Вера Афанасьева - Конец света. Русский вариант Страница 20

 Это было очень забавно: неделю-другую выходить из дома благоухающей, томной и бледной с глазами смоки-айз, в струящихся платьях в пол, на каблуках-рюмочках, в кружевных перчатках и с шелковым зонтиком. И бродить по пыльным улицам, словно блоковская незнакомка, чувствуя на себе удивленные и слегка неприязненные взгляды озабоченных повседневностью прохожих.

 А через некоторое время забыть про кисейные платья и туфли с перепонкой, загореть до черноты и ходить, ощущая себя таитянкой, освещающей мир зубами и белками глаз. И снова ловить взгляды прохожих, но теперь уже завистливые:  всего лишь начало июня, а вот некоторым так повезло, что они, бездельники, уже нажарились на солнце, пока трудовой и старательный народ вынужден работать в истекающем потом городе.

 Но Лиза бездельницей не была, а училась сразу в двух замечательных институтах, изучала историю изящных искусств, писала статьи в разные издания. И знала: искусство есть необходимое излишество. И именно излишние занятия, ненужные для поддержания биологического существования, и являются тем самым цветком на шляпке, который и делает человеческую жизнь жизнью. И человек потому и человек, что не только строит жилища, но и воздвигает огромных сфинксов, часть земли в ущерб огородам отводит под цветники, соединяет звуки в музыку, а слова – в стихи, бреется и носит туфли на каблуках.

 Существовало и искусство жизни, и различные формы этого искусства, самой интересной из которых, на Лизин вкус, являлась игра. Можно было жить играя, а игрой можно было считать решительно все. Лиза приветствовала любые жизненные игры, лишь бы в них существовали некоторые концепции. Кто-то играл в повес, кто-то в хипстеров, кто-то в андеграунд, кто-то в маленьких ласковых жёнушек, кто-то в стерв. А кто-то переворачивал полицейские машины, ходил в ушанках и валенках по Невскому или вытворял на флэшмобах всякую ерунду. 

 Настоящая игра, по определению, не могла быть безнравственной. Играя, нельзя было не знать, что существуют и разные другие игры со своими собственными правилами. И это понимание делало настоящих игроков терпимыми к другим людям. Условием хорошей игры являлась добровольность, полная свобода любого играющего начать, продолжать или прекратить игру. Никого нельзя было заставить играть насильно, видимость игры была суррогатом, не приносящим никакого удовольствия.

  Вот, еда, например. Вроде бы, это необходимость, и можно есть всё, что дает организму необходимое количество белков, жиров и углеводов. А можно взять чудесную плетёную корзину и отправиться на залитый солнцем базар. Долго-долго ходить по душистым, благоухающим зеленью и фруктами рядам, смотреть, трогать, нюхать и выбирать, постепенно наполняя корзину чудесными, отмытыми до блеска, сияющими на солнце плодами и чувствуя себя, словно в раю.

 А потом придти домой и радостно приготовить прекрасные и простые блюда, красиво сервировать стол. Сесть за него и не съесть, а вкусить, испытывая радость и наслаждение. И пусть не говорят о занятости, об отсутствии времени, всё дело было во взгляде и вкусе. На худой конец, можно было чуть реже есть – не младенцы, здоровый человек может прожить без еды сорок дней. А ложкой и вилкой мы роем себе могилу, причём именно жадными и торопливыми ложкой и вилкой.

 Доводы же, что так вести себя могут только люди, не обремененные обязанностями, детьми и стариками, что нельзя сделать красивой жизнь, если приходится стирать пелёнки, выносить судна, мыть унитазы или наблюдать, как во время еды кто-то срыгивает или вынимает искусственную челюсть изо рта, Лиза отвергала.

 Надо было просто любить людей, любить и все. Да, человеческое тело все состоит из гадостей. Да, оно может быть старым, больным, уродливым, немощным. Но если смотреть на мир светлым взглядом, если вынуть из глаза все пылинки, соринки и кусочки разбитого кривого зеркала, то увидишь не лысины, складки жира и испорченные зубы, а человека. Не отдельные, иногда неприятные детали, а целое. А тот, кто слишком озабочен деталями, например, своими прыщами или морщинами, как раз целого-то и не видит. И вряд ли увидит когда-нибудь – любой прыщ на носу застит ему весь мир.

 Это относилось и ко всему белому свету. Его тоже нужно было просто любить, и всё. И тогда вместо грязи, уродств, разрушений и несправедливостей можно было увидеть чистоту, красоту, гармонию и совершенство. Именно любовь и делала все целостным и прекрасным, именно любовь.

