Георг Кляйн - Либидисси Страница 21

Здесь, в ярко освещенном помещении перед кабинами, маленький Кэлвин впервые привлек мое внимание. Тогда ему еще не разрешали обслуживать посетителей в клубе, а усадили тут, за столик между умывальниками. Он продавал духи, освежающие салфетки, крохотные тюбики с вазелином и серебряные заколки, которыми парни одно время отводили длинные волосы с висков за уши. Та мода давно прошла. Сегодня даже Кэлвин, которого раньше украшал конский хвост, носит в дополнение к юбочке и шелковой блузке воинственно короткую прическу. Однако моя прихотливая память находит удовольствие в том, чтобы не забывать, как Кэлвин выглядел в прежние времена. Быть может, потому, что его манера сидеть была для моих глаз усладой. Прикованный к банкетке за столиком с мелочным товаром, его зад тем не менее не знал покоя. Мальчуган сидел как на иголках. Плечи скользили по черной облицовке стены вверх-вниз, а общение со мной, платежеспособным иностранным клиентом, делало его еще непоседливее. Когда я окидывал взглядом аксессуары на столике, он сразу же отрывался от банкетки, и деревянной поверхности касались теперь лишь нижние части его бедер. Он стоял передо мной, слегка согнув колени, в неизменных ярко-красных штанах из эластичного рубчатого вельвета. Сегодня Кэлвин отдает предпочтение плиссированной юбочке, а мой глаз — юношам в бане у Фредди, однако это не мешает мне порой вспоминать, что тогдашний Шпайк не мог противостоять желанию взять с собой в одну из надежно запирающихся туалетных кабин — для оказания той или иной малой услуги — красноштанного Кэлвина.

Когда Кэлвин сделался официантом, человека, который сменил бы его внизу за столиком, не нашлось — однако самый ходовой товар сохранился в продаже, перейдя на лоток клубного разносчика видеокассет. Старик приходится малышу дальним родственником. Кэлвин уговорил начальство поручить ему эту работу, когда в торговлю начали поступать первые видеоклипы клубных поэтов. С тех пор беззубый старикан, жуя чугг, простаивает каждую ночь с лотком, подвешенным к груди на широких кожаных ремнях, у прохода от умывальников к писсуарам. Стоит он там и сейчас и наверняка заметил мое приближение. В перерыве после третьего действия зрители устремятся вниз, и ему удастся что-нибудь продать. Его лоток загораживает мне путь. Ради меня старикан не отступит и на полшага. Я=Шпайк протискиваюсь вперед, и когда мой корпус оказывается напротив его туловища, он плевком посылает большой комок чугговых волокон в ближайший писсуар.

Будничное явление в моем здешнем бытии; вероятно, ожидание сменщика изменило мой взгляд на вещи. Ибо пока опорожняется пузырь, перед глазами постепенно возникает картина того, чего заслуживает в качестве ответа престарелый любитель плевков. На обратном пути я останавливаюсь перед ним. Руки плавно уходят под деревянное днище его лотка. Сила вкупе со скоростью удивляют меня самого. В последние годы я не делал ничего, чтобы сохранить радостную готовность мускулов к сокращению и растяжению. Мне кажется, что я слышу зубодробительный удар, но это, пожалуй, всего лишь треск, с которым от контакта со лбом и скулами раскалываются на мелкие куски кассетные коробки из твердого пластика. Старик падает навзничь, и лицо его скрывается под углублением лотка. В сердце у меня — жестокость, в правой руке — боль, и я наслаждаюсь всем, что видит мое око.

Среди разлетевшихся по полу вещиц я замечаю квадрат из блестящего черного картона. Еще не нагнувшись, чтобы поднять его, я уже знаю, что это Черный компакт-диск. Просто так его не купить, в свободной продаже Черного компакт-диска нет. Иностранец, который попытается каким-либо образом добыть его, рискует очень многим. Компакт-диск содержит последнее, более чем часовое телеобращение Великого Гахиса — фонограмму той видеозаписи, ни одной копии которой, по моим данным, в продажу не поступало, ибо на сей счет существует строгий запрет. Зиналли рассказал мне, что один такой диск есть у Фредди. Однажды ночью, после бани, тот пригласил его, постоянного клиента, пройти к нему в жилые помещения, чтобы вместе послушать запись. Похоже, ему был нужен сообщник. Ибо Фредди слушал последнюю речь Гахиса — в этом Зиналли вскоре уже не сомневался — точно так же, как и он сам, в первый раз. Сидели они на маленькой кушетке, щека к щеке, сдвинув головы под максимально разогнутой дужкой наушников. Последнее телеобращение Пророка в принципе не отличается от девяти известных Песнопений. Великий Гахис пользуется, как обычно, всеми языками и диалектами, на которых говорят в городе, свободно переходя от одного наречия к другому, а то и смешивая их. Он, Зиналли, понял бы только пассажи, произнесенные на пидди-пидди, если бы Фредди, шепотом, не переводил ему некоторые другие места синхронно. Фактически Пророк отчитывал своих сторонников, причем делал это в годовщину Освобождения, когда сердца переполняются радостью, — он распекал гахистов в то время, когда они безраздельно властвовали в городе. За мрачными, касающимися ближайшего будущего предсказаниями следует загадочный, нараспев продекламированный пассаж о сучьей природе Правды. Пассаж состоит всего лишь из нескольких стихов и неожиданно обрывается: едва с уст Пророка сходит последний звук, как слышится треск рвущегося шелка, а затем глухой удар.

