Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень… Страница 21

— Комитет спасения не может объяснить твое поведение иначе, как отсутствием принципов.

Я вижу себя глазами Шико, глазами Аны, глазами Алфредо, чувствую себя личностью через призму их личностей, узнаю себя, замкнутого в себе, размышляю о себе с их позиций, ощущаю счетверенной проекцией, замкнутой в себе. Я смотрю то на одного, то на другого, думаю о том, какое странное существо каждый из них, со свойственной ему одному манерой держаться, говорить, с тем живым огоньком, что и есть их личность. Думаю за Ану: «Мой муж глуповат, бедняга Алберто уж очень худ… и эти дурацкие маленькие усики… Почему вы носите эти усики?» — «Я отвечу, Ана, отвечу: чтобы подчеркнуть свою индивидуальность. Удовлетворены?» Думаю за Шико: «Вот Ана, вот этот тип, что напротив меня… Худой и липкий, как его слова, его поведение, его работа…» Что я для них? Какой непрочный, мало что значащий предмет? На серванте стоит бюст, я только сейчас обращаю на него внимание, — всегда чего-нибудь не замечаю. У меня врожденная рассеянность даже к самому себе. Я забывчив, забывчив. Иногда меня соблазняет усталость, мечты о полном безразличии ко всему, к добродетели, добру и злу. Прозрение мое бывает внезапным. Бюст похож на Кристину, я почти уверен, что это работа Аны.

— В комитете спасения были удивлены твоим отсутствием.

Комитет не был объединением, у него не было ни устава, ни ореола тайны, которая так обязательна для любой группировки. Комитета просто не существовало. Об этом я тут же узнал. А существовала группа, встречавшаяся то в одном, то в другом доме по очереди, чтобы выпить чашку чая и поболтать. В подобные объединения я никогда не входил, так как был их противником. Ана оправдывалась:

— Но я же не могла идти, я себя плохо чувствовала.

— Плохо чувствовала, но не тогда, а позже.

— А чем занимается комитет? — спросил я.

Ответил мне Алфредо:

— Спасением человека сегодняшнего дня и подготовкой человека завтрашнего дня. Не так ли, Шико?

Молчание. Я слышу, как под столом позвякивает колокольчик, — черный кот. Так, значит — подготовкой человека завтрашнего дня?

— Необходимо готовить сам завтрашний день, — воскликнул я.

— Послушайте, друг мой, — сказал Шико, играя бокалом и пристально глядя на меня своими маленькими глазками, глубоко сидящими на тупом и бледном лице; шея его напоминала балку. — Именно поэтому-то нас и злит, когда кто-то является к нам от богов со святой водой.

— Кто же этот «кто-то», кто явился со святой водой? — спросил я.

— Ана, дорогая, а микстура? Ты выпила микстуру перед едой?

Ана утвердительно кивает головой. Служанка с блюдом снова обходит стол. Я беру еще крыло индейки и ем один, так как никто ничего не взял. Ем и, пытаясь спасти положение, тщательно обгладываю каждую косточку. Наконец я кончил. Передо мной апельсин с кремом шантильи. Шико то и дело пристально взглядывает на меня, явно целясь в мое спокойствие, которое выводит его из себя. И вот он стреляет:

— Одно-единственное слово может быть более преступно, чем удар кинжалом. Да что там, будем откровенны, к чему вы стремитесь?

— Ана, можно кофе? — спросил я.

— Конечно. Сейчас будем пить. Только там.

И мы вернулись в залу с камином. На решетке тлела обуглившаяся сосновая шишка. Ана подбросила хворосту. Я почувствовал, что окружен враждебностью со всех сторон, даже со стороны Алфредо, возможно предполагавшего, что я флиртую с его женой. К чему вы стремитесь? Сказать так вот, походя, этому устоявшемуся, добротному, черствому миру, к чему я стремлюсь, — просто глупо. Ведь для того, чтобы объясниться, — ответить на этот вопрос, по крайней мере, — мне нужно быть готовым к этому, нет, не словесно, а иметь определенное душевное состояние, интимную обнаженность, смирение. Да и разве я уже не сказал это Ане? Согласовать жизнь (бытие, абсолютное присутствие, объективное утверждение) со смертью (полным небытием, отсутствием, объективным отрицанием).