 Лиза и любила, и больше всего – маленьких детей и старух. Они ближе всех остальных находились к небытию: одни недавно пришли оттуда, другие должны были вскоре отправиться туда. И поэтому были очень серьезными, очень внимательно относились к миру. И были очень похожи друг на друга: многое ещё или уже не умели, многого боялись и удивлялись всему.

 Старухи были особенно прекрасны, и Лиза часто наблюдала за ними. Всё для них было значительным, они уже знали, что в мире важно всё. И всё это любили и ценили. Поэтому у них всегда и всюду был порядок, всё было правильно. И у маленьких детей был порядок, и тоже всё было по правилам. Видя потрепанную старушачью сумочку, в которой как величайшие ценности в строгом порядке хранились сломанное зеркальце, огрызок губной помады, дряхлый платочек, потертый кошелёк и множество каких-то непонятных пустячков, она вспоминала себя, маленькую. И она вот так же правильно укладывала в мамину старую сумочку такие же вещицы и отправлялась во двор, чувствуя себя обладательницей несметных сокровищ. Смотреть на старух было чудесно и грустно.

 Но прекрасное можно было усмотреть во всем. Точно так же как и во всем можно было усмотреть интересное. Для всего этого требовалась самая малость: следовало быть эстетом и умницей. Эстетов же и умников было так мало, что оба эти слова часто даже звучали как ругательства. Но Лизе в пару был нужен именно такой, и она хорошо понимала, что найти его будет совсем непросто.

 Вернее, искать и не следовало – что нужно, то само найдется. Но следовало понимать, что именно должно найтись, чтобы не пропустить это, когда оно встретится. Все в итоге, разумеется, решали удача и случай, потому что кто-то подходящий мог жить в Австралии, и ему могло оказаться семьдесят девять лет. Но Лиза была уверена, что ей непременно повезет, никуда не торопилась, хотя окружающие и прочили ей непременное одиночество.

 Дружила же Лиза со многими мужчинами, но больше всех – со старшим братом. Брат был историком, с удовольствием играл в исторические исследования, концептуально играл, чем вызывал большое уважение Лизы. Она не сомневалась, что исторические реконструкции рано или поздно приведут ее любимого братца в интереснейшую собственную историю. И с удовольствием ждала её начала, полагая, что в этом случае и на ее долю достанется толика занимательных приключений.

 – Осуществить все это, наверное, очень дорого?

 – Не дороже денег.

 – И технически сверхсложно?

 – В стране, производящей МИГи и атомные подлодки, можно сделать всё. А  здесь – дешевле, чем где бы то ни было.

 – Скажите ещё – Фобос. Все эти ваши технологичные устройства, конечно, очень интересны и зрелищны. Но они не могут стать квинтэссенцией. Не главное это, уверяю вас как профессионал, не главное.

 – Не главное, говорите? Посмотрел бы я на вас, если бы вы, не зная сути происходящего, внезапно увидели все эти неглавные устройства в действии.

 – Это в вас говорит молодость. Молодым людям всегда кажется, что наибольшее впечатление можно произвести техникой.

 – А чем же его можно произвести?

 – Все решают детали, всякие пустячки, маленькие штучки. Мушки на щёчке и бантики на блузке. Именно они сильнее всего запоминаются, могут заворожить или до смерти напугать и остаются в сознании навсегда. Никакое зрелище самой чудовищной битвы не может превзойти вида гнойной раны, в которой кишат черви. А десять коитусов подряд могут значить меньше, чем прикосновение мизинца к мизинцу. Впечатление производит именно тот, кто умеет создавать детали. А детали не так уж дороги.

 – Смотря какие детали.

 – Это верно. Вот ваш перстень, например, – деталь. Так вы познакомите меня с техническими ресурсами, покажете весь парк?

 – Непременно, завтра же и сходим на производство. Но всего я вам не покажу, тут далеко не всё.

 – Само действие должно быть очень строго выстроено. Последовательно, но с необходимыми паузами.

 – Да, я понимаю. Паузы – великое дело. Именно во время пауз всегда и происходит всё самое главное. Кстати, и в оригинале они предусмотрены весьма значительными. Но у нас на длинные паузы времени нет, сами понимаете, почему.

 – Да, сроки поджимают.

 – И не только сроки. Вы же знаете, в этой стране ничего не удается долго скрывать.

 – Долго? Поражаюсь вашей наивности. Уверен, что некоторым солидным ведомствам уже давно все известно.