Давид Фонкинос - Воспоминания Страница 21

Жерара я застал в холле. Чтобы ответить на его вопросы, я попытался как-то систематизировать все, что произошло. Впрочем, он почувствовал, что я не склонен разговаривать, поэтому замолчал и какое-то время сидел молча. Потом сказал:

— Может, мне стоит продать два другие отеля? Оставить только этот и пожить какое-то время в свое удовольствие?..

— …

— Какое твое мнение?

Я не очень понимал, какое я могу иметь на сей счет мнение. Пришлось сказать, что это, должно быть, неплохая мысль — так говорят все, кто не знает, что сказать. Он добавил:

— Я мог бы сделать тебя управляющим в этом отеле на то время, пока меня не будет. Ты бы стал моим партнером.

— …

— Как ты на это смотришь?

Я сам не знал, как я на это смотрю. События последних дней заставили меня совершенно забыть о том, что мне надо строить собственную жизнь. Я уже не понимал, что происходит вокруг. Надо все-таки сосредоточиться и расставить точки над «i». Значит, так: я искал место ночного портье, чтобы начать писать. Хвастаться было пока нечем, сюжет я так и не нашел, даже для рассказа. Тем не менее во мне что-то зрело, я это чувствовал; я как будто что-то вынашивал. Гостиничный бизнес привлек меня именно возможностью сидеть в тишине и писать, карьеру в этой области я делать не собирался. С другой стороны, случай подворачивался на редкость удачный. Трудно было предположить, что у меня получится зарабатывать на жизнь литературой. Так чем же мне заниматься? Я объяснил Жерару, что не могу ответить сразу. Он сказал, что время терпит, что это всего лишь идея и у меня есть время подумать. Как с ним все было просто!

Потом он принялся рассказывать о своей жене. Это была вторая. Первая его бросила и уехала в Австралию с их двумя детьми.

— Бывает, что женщины бросают мужчин, пусть так. Но если бросают меня, то надо непременно уехать на край света! — засмеялся он.

Наверно, это было очень больно. Не его развод с женой — отношения у них все равно не ладились, — а разлука с детьми. Слушая, как он о них рассказывает, в особенности о сыне, которому было приблизительно столько лет, сколько мне, я стал понимать, почему он так тепло ко мне относится. Во всяком случае, именно такое простое объяснение я нашел для его неожиданной симпатии.

— Невероятная штука наша современная жизнь. Мы говорим по скайпу. Я слышу их голоса, я их вижу. В результате я уже сам не знаю, сколько времени не видел их по-настоящему…

Он принялся описывать их житье-бытье. Сначала я не понимал, зачем он рассказывает мне свою жизнь. Потом догадался, что он просто заполняет пустоту, лишь бы не оставлять меня одного, не давать мне снова и снова прокручивать в голове мои проблемы. Коль скоро я не хочу говорить о себе — ладно, говорить будет он. Он продолжал свой рассказ и перешел ко второй жене. Со второй женой, к его величайшему изумлению, сложились такие же отношения, как и с первой; единственное, что отсутствовало в этой схеме, — дети. Они вдвоем переживали теперь глубокий кризис (в те дни меня бы удивило, если бы у кого-нибудь где-нибудь все бы было хорошо). Но ему казалось, что он уже сумел этот кризис преодолеть. В последнее время он многое понял; он понял, что под внешностью добряка в нем прячется человек нелюдимый, если не сказать себялюбец. Он не мог дать близким то, в чем они нуждались. Когда он обратился к психоаналитику, тот спросил: «А как вы сами думаете, почему вы занялись гостиничным бизнесом? Нет ли тут какого-нибудь подсознательного выбора?» Вопрос его не на шутку озадачил. Он подумал, а вдруг и вправду основной побудительный мотив в его жизни — стремление к бегству? С тех пор им овладело желание остановиться, осесть. Продажа гостиниц была для него способом дать понять своей жене, что он с ней.

Весь вечер он не переставал убеждать меня принять его предложение:

— Мне нужен человек вроде тебя. Серьезный. Я знаю, ты мечтатель. И знаю, что ты писатель. На тебе просто написано, что рано или поздно ты сочинишь хорошую книжку. Будешь брать отпуск, когда захочешь, чтобы писать. Но, чтобы писать, нужен конкретный, фактический материал. Так, во всяком случае, мне кажется. Нельзя творить в безвоздушном пространстве, не имея никаких привязок, никакого расписания. Посмотри на известных писателей: у них у всех есть какая-то профессия.

