Георг Кляйн - Либидисси Страница 20

Твое предположение превратилось в уверенность, когда поэт, поначалу только помахивавший краями кафтана и раскачивавший тюрбан, стал дополнять свое выступление жестами и разнообразными телодвижениями. Все, что он выражал, вонзая пальцы в пространство, изгибая и выворачивая конечности, проделывая короткие па, недвусмысленно намекало на половые экзерсисы, и было занятно видеть и слышать, как фирмы, которые существовали сегодня, канули в Лету или только должны были народиться, вступали таким образом в сношения друг с другом. Доктор Зиналли рассказал нам, что название «Клуб Голой Правды» восходит к одной из фраз в последнем телевизионном обращении Великого Гахиса. Незадолго до своей смерти Пророк Революции впервые высказался о сути человеческой правды, сравнив ее, к недоумению многих своих сторонников, с сукой, у которой началась течка. Облекая свои мысли в изумительные стихи, Гахис высмеял любую попытку скрыть готовность распаленной Правды к зачатию, и остается только сожалеть, что на свободную торговлю видеокопиями именно этого выступления Мастера наложен запрет.

16. Невозмутимость

Мое любимое место в клубе — мертвое пространство на левой стороне, угловая скамья у двери в туалеты. Там я=Шпайк сижу, свободный, к счастью, от необходимости наблюдать, как Баба Бей раскачивает на сцене свой огромный тюрбан. В третий раз за несколько последних дней мое бедное ухо становится свидетелем его фирмофильного номера, но и сегодня вечером мне не кажутся убедительными ни сама идея, ни манера исполнения. Финал действа — о затяжном кризисе американских телефонных компаний, развале их региональных структур и завоевании господствующих высот в сфере коммуникаций транснациональными корпорациями-гигантами. Если я=Шпайк правильно истолковываю танец Баба Бея, его слова и выкрики слушателей, то символизировать этот экономический процесс должен хоровод: крупные акционерные компании подставляют свои обнаженные зады идущим за ними, а сами таким же образом проникают в тех, кто с приплясом шествует впереди.

Крошка Кэлвин пока не нашел времени обслужить меня. Двое молодых иностранцев, появившиеся в клубе вслед за мной, кажутся ему более выгодными клиентами. Он знает, что моя инертная масса никуда от него не уйдет, и ставит на столик перед ними свой ящичек с оракулами. Руку туда запускает только один из них, но потом они вместе склоняются над карточкой, будто афоризм предрекает им общую судьбу. Сидя вот так, висок к виску, они заставляют меня вспомнить тех двух туристов, что приветливо махали мне на террасе «Эсперанцы», приглашая присесть к ним за бывший мой столик. Может быть, это они и есть. Их смех слышен и в моей нише. Видимо, им нравится смысл девяти слов на пидди-пидди, которые Кэлвин нанес тушью на красную карточку, имитируя восточную вязь. Они ласково похлопывают Кэлвина по щекам. Малыш перекатывается с носков на пятки, с пяток на носки — стоять спокойно он не в состоянии. На нем фиолетовая юбочка в складку; прикрыть трусики с рюшками она могла бы лишь в том случае, если бы он вообще не двигался. Не так уж много времени прошло с тех пор, как за фривольность одеяния его исстегали в туалете клуба декоративными, украшенными жемчугом плетками. Один из ударов лишь чудом разминулся с левым глазом, бровь пришлось зашивать. И Кэлвин рассказал мне, что ему не оставалось ничего иного, кроме как обязаться всегда быть к услугам хирурга-косметолога, сирийца в эмиграции, чтобы тот при надобности подлечивал шрам.

Кэлвин несет свой ящичек обратно, к стойке бара, и мимоходом кивает мне. Ящичек с прорицаниями — его второй и, если смотреть вперед, пожалуй, единственно надежный капитал; ибо Кэлвин начинает — это хорошо видно в резком неоновом свете клубных туалетов — заметно стареть: только наверху, в полумраке, он еще некоторое время может сходить за девушку. Иностранцы, посещающие Клуб Голой Правды, помешаны на афоризмах Кэлвина. Бывают вечера, когда я=Шпайк вижу, что ему удается продать десятка полтора карточек. Нередко мои соплеменники с Запада, те, кому всегда неймется узнать, что их ожидает в будущем, требуют той же ночью продать им еще одну карточку, будто пророчество, коим они уже одарены, таким образом станет еще более достоверным. Тогда Кэлвин начинает жеманиться, прибегает, почти артистически, к разным уловкам, ссылается на положение Луны и другие высшие силы, чтобы под утро, перед закрытием бара, все же признать час благоприятным и, многообещающе покачивая юбочкой, вновь поднести ящичек с оракулами к уже мокрому от зулейки столику.

