста подле бойни, – Армандо владел замусоленной колодой карт. Мы сидели прямо на мостовой, прислонившись к опорам моста, и разыгрывали свой турнир. Я всегда вел рискованную игру и неизменно оставался без гроша после нескольких партий. Пусть теперь они, выдающие скупость за ловкость, по очереди обирают друг друга. Вдобавок, я был уверен, что Дино, при всей своей жадности, вернет мне мой проигрыш. Он готов был кому угодно отказать даже в окурке, но не отказывал, если его о чем-нибудь просил я. Порою я нарочно, в наказание, просил его о чем-нибудь, и тогда он, корчась от жадности, прятал глаза, глотал слюну и все же делал по-моему. Только предупреждал:

– Смотри не говори, что я возвращаю тебе твое же.

Тут уж я понимал, что он раскололся:

– Давай, давай, не надо лишних слов!

Дино подчинялся. Ну, а если выигрывал Армандо, для меня наступал черный вечер. Армандо мне друг: когда ездим на его машине, он бензин не бережет. Что же до остального, то и теперь и прежде он не умел извлекать радость из щедрости.

Вот один из таких вечеров. Мне наскучило слушать перебранку ребят. Я обхожу мост, не зная, что предпринять дальше. Этот мост, по которому через реку переезжают поезда, расположен рядом с бойней. В такие часы здесь и на отгороженной забором площадке пусто. Раньше прямо к мосту вела аллея. На скамье меж двумя платанами – старики и влюбленные. Сел и я. Под ноги попался мячик, одним ударом носка я загнал его за забор.