Таир Али - Идрис-Мореход Страница 21

— Я из сеидов! — Многозначительно кивает полковник–комендант, и улыбка освещает его маленькое сморщенное личико, напоминающее печеное яблоко.

— Наш Мир Махмуд–бей — настоящий герой! Вместе с Самедбеком Мехмандаровым отличился еще в русско–японской кампании…

— Между прочим, имею серебряного «Георгия»! — Старичок распахивает шинель и демонстрирует Идрису Халилу орден, приколотый к нагрудному карману френча.

Они садятся в ожидающий их фаэтон. Трогаются. Медленно едут по темному бездорожью.

Калантаров и доктор подробно расспрашивают Идриса Халила о последних событиях в Баку, о парламентской сессии, о ценах на недвижимость, о военном призыве. А тем временем старик–полковник дремлет, глубоко надвинув на кукольный лоб огромную папаху.

Въезжают в поселок. В колеблющемся свете фонаря, прикрепленного к козлам, разбитая дорога вьется по узким улицам вдоль глухих стен, сложенных из известняковых камней. Идрис Халил достает из кармана папиросы и закуривает. Мучительно ноет правое запястье, изуродованное ударом штыка.

— Сыро тут…

— Что поделаешь! Здесь на острове всегда так!.. Зато летом бывает хорошо, прохладно.

Фаэтон подпрыгивает на ухабе. Дедушка пребольно ударяется локтем и роняет дымящуюся папиросу на пол.

— Эй, ты заснул там, что ли?

— Не досмотрел, ага–начальник!.. — Кричит возница с козлов.

Молодой доктор Велибеков наклоняется вперед:

— Я слышал, вы были ранены? Пуля?

— Штык… вот тут.

— А мне так и не довелось повоевать!..

Бесконечный каменный лабиринт вдруг резко обрывается огромными пустырями с редкими соснами, в просветах между которыми таится яркая темнота моря. Свистит ветер — словно полощется мокрый парус. Под колеса фаэтона, подпрыгивая, катятся сухие шишки.

Вскоре они подъезжают к небольшому особняку, стоящему чуть в стороне от дороги. Останавливаются. Тотчас, встрепенувшись, просыпается старичок–полковник и, прогоняя остатки сна, забавно потирает лицо кукольными ладошками.

— Приехали?

— Приехали! — Кивает Мамед Рза. — Пожалуйте в дом! Как говорится, ночной гость — от Аллаха!

Фаэтон въезжает во двор.

Ужинали с вином, и в тот вечер все трое гостей заночевали у Калантаровых.

Снег.

К полуночи ветер утих. Скованное холодом небо побелело и опустилось совсем низко. Через полчаса, выходя во двор по нужде, разгоряченный вином Идрис Халил увидел первые, густые и плотные хлопья летящего снега…

Как утром следующего дня утверждал денщик Мамеда Рзы Худаяр, сам родом из здешних мест, такого снегопада на Пираллахы не было, по крайней мере, лет восемнадцать–двадцать, со времен памятного землетрясения в Шемахе. Дома, стоящие в низине, ближе к пристани, завалило по самые окна, обрушились кровли сараев и больших складов у базара. Под тяжестью снега в нескольких местах оборвались телеграфные и электрические линии, промыслы, полицейское управление, больница и почтамт надолго остались без света. И хотя после обеда немного распогодилось, стало только хуже: ближе к вечеру ударил мороз, отчего все дороги на острове мгновенно обледенели — так что и вовсе не стало никакой возможности передвигаться по ним. По этой причине доктор, полковник и Идрис Халил были вынуждены задержаться у Калантаровых на целых три дня. Впрочем, судя по всему, гостеприимный майор Калантаров, много лет прослуживший на Северном Кавказе, и его супруга — полная белолицая осетинка — Лиза–ханум, были только рады этому обстоятельству. На второй день снежного плена, за обедом, на который подавали жареную на углях баранину и сладкий пилав, четверо дочерей Мамеда Рзы, нарядно одетые на европейский манер, были представлены гостям. Алия, Ругия, Лютфия, Ульвия: невысокие, смуглые, тоненькие, с крупными чувственными губами, унаследованными ими от отца, и материнским разрезом глаз, напоминающих совершенную форму миндаля.

— Мне для них ничего не жалко! Клянусь могилой отца! Они моя единственная отрада! — Говорит майор с гордостью. — Я два года подряд выписывал для них русскую учительницу из Баку!.. Хочу, чтобы были образованными! Чтобы разные языки знали!..

(У златоглазой Ругии над верхней губой черная родинка, как и положено восточным красавицам, хотя, пожалуй, она не самая привлекательная из четырех дочерей).