— Я материалист, — сказал я.

— Вы? Материалист? — засмеялся Шико. — Это очень мило.

— Но мой материализм — не материализм каменщика.

— Сколько ложек? — спросила меня Ана, взяв сахарницу.

Мечта, тревога, тайна, наше присутствие для нас самих, сомнения, тайный мир интимности — все это из реальной жизни, из материи, как камни и чертополох. Да, божественное начало во всем этом было. Но боги умерли. Отошли в абсолютное небытие. Их нет. Какой же смысл отрицать материальность нашего мира? Он принадлежит человеку, он от его плоти. И перед человечеством встала задача осмыслить весь выдуманный мир, если он был действительно выдуман. Но, может, он считался выдуманным только из-за того, что был искажен, а на самом деле он был мифом, мифом тех времен, когда боги еще не родились?

— И именно потому, что я материалист, меня этот мир и интересует. Имей он богов, возвращающих вам блага жизни, вы бы не задавали мне дважды один и тот же вопрос. И задаете только потому, что смерть — это стена, в которой нет дверей.

В зеленоватой полутьме абажура сидит Алфредо и утвердительно кивает головой. Потом говорит:

— Да, сеньор. Хорошо схвачено.

Я питаю к нему отвращение. Для этого-то слабоумного я «хорошо схватил»? Шико пьет яблочную настойку. У Аны опять на руках черный кот. Вдруг она адресует мне похвальное слово:

— Это, собственно, подлинный гуманизм: поместить человека в божественное жилище.

Что и говорить, изящная фраза, но не я ли ее сказал? А, во всяком случае, Ана берет мою сторону и выступает против Шико. Звонит телефон. Ана снимает трубку:

— Да, Кристина. Скажи отцу, что лучше. Нет, температуры нет. Да… Этого я не знаю… Здесь, ужинал с нами.

Она положила трубку.

— София спрашивала о вас.

Я покраснел. Покраснел или нет? Но почувствовал себя плохо. Затянулся сигаретой — нет, сигарой (Алфредо предложил нам сигары).

Теперь больше не надо ничего говорить. Ана ставит пластинку на проигрыватель, который стоит около нее и который она крутит весь день напролет, чтобы убить время. Пластинки заиграны. А может, плохой проигрыватель? Из-под иглы льются гнусавые звуки. Мы листаем журналы, царит установившееся согласие или временное перемирие. Я люблю смотреть на огонь, голубоватое пламя то льнет к поленьям, то, ярко вспыхнув, соскальзывает с них. Это пламя — точно краткое присутствие. Оно совсем не такое, как здесь, в этом старом доме, где я пишу, здесь им полнится пространство, здесь оно несет какое-то предзнаменование, в котором я теряюсь и которое меня пугает. Мы не должны засиживаться, так как Ане нужно рано лечь спать. Мне кажется, что и Алфредо клюет носом. У него маленькие и мутные от вина глаза (он много пьет), детское, хорошего цвета лицо и вечный испуг во всей его наивной фигуре. Он почти все время улыбается. Слушает наши разговоры, уйдя в себя и поглядывая то на одного, то на другого из нас, иногда серьезно кивает головой, как бы разделяя то, о чем идет речь. Но стоит разговору прерваться, как он тут же начинает говорить совсем о другом. Похоже, и ему есть что сказать. И по тому, как он все выкладывает, остается предположить, что он считает это важным. Я чувствую, как постепенно перестаю интересовать этих людей, в частности Ану. Разве что время от времени. А вообще-то я для них неинтересен, хотя и, как многие другие, приятен. Так к чему можно прийти, исходя из всего этого? Даже не знаю. Тут вдруг ко мне обращается Шико:

— А вы были верующим?