Я, который есть я, нагибаюсь и поднимаю Черный компакт-диск с туалетных плиток. Из-под лотка разносчика выползает извилистый ручеек светлой крови и, следуя наклону пола, течет к смывному желобу под писсуарами. Я опускаю компакт-диск в широкий вырез моей рубашки, и он, перебравшись через левый сосок, сползает вниз, пока не утыкается в жир живота. Говорят, Великий Гахис проткнул свое белое одеяние острием традиционного кривого кинжала. На одном из кадров якобы видно, как тонкая шелковая ткань сразу же окрашивается в красный цвет от сильного кровотока. Последнее резкое движение правой рукой понадобилось Пророку, судя по всему, чтобы расширить рану и разорвать кишки изогнутым концом проникшего теперь глубже кинжала. После этого камера разворачивается объективом вверх, быстро скользит по потолку студии с его тягами и рычагами и ловит окаймленный темной зыбью блеск направленной в нее лампы. Последний звук, записанный и посланный в эфир перед внезапным прекращением передачи, не истолковать иначе как удар туловища обо что-то — или, еще вероятнее, как удар головы о крышку стола.

17. Удовольствие

Широко раскрыв глаза, Лейла Кэлвин наблюдала, как мы, презрев серебряные щипцы, заставляем лопаться скорлупу плодов жирного ореха, зажимая их между большим и указательным пальцами. Все зависит, как вскоре выяснилось, от умения так распределить давление, чтобы оболочка, трескаясь, не повреждала мягкое ядро. Мы знаем, какой силой и способностью осязать едва осязаемое обладают наши руки. Еще в годы учебы нам нравилось сесть друг против друга и, сцепив пальцы, развивать в них гибкость и выносливость. А став оперативниками, мы всегда испытывали особое удовольствие, если занимались каким-нибудь объектом в четыре руки. По форме и рисунку ядро жирного ореха похоже на ядро грецкого, но оно неприглядно серое и обтянуто тугой прозрачной кожицей. Лейла Кэлвин процитировала сентенцию Гахиса, в которой, применительно к гахистскому движению, перефразировалась старая городская поговорка: Неказистость жирного ореха таит в себе сладость за сладостью. Мы поднесли ко рту мисс Кэлвин густо испещренную извилинами половинку ореха, и она схватила ее зубами, чтобы сохранить в неприкосновенности оранжевую помаду на губах.

В клубе тем временем не осталось свободных мест, а желающие попасть в него, судя по толпе у входа, все прибывали. Иногда кто-нибудь из тех, кого несло мимо нас, склонялся над нашим столиком, чтобы предложить свои услуги на пидди-пидди, американском или плохом французском; одно такое предложение прозвучало даже на сносном немецком. Лейла Кэлвин отвечала всем парой-тройкой коротких фраз, исторгая их из себя со злобным шипением и всякий раз производя на этих людей столь сильное впечатление, что они, ворча и чертыхаясь, спешили снова встроиться в общий поток и двинуться дальше. Значение слов, которыми фройляйн Кэлвин отражала любезные выпады в нашу сторону, было нам неясно, но мы поняли, что она считает нас своей добычей, и не чувствовали себя от этого менее счастливыми.

После короткого перерыва представление продолжил дуэт. Два брата, как оказалось однояйцовые близнецы, вынесли к рампе высокие стулья, похожие на табуреты у стойки бара. Усевшись на них визави, они долго испытующе смотрели друг на друга, будто в их лицах было что-то необыкновенное, доселе ими не обнаруженное, а затем начали перекликаться трубными голосами, чередуя повышения тональности с понижениями. Спросив мисс Кэлвин, на каком языке братья обращаются друг к другу и к публике, мы узнали, что они всего лишь предаются звукоподражанию нараспев. Многие поэты нового поколения пытаются, подобно неуемным археологам, вновь раскопать описания древних ритуалов, тексты давно забытых песен, сведения об исполнительской манере сказителей. Ее двоюродный брат, работающий в Институте по изучению и сохранению фольклора кочевых народов, может поведать много забавного о честолюбии и тщеславии этих новоявленных стихотворцев. После полудня они часами сидят в архиве института, прижав наушники к горящим ушам и прослушивая звукозаписи, сделанные десятилетия тому назад иностранными этнологами. При этом одни, закрыв глаза, что-нибудь напевают вполголоса, другие горланят песни на манер караоке, третьи еще и притопывают ногами. Ее кузен и второй институтский техник, двоюродный брат ее матери, нередко прокручивают ленты с удвоенной скоростью, дабы еще больше раззадорить поэтов — например, заставить их плясать, не отрываясь от стула, или со всей силою страсти предаться гортанному песнопению.