Андрей Астанин - Песни улетающих лун Страница 20

— Вот это и есть профессор Пауль Ганзе. А для друзей просто Павлик. — При этих словах Слепнев дружески хлопнул ученого по плечу; тот вздрогнул и скорчился.

— У нас тут заминка вышла, — почему-то очень радостно сообщил Клычков. — Валька забыл переводчика вызвать, а профессор по-русски — ни бум-бум. А черт с ним, я учил в школе немецкий, как-нибудь разберемся.

Слепнев достал из шкафчика еще одну рюмку; поставив ее перед профессором, бухнул спирту.

— Серега, переведи ему: он должен выпить за друзей.

— Тринкен, тринкен, — перевел Клычков, подняв свою рюмку и показывая жестами, что профессор должен выпить. — Фройндшафт! Хенде хох.

Профессор, брезгливо морщась, поднял рюмку, чокнулся с Клычковым и со Слепневым. Выпив, тут же покраснел и закашлялся.

— Заешь, заешь, Павлуха. — Слепнев протягивал ему хлеб с намазанной на него тушенкой.

Пауль взял бутерброд; не в силах сдерживать себя, принялся есть жадно и торопливо.

— А ты что не пьешь, Яша? — участливо спросил Клычков. — Ну, плохо тебе совсем? А смотри, что мы тебе покажем, — он встал, взял с дивана длинный холщовый сверток, разрезал ножом намотанную веревку. — Вот эту штуку Пауль у нас раскопал.

В свитке был завернут старинный бронзовый меч.

Меч был около метра в длину. Рукоять неизвестный мастер выточил в виде обнаженной и плоскогрудой женщины. На позеленевшем от времени лезвии были едва различимы похожие на спирали узоры. Невероятно, но лезвие нисколько не затупилось с годами: как будто вчера отточенное, оно покалывало мякоть ладони. Как ни был пьян Шейнис, а может быть, именно потому, что он был пьян, он не мог не почувствовать таинственной силы, исходящей от древнего оружия.

— Вот этой хренью в Москве сильно заинтересовались, — объяснил Клычков. — Партизаны у Паулюса бумагу нашли: приказ военным оказывать всяческое содействие. Подписано: Гитлер. А профессор на допросах дурачком прикидывается, несет какую-то ахинею.

Яков, машинально подняв взгляд на ученого, увидел: два маленьких сумасшедших глаза, не отрываясь, с напряженным вниманием следили за его держащими Меч руками.

Через час в двухлитровой бутылке Слепнева оставалось не больше четверти литра.

— Так, ребятишки, надо добить бутылочку, — строго сказал Слепнев, расставляя вновь наполненные спиртом рюмки. — Павлуха, за тебя мы еще не пили!

Все кроме Шейниса, выпили. Профессор, уже не стесняясь, выгреб себе из казана картошки, накапал в рюмку оставшегося в бутылке спирта.

— Павлик-то наш совсем освоился, — засмеялся Клычков. У него уже заплетался язык; вытянутое, как у лошади, лицо дарило блаженнейшим выражением. — А ты, Яша, что-то быстро расклеился. Видно, замаялся по Большому-то Дому бегать. Я вот что тебе, Яшенька, скажу…

Он замолчал, потому что немец вдруг круто встал, поднял рюмку и, призывая к вниманию, обвел всех торжественным взглядом. Потом он заговорил.

Он говорил минуты две, жестикулируя свободной левой рукой, лающим, на высоких тонах доходящим до писка голосом. Закончив, Ганзе залихватски тряхнул головой и, одним махом осушив рюмку, уселся на свое место.

— Молодец, Павлуха! — восторженно заорал Слепнев и захлопал в ладоши. — Знай наших! А чего он сказал-то? — спросил он тут же, поворачиваясь к Клычкову.

— А кто его, мудака, знает, — ответил Клычков и лег лицом в свою опустевшую тарелку. Глухой выходящий из тарелки голос тягуче предположил: — Тооост, наверное, какооой-нибуууудь!

— Про луну он что-то говорил, — вяло подсказал Шейнис. — Четвертая луна должна скоро растаять и упасть на землю. Ненормальный он, ваш профессор.

Слепнев, откинувшись на спинку стула, оглушительно расхохотался.

— Ай да Павлуха! Ведь ты же почти не пил! Сколько там у тебя лун набралось? Ай да фрицы!

Слепнев ржал самозабвенно, похрюкивая и вытирая тылом ладони слезы. Не отрывая головы от тарелки, вздрагивая плечами, глухо смеялся Клычков. Даже по вечно угрюмому лицу Якова Шейниса скользнула на миг бледная тень улыбки.

Пауль Ганзе смотрел брезгливо и удивленно на давящегося смехом Слепнева. Шейнис плохо понимал по-немецки, но в этой фразе понял каждое слово.

— Как? — с изумлением спросил профессор. — Вы разве не знаете, что лун — много?

Яков резко поднялся; через ноги Слепнева выбрался из-за стола.

— Львович, ты куда?

— Пора мне.