…Над крышей дома густо вьется дым. В углу двора, под навесом, чернеет распряженный фаэтон. Идрис–мореход стоит на каменных ступеньках крыльца и, задрав лицо к небу, ловит губами падающие снежинки. Доктор рассказывает ему о жизни в поселке, но он, очарованный хрупкой тишиной морозного утра, почти не слушает его. Снег падает и падает, медленно тает на губах, оставляя после себя пресный вкус талой воды.

Из–за каменной ограды видна свинцово–серая полоска моря. Море неподвижно и пустынно.

— …и вообще, это очень хорошо, что снег! Может, наконец, вода в колодцах очистится и заразы станет меньше.

— Какие колодцы? — рассеянно спрашивает Идрис Халил.

— Я же говорю, здесь вся вода отравлена! Особенно на той стороне острова. Вон там, выше промыслов… — Доктор неопределенно показывает куда–то на север. — Холодно, однако. Может быть, вернемся в дом? Сыграем партию в нарды?

Снег хрустит под ногами, словно гравий на дорожках чудесного сада.

От Калантаровых дедушка съехал лишь в четверг утром, 21 декабря, когда ледяная корка на дорогах размякла и превратилась в сплошную хлюпающую слякоть, перемешанную с конским навозом и песком.

…Для Идриса Халила была приготовлена квартира на втором этаже двухэтажного дома, стоящего в переулке сразу за базарной площадью. Комнаты хотя и были просторными, но довольно темными и, не считая самой необходимой обстановки, почти пустыми: стол, несколько венских стульев, кровать, умывальник, массивный платяной шкаф, пропахший сыростью и тленом, да уродливая железная печь–буржуйка с дымоходом в окно. К приезду Идриса Халила, к которому готовились за неделю, в квартире было жарко натоплено, на окнах повешены новые занавеси, стол застелен скатертью, а постель — свежим бельем.

У подъезда дома Идриса Халила и доктора Велибекова встречал сам хозяин. Вытянувшись по стойке смирно, насколько ему позволял кургузый жандармский мундир с широкой треугольной вставкой на спине, он широко улыбался. Несмотря на холод, его оплывшее лицо было покрыто капельками пота и черно, судя по всему, от чрезмерного полнокровия.

— Добро пожаловать, ага–начальник! Мамед Рафи всегда рад услужить вам!

Пожимая ему руку, Идрис Халил невольно про себя отметил, что в лице домохозяина (и, одновременно, старшего надзирателя Первой Особой Тюрьмы для Военнопленных) есть что–то невероятно жуткое.

— Проходите, проходите в дом! Чего на улице мерзнуть!

Они вошли в двустворчатую дверь с высоким порогом и оказались в темном патио, где находились службы и сарайчик. Отсюда каменные ступени без перил вели на открытую веранду второго этажа, густо увитую змеевидными ветвями облетевшего виноградника.

Поднимаясь наверх, Идрис Халил вдруг почувствовал, как сердце его болезненно сжалось, и чувство бескрайнего одиночества, одиночества морехода в самом начале неведомого пути захлестнуло его без остатка.

…Первая Особая Тюрьма для Военнопленных — вот конечная цель второго путешествия Идриса Халила! Указом заместителя Министра Обороны Самедбека Мехмандарова он назначен ее начальником. Так записано в сопроводительных бумагах, лежащих во внутреннем кармане его офицерской шинели.

Работа может быть и не самая почетная, но, учитывая обстоятельства, необходимая. Республика окружена врагами. Так странный симбиоз поэта и солдата породил тюремщика.

Короткое плаванье сквозь туман и безвременье, и из зимних сумерек рождается одинокий остров Пираллахы. Он будто спящий левиафан. Остров–рыба, остров–могила, остров–тюрьма…

6

На часах — вечность. Остров–левиафан дрейфует в ворохе мутной пены. Оттуда, где под черными пластами грозовых туч кружат божественные птицы Судьбы, поселок Пираллахы выглядит, как хаотическое нагромождение темных крыш в кольце по–зимнему голодных пустырей, еще прикрытых нестаявшим снегом.

История о рыбаке.

О ней рассказано в одном из снов Идриса Халила.

Ранним утром конца декабря, когда море, подернутое туманом на горизонте, было почти неподвижно, а в воздухе отчетливо пахло горьким печным дымом, несколько местных рыбаков вышли на лодках, чтобы собрать сети, расставленные с ночи недалеко от берега. Среди прочих некий Муртуз Али, вдовый, но еще крепкий старик, одиноко живущий в мазанке на самой окраине поселка. Улов у него в тот день был небольшой: среднего размера селедка, вобла, много мелкой рыбы, да обросшая ракушками бутыль темно–зеленого стекла.