Конечно, был. А вот когда перестал быть? Да лет семь назад. Шико со свойственной ему жестокостью хихикнул. Он был мускулист, бледен, коротко, под бокс, подстрижен. Так откуда все мои беды? Конечно же, от воспитания. Он-то нет, он рос атеистом, истинным атеистом, а не каким-то там «анти». Потому что быть «анти» — значило рисковать стать «про». Он всегда был только атеистом. В будущем человечество должно быть подлинно атеистическим.

— Алфредо, — сказала Ана, — и не стыдно тебе спать?

— Аника, я ведь поднялся в шесть. Да я и не сплю вовсе. Я слушаю, стараюсь понять. И Шико, и вы, сеньор доктор, да, да, вы тоже, так умно говорите. Я многому учусь.

Мы встали. Ана крепко сжала мою руку в своей, пристально посмотрела мне в глаза и непонятно почему заговорщически улыбнулась.

— Заходите к нам, — сказала она. — Заходите как можно чаще. У нас с вами есть о чем поговорить.

Шико тут же, как только мы переступили порог, распрощался со мной. Очень может быть, что он шел не домой, а может, решил избежать моего общества. Прощаясь, он крепко (так, что хрустнули суставы), но совсем не дружески (как мне показалось при первом знакомстве), а скорее надеясь вдохнуть в меня жизнь своей энергией, сжал мне руку. И, уже простившись, бросил:

— Не думайте, что на этом все и кончилось. Вы ответственны за все, что в будущем случится.

Что — «все»? Я пожал плечами и зашагал прочь. Было не поздно, но город показался мне обезлюдевшим. Даже необитаемым. Высокие голые фасады домов стремительно, точно на огромной скорости, бежали вниз, образуя улицу, похожую на узкий канал, зажатый тисками запруд. Какая-то рука шпателем лепила эскадрон скачущих вниз фасадов; по улицам до угадываемой вдали необитаемой равнины — замкнутого кольца вокруг призрачного города — неслось глухое эхо. Из чистого удовольствия побыть наедине с самим собой, ни о чем не думать, раствориться в тишине, я долго бродил по выложенным белым камнем уличкам. В сухой геометрии гладких поверхностей, с косыми полосами света и тени, возникающими от угловых уличных фонарей, рядами высоких закрытых окон, пустынными туннелями аркад, шпилями колоколен, дымоходными трубами на высоте звезд и черными углами улиц вставал в моем воображении фантастический город — застывший призрак утраченной цивилизации. По проезжей дороге я вышел за его пределы, поднялся к Сан-Бенто и какое-то время стоял там, пронизываемый холодом, рассматривая залитый огнями город на фоне темно-синего неба, напоминающий искрящийся водопад или россыпь бриллиантов. Гирлянды огней шли от его центра и исчезали на окраинах, затерянных в полной темноте, где нет-нет да вспыхивали одинокие огоньки, словно пустившиеся в неведомое им путешествие. Здесь я чувствовал себя великолепно. Почти рядом с тем местом, где я стоял, находился дом. Огня в окнах не было. Я подумал, что в нем неплохо бы пожить. Возможно, я еще напишу поэму, но главное — не утратить себя, не оторваться от явления моего «я» мне самому. Когда я вернулся в город, было поздно. Я было хотел пойти по грунтовой дороге, которая через усадьбы выводит на окружную, но не решился из-за темноты и вернулся по шоссе, ведущему к улице Лагоа. Необитаемый город теперь действительно был необитаем. Но в моем воображении таким он был всегда. Мне захотелось огласить криком пустынные улицы. Вереница аркад открывала безмолвный туннель, дома спешили вниз. А откуда-то неслось эхо далеких голосов. Голоса летят ввысь, вместе с фасадами, наталкиваются на безмолвие галерей, множатся, как в лабиринте. Неужели это я что-то сказал? На углах гаснут фонари, пространство звучит, как на заре мироздания. Я не спеша иду под аркадами. В глубине туннеля вырисовывается какая-то танцующая фигурка. Я узнаю ее наконец.