Фредди предсказывает нашему Кэлвину ужасный конец. Малыша свяжут и повесят вниз головой в один из водостоков Гото с поднимающимся оттуда болотным газом. Так поступали до сих пор с теми из местных жителей, кто позволял себе глумиться над творениями Великого Гахиса. Я=Шпайк не знаю, правда ли, что афоризмы Кэлвина, как утверждает Фредди, — всего лишь неуклюжая попытка передать в укороченной форме мысли Гахиса. Мои пальцы никогда не выдергивали карточек из ящичка с оракулами, а Песнопения и Проповеди Гахиса известны мне только понаслышке. Мы, давно осевшие здесь иностранцы, все когда-то обзавелись девятью кассетами — той версией с субтитрами на пидди-пидди, которую можно приобрести на видеобазарах в каждом более или менее крупном киоске по цене для туристов. Но этим дело обычно и ограничивается. Мы даже не разрываем прозрачную упаковку. От ослепительно белых футляров без всяких украшений, лишь с именем Гахиса и цифрами от 1 до 9, веет чем-то таким, что отпугивает нас. В конце концов мы закладываем видеокассеты в какой-нибудь дальний угол. Надо, пожалуй, поговорить с Лизхен, чтобы выяснить, куда девались мои копии Песнопений Пророка.

Кэлвин тащит поднос с полдюжиной бутылок крымского шампанского. Красное полусухое, оно полюбилось вдруг в последние месяцы. Молодые парни пьют его длинными глотками прямо из бутылок и, оторвавшись от горлышка, корчат странные гримасы, словно сами удивляются своему новому пристрастию. Участились случаи, когда пустые бутылки летят на сцену, но пока, насколько мне известно, ни один поэт серьезно не пострадал.

После Баба Бея на залитые зеленым светом подмостки вышел новичок, молодой сейшенец. На нем традиционная шапка из кошачьего меха, однако он привязал ее к голове широкой розовой шелковой лентой таким образом, что бант, как пропеллер, красуется перед гортанью. Дебютант начинает петь. Аккомпанирует себе сам на крошечном синтезаторе, оперев его на бедро и касаясь клавиш указательным пальцем с трогательным дилетантизмом. Песня началась словами, которыми по традиции открываются все песнопения сейшенских пастухов: Когда молоко еще было травою — когда трава еще была землею — когда земля еще была скалою… Отважное начало заставляет меня, хотя мой пузырь того и гляди лопнет, остановиться в дверном проеме перед туалетами. Но симпатичному юноше не суждено выйти за пределы двух или трех куплетов: чем-то он сразу же не понравился публике. На доски сцены с грохотом падают первые бутылки, а поскольку моя сострадательная душа не хочет быть свидетелем его позорного отступления, я=Шпайк скрываюсь в проходе, который с плавным наклоном ведет вниз, к туалетам.

Здесь, в ярко освещенном помещении перед кабинами, маленький Кэлвин впервые привлек мое внимание. Тогда ему еще не разрешали обслуживать посетителей в клубе, а усадили тут, за столик между умывальниками. Он продавал духи, освежающие салфетки, крохотные тюбики с вазелином и серебряные заколки, которыми парни одно время отводили длинные волосы с висков за уши. Та мода давно прошла. Сегодня даже Кэлвин, которого раньше украшал конский хвост, носит в дополнение к юбочке и шелковой блузке воинственно короткую прическу. Однако моя прихотливая память находит удовольствие в том, чтобы не забывать, как Кэлвин выглядел в прежние времена. Быть может, потому, что его манера сидеть была для моих глаз усладой. Прикованный к банкетке за столиком с мелочным товаром, его зад тем не менее не знал покоя. Мальчуган сидел как на иголках. Плечи скользили по черной облицовке стены вверх-вниз, а общение со мной, платежеспособным иностранным клиентом, делало его еще непоседливее. Когда я окидывал взглядом аксессуары на столике, он сразу же отрывался от банкетки, и деревянной поверхности касались теперь лишь нижние части его бедер. Он стоял передо мной, слегка согнув колени, в неизменных ярко-красных штанах из эластичного рубчатого вельвета. Сегодня Кэлвин отдает предпочтение плиссированной юбочке, а мой глаз — юношам в бане у Фредди, однако это не мешает мне порой вспоминать, что тогдашний Шпайк не мог противостоять желанию взять с собой в одну из надежно запирающихся туалетных кабин — для оказания той или иной малой услуги — красноштанного Кэлвина.

Когда Кэлвин сделался официантом, человека, который сменил бы его внизу за столиком, не нашлось — однако самый ходовой товар сохранился в продаже, перейдя на лоток клубного разносчика видеокассет. Старик приходится малышу дальним родственником. Кэлвин уговорил начальство поручить ему эту работу, когда в торговлю начали поступать первые видеоклипы клубных поэтов. С тех пор беззубый старикан, жуя чугг, простаивает каждую ночь с лотком, подвешенным к груди на широких кожаных ремнях, у прохода от умывальников к писсуарам. Стоит он там и сейчас и наверняка заметил мое приближение. В перерыве после третьего действия зрители устремятся вниз, и ему удастся что-нибудь продать. Его лоток загораживает мне путь. Ради меня старикан не отступит и на полшага. Я=Шпайк протискиваюсь вперед, и когда мой корпус оказывается напротив его туловища, он плевком посылает большой комок чугговых волокон в ближайший писсуар.