Моник Швиттер - Память золотой рыбки Страница 21

— Пойдем со мной, — ответила Мелани и повела мать в центр города. Ровно в два часа они стояли перед маленьким кафе. Через стекло взгляд Мелани упал на даму, очень прямо сидящую за столиком. Алис вцепилась в руку Мелани и тяжело задышала.

— Видишь, это была все-таки она. В аэропорту. Лидия.

Мелани кивнула.

Дама подняла глаза и помахала им. Она, казалось, совершенно не удивилась.

— Я не могу, — сказала Алис и хотела было уйти.

Мелани потянула ее ко входу.

— Я не могу, — тихо повторила Алис, входя в кафе.

НЕЙЛОНОВЫЙ КОСТЮМ

(Перевод Н. Поскребышевой) 

Леон с пронзительным криком несется в спальню родителей и забивается под кровать. Он сразу его узнал. Он узнал бы его в любом костюме, ведь его отец храпит, даже когда не спит, он храпит, когда дышит. Поднимается ли он по лестнице, ведет машину или ест, храпит, даже когда вечерами абсолютно неподвижно сидит перед экраном телевизора, всякий раз, как только он делает вдох.

Его мать была единственной, кто пытался говорить об этом вслух. «Ян, сделай наконец что-нибудь, это звучит ужасно». Но с тех пор как она умерла, никто больше ему ничего не говорит, и он продолжает храпеть, и днем и ночью, причем с наступлением темноты — сильнее. Сейчас темно, начало седьмого, а так как прошлой ночью часы перевели на зимнее время, Ян храпит уже довольно отчетливо. Сам он этого храпа не слышит. Зато очень хорошо чувствует, что начинает потеть в своем нейлоновом костюме. На Хэллоуин он по просьбе Леона нарядился мертвецом. «Мертвецом?» Леон кивнул. «На Хелуин, — сказал Леон, — все должны ходить мертвецами». Его отец не знал этого обычая. «Раньше, — рассказывал он, — мы наряжались клоунами или ковбоями в феврале, на карнавал». — «Нет, — настаивал на своем Леон, — мертвецом».

В одном интернет-магазине он отыскал недорогой цельный нейлоновый костюм черного цвета с нарисованным на нем скелетом и заказал большой размер. Возмущаясь дорогой доставкой, но чувствуя облегчение от того, что не нужно больше думать об убедительном виде мертвеца. «Пусть он будет как настоящий», — потребовал Леон. Как настоящий. Ян всегда видел перед собой ее. И всегда она выглядела одинаково. Он так часто пытался запечатлеть ее, на фотоаппарат и без него, прищуриваясь, чтобы удержать в памяти ее образ, но все эти образы либо расплывались, либо исчезали. Оставался лишь тот единственный. Бледная и вялая, на больничной койке, перед тем как был отключен аппарат искусственной вентиляции легких. Она выглядела чужой, совершенно другой, нежели мгновение назад, и он видел, что кто-то возник между ними и разделил их. «Катрин, — бормотал он, — Катрин», словно должен был убедить себя, что это была она.

Леон видел ее. Его отец был против, но ее родители настояли. «Позже это будет для него важно, — говорили они. — Когда он повзрослеет, ему будет проще осознать, что она не вернется». Его отцу казалось, что Леон уже тогда очень хорошо понимал, что его мать ушла раз и навсегда. И он охотно предотвратил бы встречу, если это можно так назвать, встречу пятилетнего сына с его мертвой матерью. Леон долго смотрел на нее, подбежал к отцу и уткнулся лицом в его колени. Он не хотел дотрагиваться до нее, и целовать ее он тоже не хотел. «Мороженое купишь?» — спросил он в коридоре, когда отец нес его к выходу.

Ян надеется, что Леон оценит его костюм скелета. Надежду в нем поддерживает и то, что сам он слышит свой храп лишь изредка, да и то недолго. Когда он прикладывает к уху телефонную трубку и ждет гудков, случается иногда, что он его слышит. Но затем чаще всего кто-нибудь берет трубку, и он может всю вину свалить на него. А если нет, то он попросту забывает про храп. Леон еще никогда на это не жаловался, впрочем, как и остальные после смерти Катрин. У Яна в списке того, что нужно срочно менять к лучшему, храп еще не значился и спокойно пребывал в тени своего хозяина.

Ян весь в поту. Тонкий нейлоновый костюм превратился в зимний комбинезон, волнение довершает дело. Он чувствует, как в локтевых сгибах и под коленями, под резинкой трусов и в паху скапливается пот.

