Таир Али - Идрис-Мореход Страница 22

— Клянусь Аллахом, я нашел что–то странное! — крикнул он рыбаку, стоящему в соседней лодке. — Запечатанная бутыль!

— Что в ней, Муртуз Али?

— Сейчас посмотрим! Может быть — моя удача!

Осторожно высвободив бутыль из сетей, он срезал ножом сургуч, покрывавший верхнюю часть горлышка, и не без труда вытянул плотно сидящую пробку. В то же мгновенье раздался странный звук, похожий на скрежет, затем что–то оглушительно хлопнуло, и взвившийся ввысь гигантский столп золотистого огня разорвал лодку несчастного Муртуза Али в мелкие щепы.

Очевидцы этого странного происшествия утверждали, что причиной взрыва, несомненно, явилась некая таинственная сила, заключенная в проклятой бутыли. Однако, судя по всему, лодка просто налетела на одну из плавучих морских мин, сброшенных в самом конце войны отступавшей британской армией. Так или иначе, но в поселке стали говорить, что Муртуза Али унес джин…

(Идрис–мореход улыбается во сне: его бесконечные странствия тоже часть этих волшебных историй)

Прогулка по острову.

Доктор — родной племянник Гаджи Сейфеддина, богатого бакинского домовладельца — изучал медицину в Казани и в Москве. Четыре недели назад состоялась его помолвка со старшей дочерью полицмейстера Алией–ханум. Он довольно упитан, круглолиц, во время осмотра больных надевает очки — скорее, для того, чтобы соответствовать привычному в глазах пациентов образу доктора, чем по причине действительно плохого зрения.

Сегодня на Велибекове диковинное широкое кепи, макинтош и альпинистские ботинки со шнуровкой на толстой подошве. Он оборачивается к Идрису Халилу:

— К сожалению, смотреть здесь особенно не на что! Я уже исходил этот остров вдоль и поперек…

В чуткой тишине над яйцеобразным куполом старой мечети слышно хлопанье крыльев невидимых голубей. Серая стая взмывает в небо, поворот, серое становится белым, летят над сросшимися стенами одноэтажных домов из пористого известняка, похожего на ссохшуюся губку. Сквозь пелену туч, пронизанных струйками печного дыма, прорывается широкая полоса золотистого света, вспыхивает на мгновенье в зарешеченных окнах и быстро гаснет. Холодно. На обочине дороги горками лежит нерастаявший снег. Пахнет навозом.

Их приветствует старик в тесаттуре, сидящий на скамейке у дверей мечети.

— Как твой внук? — спрашивает Велибеков.

— Все болеет, ага–доктор! Весь белый, как молоко! Не встает уже…

Над ящиком для пожертвований безжизненно висит черный флажок.

— Скажи сыну, пусть зайдет в больницу, я дам ему еще порошков.

— Благослови вас Аллах, ага–доктор!

Голуби возвращаются на купол. Через минуту над головой смыкаются серые зимние сумерки.

Они идут дальше.

— Что с его внуком? — Спрашивает Идрис–мореход, приглаживая ладонью топорщащиеся усики.

— Я, кажется, рассказывал. — Велибеков пожимает плечами. — Вода в колодцах плохая, солоноватая, а другой нет. Месяца два назад началась эпидемия. В поселке считают, что воду намеренно кто–то портит.

— Как это портит?

— Не знаю. Разное говорят… — Доктор поправляет кепи. — Вот это дом Мешади Керима. У него большая лавка на базарной площади. По здешним меркам — человек состоятельный, раньше часто ездил в Иран за тканями. Я осматривал его сына на прошлой неделе…

Над дверью дома прибита бронзовая подкова. Над подковой в камне вырезана восьмиконечная звезда и дата постройки — 1911 год.

Они сворачивают за угол и оказываются возле бани, рядом с которой стоит крошечная цирюльня, будто проросшая из земли, напротив — на грязном пустыре пасется несколько тощих овец под присмотром одноглазого подростка. Между тем небо опускается так низко, что глухие тупики почти тонут в темноте, и кончик папиросы Идриса Халила при каждой затяжке ярко вспыхивает оранжевым угольком.

Идут молча. Дорога то сужается, с трудом протискиваясь между нависающими домами с наглухо закрытыми ставнями, то расползается вширь на пустынных перекрестках, пронизанных трубным голосом ветра.

Минут через десять они выходят к мощеной камнем площади, в глубине которой находится дом полковника Юсифзаде. Просторный особняк без балконов, с портиком над парадным входом, у которого дежурит вооруженный винтовкой солдат. Все правое крыло дома покрыто копотью, как после пожара, по фасаду тянется глубокая трещина, а окна второго этажа наглухо заколочены досками. Сразу через площадь в лесах стоит недостроенное здание новой мечети. Под накрапывающим дождем несколько каменщиков в облаках белой пыли обтесывают глыбы известняка. При появлении Идриса Халила и доктора они прекращают работать и провожают их долгим взглядом.

