Франсуаза Саган - И переполнилась чаша Страница 21

По ее подсчетам, они отшагали таким образом добрых пять или шесть километров, и на всем их протяжении она не уставала виновато улыбаться парам, которые расталкивал Шарль, по всей очевидности, не признававший никаких препятствий на своем пути. Форсированный этот марш порядком наскучил Алисе, и она подняла глаза на Шарля: тот насвистывал «Розовый цвет вишни и белый яблонь», в то время как трепетные скрипки в оркестре уже, наверное, в десятый раз выводили «Я сегодня одинок». Желая привести в чувство своего исступленного глухонемого партнера, она крепко сжала руки, лежавшие на рукавах его рубашки, и скрестила ноги – тогда Шарль окинул ее невидящим взором, замедлил шаг и наконец застыл прямо посреди площадки (чем заслужил недоброжелательные взгляды нескольких пар, и без того уже настроенных враждебно в результате неоднократно полученных толчков).

– Что вы сказали? – спросил он. – Я не расслышал.

– Я сказала, – прокричала Алиса, перекрывая распалившийся оркестр, – что если одна из ваших арабесок раскидает нас в стороны, мы могли бы встретиться за столиком. Вы не возражаете?

Он кивнул с серьезным видом. Что сказала Алиса, он не слышал. Вот уже полчаса он пытался скрыть от нее нелепое, неуместное возбуждение своего неподатливого тела, не показать этой изысканной женщине, что он дрожит, как изголодавшийся школьник. Он чувствовал, что ведет себя непристойно и смешно. Похоже, этот вечер, как и все путешествие, закончится крахом.

До этой минуты он старательно оглядывал стены ресторана, не решаясь опустить глаза на поднятое к нему спокойное доверчивое лицо. Метнув на него взгляд перепуганной лошади, он с вдохновенной и бессмысленной улыбкой уставился на оркестр.

– Что-то я не понял, – пробормотал он. – Вам не нравятся мои арабески? Они, наверное, старомодны?

Раскатистый смех Алисы его немало удивил. Она прямо-таки захлебнулась от хохота и теперь все еще сотрясалась и тихонько икала, уронив голову ему на грудь.

– Я пошутила, пошутила. Арабески? Боже мой, да я же пошутила, Шарль! Какие арабески?.. Мы уже четверть часа маршируем с запада на восток и с севера на юг!.. Уверяю вас, это была шутка. Какие там арабески!

Она смеялась так искренне и так весело, что и Шарль вдруг расслабился и залился смехом, правда, иным: в нем звучали нервное напряжение и облегчение одновременно, и оба, не сговариваясь, повернули к столику и с удовольствием сели. Каждый из них не понимал толком, чему смеется другой, они смеялись над собой, над двумя потерянными и чудовищными для обоих днями. Смеялись тому, что они вместе, а Шарль еще и тому, что снова стал самим собой, Шарлем Самбра, счастливым человеком. Он злился на того, другого Самбра, напуганного и униженного из-за пустяка. Злился, как на незнакомца. Но к досаде примешивался страх. Ведь вся его теперешняя прозорливость не могла помешать его смешному малодушному двойнику появиться снова где угодно и в любую минуту, вынырнуть невесть откуда и занять его место.

Тем временем по другую сторону стола Алиса смеялась, как дитя. Дитя весьма соблазнительное, но все же дитя, а потому его надлежало изумлять. И, как ни странно, позабыв наконец о своем мужском начале, Шарль снова почувствовал себя мужчиной. Он пил, танцевал, пел, касался плеча Алисы, ее щеки, ее волос. Одним словом, он флиртовал со всем вдохновением, на какое был способен, с использованием всех мыслимых и немыслимых приемов и советов, какие нашептывали ему, заключив между собой союз, его прошлое и настоящее. Алиса немного захмелела. Алиса опиралась на него в танце, от вина ее зрачки расширились, а губы чуть припухли. Алиса скоро будет принадлежать ему, не сегодня, так в другую ночь, если только на него снова не найдет комичный и страстный бред, если он не будет забывать, что она такая же женщина, как другие, тем более что, судя по всему, в последние двое суток он ей не слишком неприятен.