Послушать его, так, приняв его предложение, я тут же стану Джойсом. Я понимал, что во многом он прав. Работа ночью, в определенные часы, принесла мне огромную пользу. Вдохновение меня, правда, не посетило, зато я навел порядок в своем внутреннем хаосе. Хотя бы в этом Жерар был прав. Но через какое-то время мои мысли разворачивались на сто восемьдесят градусов. Мне начинало казаться, что все великие писатели родились именно из пустоты, из зыбкости, из неопределенности. И мне хотелось все бросить, не иметь никаких обязательств, искать слова в размытом пространстве изменчивости. Не могут романы рождаться из послушного сидения за столом в строго определенные часы, так не бывает! Великие творения рождаются из беспорядка, из отсутствия какого бы то ни было принуждения, из полной свободы, в том числе нравственной. И из неверности тоже… Но проходило еще время, и я снова начинал думать по-другому. Я не знал, куда мне идти; никто не знает, куда идти, чтобы прийти, куда хочешь. Сплошной хаос в голове. Может быть, из него, из этого марева, и рождается вдохновение.

Когда Жерар сказал про стремление к бегству, я снова вспомнил про бабушкино исчезновение. Вся эта история была настолько неправдоподобна, что мне всякий раз требовалось время — убедиться, что это случилось на самом деле. Я пытался поставить себя на бабушкино место. Куда бы я поехал в ее годы, если б захотел сбежать? Очень трудно себе представить. Как переселиться в этот возраст, даже при том, что со старостью у меня особые отношения? Когда мне было шестнадцать, я перенес операцию на сердце. То, что у меня там нашли, бывает только у стариков, и я отлично помню недоуменное лицо хирурга, когда он мне сказал: «Вы, по идее, должны быть совершенно дряхлым». Я часто думал об этом преждевременном старении, которое виновато в моей хронической усталости[15]. Но операция пробудила во мне восприимчивость к глубинным состояниям человека. И если я сейчас пишу эти строки, то исключительно потому, что мое сердце опровергло все возрастные понятия. Столь близкие отношения со старостью и эмоциональная связь с бабушкой ничуть не помогали мне, однако, поставить себя на ее место. Я понятия не имел, куда она могла подеваться. И поделился с Жераром. Тот ответил прекрасной фразой: «Я бы вернулся в воспоминания». Да, именно так он и сказал, а потом добавил: «Я бы отправился туда, где был когда-то счастлив. В ее возрасте я поступил бы именно так». От его слов у меня захолонуло сердце: он наверняка прав. Значит, бабушка отправилась на поиски красоты.

Он вернулся домой несколько позже обычного, не глядя по сторонам, прошел через гостиную, лег на кровать. Он заметил, что жены и детей нет, но не придал этому значения: наверно, пошли в кино или в ресторан, забыли предупредить. Меж тем перевалило за полночь, и если б ему было дело до кого-нибудь, кроме себя самого, он бы сообразил, что что-то не так. Он довольно быстро заснул и только глубокой ночью проснулся как от толчка; обошел квартиру в надежде найти хоть кого-то из своих. Никого. Пошел на кухню за стаканом воды. В окне занимался бледный день; он обнаружил на столе записку. Еще не вполне проснувшись, не сразу сумел разобрать буквы. Понадобилось две-три секунды, чтобы прочесть: «Мы уехали». Он несколько раз перечитал эти слова, не веря своим глазам, прежде чем заметил внизу страницы приписку. Жена — теперь уже бывшая — писала: «Неужели ты это обнаружил только сейчас?»

У меня было ощущение, будто в мире все только и делают, что исчезают. Газеты каждый день писали, что кто-то откуда-то сбежал, кто-то другой таинственно исчез, кого-то еще никак не могут найти. Все напоминало мне о бабушке, и я сам уже не знал, то ли я становлюсь эгоцентриком, то ли мир вообще так устроен, что мы, находясь под впечатлением какой-то исключительной ситуации, смотрим на жизнь через ее призму. Я записал на листке названия всех мест, где бабушка когда-либо жила, все случаи, которые с ней приключались и о которых я знал, всех людей, которых она могла бы захотеть увидеть. Но даже все эти сведения, собранные вместе, составляли лишь малую толику ее жизни. Что знаем мы о других? В сущности, ничего. Но сознаем это, когда человек неожиданно уходит. Я часто слышал фразу: «Настоящий друг — это тот, кому ты можешь позвонить среди ночи, если тебе нужно избавиться от трупа». Не знаю почему, но мне эта фраза нравилась. Есть люди, которые все время фантазируют, что бы они сделали, если бы вдруг выиграли в лотерею. А я соображаю, кому бы я мог позвонить среди ночи, чтобы избавиться от трупа (потому что в лотерею я вряд ли когда-нибудь выиграю). Мысленным взором окидываю круг друзей, и меня охватывают сомнения. Я взвешиваю все «за» и «против», оцениваю степень их трусости. Потом осознаю, что выбор гораздо трудней, чем кажется на первый взгляд: ведь если кого-то любишь, то постараешься не втягивать его в опасную историю. Желая исчезнуть, человек, вероятно, будет вести себя примерно так же. Если бы, скажем, я решил сбежать, то единственный, кто мог бы меня разыскать, это тот самый друг, который бы помог мне избавиться от трупа. И вот я попытался вообразить себе, что бабушка кого-нибудь убила. Пришлось признать, что в расследованиях такого рода я не силен. Я совершенно потерялся в лабиринте индукций и дедукций. Надо было начинать все сначала.