Дэймон Гэлгут - Арктическое лето Страница 20

Вечером Морган умудрился потерять запонку от воротничка и на десять минут опоздал к обеду. Он полагал, что все начнется и продолжится без него, но, как только он вошел, оркестр грянул «Старый добрый английский ростбиф», и вечер вступил в свои права. Только через пару часов Моргану удалось освободиться от смущения, которое он чувствовал в присутствии Сирайта, но на него никто не обращал особого внимания. Большинство офицеров были розовощекими юнцами, почти мальчишками, старшие же демонстрировали дружелюбную терпимость безотносительно к любым различиям возраста и чина. После обеда оркестр продолжал играть, и собравшиеся, в своих красных мундирах, принялись танцевать соло на полу веранды. Сирайт, неузнаваемо величественный при своих полных регалиях, таскал на спине Боба Треви, а затем, подхватив Моргана, закружил его в диком фокстроте. Радостное ощущение братства, которое переживал Морган, бальзамом пролилось на его душу и напрочь смыло те неблагоприятные впечатления, что он сформировал об англичанах, путешествующих за границей. И впервые он понял, как Сирайту удалось устроить здесь свою жизнь – здесь, на отдаленных окраинах империи, где женщины были чужеродным элементом, и настоящая любовь могла связать только мужчин. Пару дней спустя, когда Морган прощался с Сирайтом, они обещали друг другу, что в будущем непременно встретятся, и не раз; и в течение целого ряда лет они действительно обменивались письмами, но близкими друзьями так и не стали.

Здесь Морган расстался с Голди и Бобом, которые держали путь в Дели, и направился в Симлу. С друзьями он еще встретится через несколько дней в Агре, но пока он был предоставлен самому себе. Путешествуя в одиночку по Европе, он не мог избавиться от чувства беспокойства, но Индия пробудила в нем качества, которые не смогли пробудить ни Италия, ни Греция. В нем появилась некая новая сущность – ко всему готовый и на все способный второй Морган, легко покрывающий значительные пространства и принимающий серьезные решения, причем часто преодолевая сопротивление внешних сил. И в странствиях по Индии ему удавалось, хотя бы на время, отвлекаться мыслями от Масуда и обращать свой взор на пейзажи страны, давшей жизнь его другу.

Путешествие из Бомбея в Алигар заняло два дня, и за это время Морган до конца осознал необычность Индии, ее полное несоответствие всему тому, к чему он привык. Даже свет здесь казался иным, пока он не понял, что такой эффект дают затемненные стекла вагона. И тем не менее голубоватый оттенок лежал на всем, что казалось до сих пор узнаваемым, например, на неких пасторальных видах, напоминающих ему равнины Суррея. Они действительно воскрешали в памяти родину, но только до той поры, пока некая живописная деталь (яркое пятно сари или индийская корова, с выражением блаженства на морде жующая жвачку) не заставляла мир повернуться на своей оси. Даже индийская луна, распространявшая по окружающему небу желтые и пурпурные сполохи, нисколько не была похожа на свою английскую сестру. И сами небеса, огромные и безоблачные, своим величием, казалось, полностью подавляли лежащую под ними землю.

Люди же, которые являлись неотъемлемой частью пейзажа, тоже привлекали внимание Моргана. Сирайт не лгал, когда говорил про ноги этих людей – открытые на всеобщее обозрение, энергичные, мускулистые, волнующего тона ноги человека из низших классов. А какие ступни их венчали! Как говорил Сирайт, плоть вызывающе обнажалась перед вами везде и повсеместно. Обычно – в минуты труда, но часто – и по его собственной просьбе. Фигуры, проходящие мимо, перемещались с обдуманной предусмотрительностью, с ясностью и четкостью движений, которая заставляла Моргана увидеть их как бы другими глазами. Индийцы помещались внутри своих тел совсем не так, как англичане.

Плоть самого Моргана бунтовала против его духа. При свете дня он был чрезвычайно возбужден видом молодых индийцев, что, держась за руки, проходили мимо или висели друг на друге, словно виноградины на общей грозди. По ночам же ему являлись эротические видения, подобных которым он не видел с детства.

Он также начал замечать строгую иерархичность местного общества. Среди самих индийцев главенствовало разделение на магометан и индусов. Кроме того, все стратифицировалось в соответствии с принципом кастовости. Неприкасаемые и брамины составляли два разных, хотя и смежных, мира. Но ведь и британцы подчинялись нормам сегрегации – если не по кастам, то по классам, как они привыкли! В самом низу находились евразийцы, представители смешанных рас. Потом шли европейцы, не занимавшие официальных постов, профессионалы, служащие железной дороги, чайные плантаторы и так далее. Еще выше располагались армейские офицеры, а над ними – высокомерные правительственные чиновники, политики, и на самом верху, как бы в зоне чистого эфира, парили вице-король и его непосредственное окружение. Каждый ощущал значимость собственного места, каждый защищал его от выскочек из низших кругов, хотя и встречался с ними в местных клубах, имевшихся во всех городах. Индийцев в эти клубы, как правило, не допускали, хотя в некоторых местах правила были более демократичными, а потому то один, то другой махараджа проникал в белую компанию.