Под занавес оркестр заиграл мелодии тридцатых годов, мелодии времен их отрочества и первых влюбленностей, мелодии десятилетней давности, разбередившие в них воспоминания, воспоминания смутные и безликие, на каких не сосредотачиваются люди, счастливые в настоящем, меньше сожалея о том, что прошлое так безвозвратно далеко, нежели о том, что настоящее заставило себя так долго ждать. Воспоминания, в которых видишь себя танцующим, счастливым и грустным одновременно, видишь себя одиноким и коришь сегодняшнего своего партнера за то, что он не разделил с тобой ушедшую юность. Воспоминания сентиментальные, несправедливые и в высшей степени эгоистичные, побуждающие нас без малейшего цинизма сказать спутнику исключительно банальную, но предельно бесчестную фразу: «Почему тебя тогда не было со мной?» То есть упрекнуть нового возлюбленного за то наслаждение и то счастье, которое мы испытали с другими, будто в том проявился его изъян, а не наше собственное заблуждение, будто, ревнуя задним числом, он должен был пенять себе за опоздание, а не нам за поспешность. Подобная бесчестность, конечно, неосознанна и в общем-то естественна: кто же помнит, что алкал и искал, в ту минуту, когда нашел и насытился. В воспоминаниях мы сами себе представляемся дичью, одинокой, растерянной, затравленной и пойманной, хотя бы и с нашего же согласия. Никто никогда не помнит, что был одновременно и охотником. Мы забываем, что в любви – коли уж сравнивать ее с охотой – наступает минута, когда охотник и дичь меняются местами, как правило, к великому удовольствию обеих сторон.

Глава 10

Из-за комендантского часа кабаре закрылось без четверти двенадцать, а поскольку гостиница располагалась неподалеку, Алиса и Шарль решили вернуться пешком. Вокруг них сомкнулась голубая ночь, она была чем дальше, тем синей, темно-серые неосвещенные здания на Елисейских Полях с удивлением взирали на двух веселых одиноких прохожих. Улицы были пустынны, воздух не по-городскому чист: пока они танцевали, над Парижем пронеслись шквалы и ливни, и теперь он предстал им свежим, обновленным, сияющим. Ветер, видно, посвирепствовал изрядно, оборвал с каштанов молодую листву, и ее распластанная по мокрым тротуарам нежная зелень с негодованием глядела в небо.

Алиса запросто взяла Шарля под руку, по пустому городу они шагали в ногу, точно старая супружеская пара. Париж принадлежал им, Елисейские Поля плавно понижались в направлении их гостиницы. Алиса и Шарль скользили вниз, ноги их изнывали от танцев, голос от смеха, уши от громкой музыки, глаза и губы от едкого дыма и плохого коньяка. Они вспоминали, смеясь, надменных оккупантов, угодливых метрдотелей и дам, одних – возбужденных и скованных, других – естественных и непринужденных. Шарль находил, что немцы вели себя вполне пристойно, если не считать несуразного приглашения того офицера, Алиса же находила пристойным поведение одного лишь этого офицера. Но спорить ей не хотелось: за много лет она не помнила, чтобы так хорошо провела время и чувствовала себя так молодо и весело. Разумеется, на нее подействовало вино и, кроме того, хорошее настроение, возвратившееся к ее едва знакомому, но бесхитростному и беззаботному спутнику – Шарлю. Однако никакое вино и никакой Шарль, думала она, не помогли бы ей еще год назад. Она выздоравливала, выздоравливала на глазах, у нее все еще поправится! Или, может, все дело в сознании выполненного долга, в преодоленном страхе перед зловещей подворотней, пересиленном минутном ужасе перед закрытой дверью, в первом выполненном задании, первом усилии, совершенном ради других, а не ради себя, усилии, направленном вовне, а не в ту взбудораженную и обволакивающую магму, в какую превратилось ее собственное сознание уже много лет, много веков назад.

Какой кошмар! Как она могла сносить это так долго? И как другие могли сносить ее, как мог Жером любить ее, вернее, как мог довести свой мазохизм до любви к ней? Вот! Вдобавок ко всему она еще называла мазохизмом и эксцентричностью безмерную нежность и нескончаемое терпение, в которых воплотилась необыкновенная любовь, и ненавидела себя за это, так же как давеча в ресторане не могла не презирать себя за то, что увлеченно отплясывала чарльстон, зная о гибели Тольпена, Фару и Дакса – трех лучших помощников Жерома. В ее жизни они лишь промелькнули, как три тени, три мужских силуэта с серо-белыми лицами, какие только и встречались среди друзей Жерома. Их расстреляли. Как рассказать об этом Жерому? Хорошо, по крайней мере, что сегодня она рисковала оказаться в их числе – это ослабляло чувство ее собственной вины, однако не делало их гибель менее болезненной для Жерома. Да нельзя же, в конце концов, смешивать свои мелкие эйфории и депрессии с судьбой страны и свободой родной земли, а ведь как раз этим она сейчас невольно занималась. Ах, если бы она могла хоть на минуту перестать думать о себе, только о себе! Перестать ныть и копаться в себе! Если б она только могла!.. Сделав над собой усилие, она прислушалась к Шарлю. Что он говорит?