За ним в коридор вышел, шатаясь, Клычков; привалившись к двери, смотрел на Шейниса бессмысленным взглядом.

— Яша, ты же хотел поговорить с немцем. Хочешь, мы переводчика найдем?

Шейнис уже застегивал пуговицы на шинели.

— Сумасшедший он, ваш профессор.

— Погоди, я с тобой пойду. — Клычков снял свою шинель с вешалки, объявил громко: — Все, мы уходим!

В коридоре показалось расстроенное лицо Слепнева.

— Ну оставайтесь вы, у меня еще спирту немерено!

— Какого спирта, Валя? Ты же на ногах не стоишь.

— А хрен с вами, будем с Павлухой пить, — махнул рукою Слепнев и, вернувшись в комнату, обнял профессора, навалился сзади всей тушей. — Павлуха, один ты у меня остался!

Клычков, качаясь, дергал его за плечо.

— Валя, дай ключи от машины. Слышишь?

Не дожидаясь, Шейнис вышел в неосвещенный подъезд; каменные ступени гулко застучали под его сапогами. Он спустился уже на один этаж, когда сверху хлопнула дверь, послышался новый топот. Тогда Яков, не выдержав, побежал — и наверху побежали тоже. Шум этой странной погони на какое-то время заполнил пространство подъезда.

— Эй! — Клычков выскочил во двор через пару секунд после Шейниса; схватив Якова за руку, потянул к заваленной снегом “эмке”. Не отпуская рукав Шейнисовой шинели, привалился к машине.

— Я вас, Яков Львович, на Колькиной “эмке”. Что, боитесь, не довезу? Да я ведь как стеклышко, ну?

— Прогуляться я хочу, — Шейнис высвободил, наконец, руку, зашагал к подворотне. — Голова раскалывается.

— Правильно! И я с вами пойду! — закричал Клычков. — Сейчас, только ключи верну.

Он кинулся обратно в подъезд. Яков, прибавив шагу, вышел на улицу; его шинель и фуражку тут же осыпал снежинками ветер. Пожалев, что не знает дороги через дворы (легче было бы убежать), Шейнис устремился в сторону Невского.

Клычков догнал его на Фонтанке; с радостным криком “Иго-го” прыгнул ему на спину. Яков едва не свалился, стряхнул дурачащегося Сергея в снег.

— Кончай дурить, — сказал он мрачно.

Клычков тут же вскочил на ноги, полез обниматься.

— Яша! — заорал он. — Ну люблю я тебя! Вот Слепнев — быдло, у него в голове ни одной извилины нет, а ты — да-аа! — и он попытался поцеловать Якова в щеку. Шейнис, отпихнул его и ускорил шаг.

— Стой!!! — истошным голосом, так что Яков от неожиданности действительно остановился, грохнул Клычков. — Слушай мою команду! — и издал неприличный звук.

А снег все падал и падал, — и пеленой устилал асфальт. Ветер поднимал к окнам снежинки, снежинки белым вихрем возвращались на землю, залетали в проемы арок, летели вглубь улицы. Шейнис шагал быстро и косолапо, не обращая уже никакого внимания на пьяные вопли Клычкова; лишь иногда, когда тот лез с поцелуями, отпихивал его локтем.

Через какое-то время Клычков все же отстал от Якова; совсем обеспамятев, затянул невообразимую песню:

— А ты ментяру продерни, в натуре,На халяву карась промалюй,На Литейном гуляй, как профу-у-ра,И на хате у мeнта, — алуй!И у глупого мeнта,И у жирного мeнта,И у лысого мeнта — алуй!!!

У Мойки они, наконец, расстались. Клычков порывался было идти к Шейнису в гости, пытался позвать к себе; потом вдруг утих, словно трезвея, и молча пошел восвояси.

Яков свернул на какую-то незнакомую ему улочку; шел, опустив голову, будто разглядывая снег под ногами. В голове его, еще тяжелой от спирта, крутился какое-то время рефрен идиотской клычковской песни, но скоро стих. Родные звонкие голоса опять, чтобы мучить, зазвучали, как наяву; перед глазами поплыли детские лица. Он чаще вспоминал детей еще совсем маленькими, такими, какими они были, когда была жива Геня… И вот уже голос жены родился между угрюмыми зданьями, с новой волною снега поплыл на него, любящий и зовущий:

— Яша…( Шейнис закрыл глаза, крепко сжал зубы. ) Я-а-аша!…

— Яша!

Шейнис остановился. Стоял, не открывая глаз. Далекий голос вдруг огрубел, стал низким, звучащим рядом:

— Яша, ты что, не слышишь?

Шейнис, открыв глаза, обернулся.

Клычков стоял перед ним полунагнувшись; дышал тяжело и никак не мог отдышаться.

— Фу, Яша… забыл я совсем… Ты что, не слышал меня?… Фу, еле тебя догнал… — он, наконец, отдышался и выпрямился; глаза его сейчас были серьезные и такие же сумасшедшие, как у профессора Ганзе. — Яша, я вот что… а давай, кто из нас громче крикнет слово “тетя Дуся”…