«От меня не уйдешь», обещает он конечно же про себя. Скелету он говорить не дает. Во-первых, он никогда не слышал, чтобы мертвые говорили, во-вторых, он не хочет, чтобы его узнали. Леон, конечно, уже слышит хорошо знакомый храп, еще до того, как скелет входит в комнату. Но, несмотря на это, увидев его, он зажмуривает глаза, вопит, словно наступает конец света, дергается и бьется, как задыхающаяся рыба. Не перестарался ли я, вспыхивает в раскаленном мозгу Яна. Накануне, ложась в кровать к Леону, он сообщил: «Завтра мне нужно в Мюнхен на конгресс, ужин тебе приготовит Анна». Анна — одинокая соседка из квартиры снизу, дочери которой, судя по их виду, скоро выйдут замуж или, во всяком случае, обзаведутся детьми. Утром он подкатил свой чемодан к двери и попрощался так, словно отправляется в кругосветное путешествие. Теперь он смотрит на кричащего сына и не знает, следует ли ему мучиться угрызениями совести или радоваться удачному выступлению в нейлоновом костюме.

От испуга Леон забывает попросить у скелета сладости, и Ян покачивает костлявыми руками до тех пор, пока мешок в его руке не начинает ритмично подрагивать. Если у мертвеца будет при себе недостаточно наличных, сладких наличных, то его, к сожалению, придется убить, заявил Леон несколько дней назад своему ошеломленному отцу, который, впрочем, уже нашел информацию об обычаях Хэллоуина и выяснил, что его сын ошибался, утверждая, что каждый переодевается в мертвеца. Но пусть будет так, правила игры продиктовал Леон. Итак, сладости от мертвеца. А еще: «Он должен выглядеть как настоящий». Как Леон представлял себе настоящего мертвеца? Как бездыханную мать на больничной кровати? Четыре месяца прошло. Целых четыре месяца или всего четыре? Насколько свежи эти воспоминания? Один вопрос тянул за собой другой, и стоило Яну замешкаться, они были тут как тут, словно бесконечное множество тяжелых шаров для боулинга, вращаясь, сотнями они катились на него со всех сторон, но все же никогда не настигали его, одновременно в движении и словно застывшие; неуловимые и остающиеся без ответа.

Иногда его посещали сомнения, помнил ли Леон еще свою мать. Когда Ян заговаривал о ней, Леон переводил разговор на другую тему: на свой игрушечный магазин, на пазл, собранный накануне, на начатый рисунок. Он много рисовал, чаще всего футбольные мячи или футболистов, или футболистов с мячами, иногда машины и улицы, совсем редко дерево, собаку, птицу. Рисунки не давали ответа, что значила для него потеря матери. Может быть, Леон тоскует тайно? Во сне? Мучают ли его кошмары? Но в таком случае спал бы он ночь за ночью так неподвижно и таким глубоким сном? Изменился ли Леон? Недавняя сцена в детском саду, когда он, весь сияющий от счастья, бросился в объятия Яна, а в следующий миг с искаженным лицом и диким ревом стал безжалостно и долго колотить его кулаками по вискам и кадыку — не описывала ли ему эту сцену Катрин, задолго до того как он сам ее пережил? То же и с привычкой Леона молча заниматься своими делами, когда его о чем-то спрашивали, — была ли она новой, эта привычка? Катрин всегда отвечала на все вопросы о сыне, которые он задавал. Есть люди, которые разговаривают с покойными близкими, но он не из их числа. Он больше не задавал ей вопросов. Лишь те вопросы, что возникали у него, когда он думал о ней, все те вопросы, что сотнями подкатывались к нему и до головокружения роились в его голове, — они остались. У некоторых вопросов были клювы, которыми они стучали в мозг так же упорно, не менее безжалостно и так же неукротимо, как безудержные кулаки его сына.

Итак, скелет танцует. Он размахивает руками, потряхивает мешком и к тому же выделывает ногами размашистые па, которым он когда-то выучился, но никогда не исполнял, и в тот момент, когда он наконец находит правильный ритм и слегка придвигается ко все еще вопящему Леону, тот, сжавшись, мчится прочь. Танцевальный номер окончен. Скелету сейчас не менее жарко, чем прежде, скорее даже наоборот. Он останавливается и прислушивается. Леон убегает в спальню, и, после того как пронзительный крик резко обрывается, его отец слышит, как он заползает под родительскую кровать. Затем наступает тишина. Не выходя из образа, он следует за сыном тяжелой поступью, словно весит больше ста килограммов, вниз по коридору и останавливается в дверях спальни. Леон лежит в темноте и пытается не дышать. Его отец стоит в дверях, с рукой на выключателе, готовый на него нажать в любой момент. Снова тишина. Только хриплое дыхание скелета. Леону ничего не остается, кроме как ерзать от волнения, лежа под кроватью на животе, его ноги трутся о ковер.

«Мертвые не разговаривают», — сказал Ян Леону четыре месяца назад, когда перед зданием больницы они ели мороженое, которое попросил Леон после того, как в последний раз увидел свою мать. Он произнес эту фразу потому, что ничего другого не пришло ему в голову, и потому, что нечего было сказать. А вчера эту фразу сказал ему Леон. Звонким голосом. Просто так, без причины, за завтраком, поднося ложку ко рту. «Мертвые не разговаривают». Затем ложка с кашей исчезла у него во рту. Ян понял это как режиссерское указание.