По этой ставящей в тупик нормального человека социальной лестнице Морган прошагал и вверх и вниз. Он был чужаком, он нигде не останавливался, чтобы занять какое-то определенное место. Тем не менее свободным он тоже не был – в силу цвета своей кожи и своего предназначения, которое он был призван исполнить. И за ним тащилась его тень, как напоминание о безднах, лежащих глубоко под ногами.

За несколько лет до этого, на корабле, плывущем в Грецию, Морган повстречался с выпускником Оксфорда по имени Руперт Смит. По темпераменту и взглядам на жизнь они очень различались, что не помешало им установить трогательно-дружеские отношения, длящиеся уже несколько лет. Смит подвизался в отделении Индийской гражданской службы в Аллалабаде, и он устроил Моргану слугу, встречавшего его с корабля. Бальдео, по сути, и был первым человеком, с которым Морган говорил, ступив на индийский берег.

Правда, в Англии Морган привык к тому, что обслуживавшие его экономки, горничные и садовники различались с ним только классовыми признаками. Между ним же и Бальдео пролегала огромная дистанция – принадлежность к разным расам; разные языки и традиции настолько сгустили вокруг них атмосферу, что они едва видели друг друга, а потому их отношения начались с фарса. Едва Морган повстречал Бальдео, как тут же забыл его лицо и не узнал на следующее утро, хотя слуга спал у двери его гостиничного номера. Морган принялся его разыскивать, он посылал записки, подозревал слугу Голди, что тот прячет от него Бальдео, и параллельно этому сопротивлялся вниманию странного сухопарого настойчивого человека, который повсюду следовал за ним, ожидая приказаний. К тому моменту, когда Морган наконец признал своего слугу, он ощущал такой стыд за произошедшее, его ошибка висела над ним таким тяжелым грузом, что он начал считать, что этот долг ему не оплатить никогда.

Взаимонепонимание продолжало преследовать их. Морган нашел принадлежащее Бальдео портмоне со всеми его рекомендациями в собственном чемодане, поверх сложенной одежды. Он был крайне раздражен бестактностью, с которой Бальдео, не спросив его разрешения, сделал это, но ничего не сказал. И к счастью, поскольку через несколько дней узнал, что в качестве нанимателя обязан был держать официальные бумаги у себя. Слуга просто сделал то, что являлось необходимостью, всегда опережая своего хозяина на шаг во всех важных вопросах.

Вскоре Морган пришел к выводу, что без Бальдео он и шагу бы не ступил. Словно дух-покровитель, Бальдео постоянно сопровождал Моргана или, если выразиться более корректно, держался чуть впереди Моргана – отправляясь с багажом на станцию, занимая места в поезде, находя носильщиков и кучеров двуколок, исполняя крупные и мелкие поручения, приводя в порядок одежду и принося горячую воду, когда это было необходимо, готовя еду. Без Бальдео Индия рухнула бы на Моргана и похоронила его под собой, ошеломленного и растерянного.

Хотя, по правде говоря, многое из того, что делал Морган, все равно смущало его. Когда он впервые встретил Масуда, его знание Индии сводилось к неопределенной смеси: слоны и святые, кальяны и храмы, вращавшиеся в едином хороводе на фоне каких-то смутно очерченных пейзажей. С тех пор он многое сделал, чтобы пополнить свое образование, а когда его поездка приобрела более четкие очертания, в целях подготовки он прочел много специальной литературы. Но сейчас все это казалось ненужным. Реальность, текущая мимо, изменила большинство его смутных предварительных представлений, равно как и представление о будущем романе.

Если говорить о том, что он подразумевал под написанием романа, то книге, которую он предполагал написать, предстояло стать похожей на прочие его книги, где холодная чопорность английского характера непременно смягчалась перед лицом тепла и непринужденности, царящих в Италии. Какими бы ни были между ними различия, но индийцы и британские их правители имели много общего, и Морган в своей истории должен был поставить это во главу угла. Но как подобным литературным фантазиям выдержать то, что он сейчас переживал, ежедневно будучи свидетелем сцены или разговора, где реальность и его предположения начинали уничтожать друг друга? Сталкивались два миропонимания, один способ существования пытался поглотить другой, и каждый из них при этом оборачивался всем худшим, что в нем было. В Симле, например, Морган пережил то, что впоследствии стало основой его весьма пессимистичного представления о будущем Индии.