По дороге медленно плетется арба, запряженная ишаком. Из ноздрей животного валит прозрачный пар.

Они пересекают площадь.

Их провели в гостиную и усадили за стол. Вскоре появился и хозяин дома.

Поверх форменной шинели на плечи полковника накинут клетчатый плед. Он накладывает себе в блюдечко варенья и сосредоточенно ест, запивая маленькими глотками чая. На столе, между вазочкой с домашним печеньем и самоваром, стопкой лежат свежие газеты, из–под которых высовывается кончик распечатанного конверта.

— Ты хорошо устроился? — спрашивает полковник, но вопрос его неожиданно провисает в воздухе. Идрис Халил молчит, и тикающие часы на стене отмеряют время его молчания. За окном еще один сад, уничтоженный огнем. Весь охваченный внутренним жаром, он вглядывается в бесконечные ряды обугленных стволов, в обвалившиеся террасы, занесенные песком пополам с сажей, в черные рытвины, обозначающие места цветочных клумб, и ему кажется, что это тот самый чудесный сад Хайдара–эфенди, преодолев пространство и время, сейчас насмешливо смотрит на него сквозь запотевшие оконные стекла.

Наваждение!

Сад был разбит девять лет назад по приказу тогдашнего коменданта острова. Садовник, местный житель Гаджибаба Мирзоев, имя которого удивительным образом сохранилось среди прочего сора истории, был несколько раз специально откомандирован за саженцами в школу садоводства в Мардакяны, а один раз даже в благоухающий розами персидский Шираз. На остров привезли много черной земли, и, в конце концов, стараниями и талантами Гаджибабы она проросла полусотней фруктовых деревьев, самшитом, лавром и яркими легустрами. Завели пару индийских павлинов да запустили двух осетров в круглый бассейн, живописно заросший по краям декоративным мхом.

Садовник умер зимой 1916 года от грудной жабы. Ровно через год, в революцию, солдаты, пьяные от виноградного вина (два николаевских пятачка за литр), учинили в пустующем особняке погром, разбили мебель, разграбили покои, а, уходя, подпалили сарай и конюшню. Огонь быстро охватил сад, который успел выгореть почти дотла, перекинулся на верхний этаж дома, но вскоре погас благодаря начавшемуся проливному дождю.

В то время, как священное пламя пожирало одну за другой симметричные аллеи сада, терпкий февральский ветер нес над островом крики умирающих павлинов. Сгорев ночью, они не возродились утром из пепла, подобно удивительным птицам Геродота. Но на запах жаркого к дому со всей округи сбежались стаи собак…

Как это уже случалось и раньше, из темноты вначале возникает голос:

— Пожалуйста, чуть–чуть вправо!.. Хорошо, очень хорошо!.. Сейчас все будет готово!

Иван Акопович Рустамян — «Личный фотограф его Величества Шаха Персидского», как значится на вывеске и на оборотной стороне всех фотографий, изготовленных в его мастерской, — несмотря на комплекцию и изрядный рост, ловко ныряет под черное покрывало, подняв над головой магниевую вспышку.

— Так–так, уважаемый! Один момент!

Свободной рукой он передвигает какие–то рычажки, подкручивает бронзовое колесико, и постепенно мутное пятно в квадратном окошечке, состоящее из хаотического смешения цветов, иллюминированных рассеянным светом двух ламп, превращается в перевернутое лицо Идриса Халила.

— Внимание!

Не вылезая из–под покрывала, Иван Акопович отводит назад громоздкую фотографическую машину.

Дедушка стоит, чуть развернувшись вправо, и немигающими глазами пристально смотрит в объектив (на самом деле, даже не подозревая о том, что сквозь купоросную зелень времени он в упор смотрит прямо на меня). Мундир, пристегнутая к поясу шашка, папаха, сапоги, старательно начищенные старшим надзирателем до густого зеркального блеска, светлая драпировка на заднем фоне. Парадный портрет Идриса Халила.

— Внимание! Сейчас появится птичка!

Хлопок, ослепительная вспышка магния, белое облачко дыма, крышка объектива закрывается, и образ дедушки переходит на фотографическую пластину. Сразу после этого начинает сгущаться привычная темнота. В ней исчезает Идрис Халил, и студия Рустамяна с богатым персидским ковром на полу, и трехногая немецкая машина — полированный ящик с черным хоботом, оканчивающимся выпуклым глазом, и сам почтенный фотомастер Иван Акопович, и его двухэтажный дом в переулке напротив больницы. Исчезают и два брата–близнеца Иса и Муса, арендующие здесь же первый этаж под мастерскую: один из них часовщик, другой — гравер. А вместе с ними исчезают и дедушкины серебряные часы, оставленные у них для ремонта (они лежат на подоконнике в деревянном ящичке)…