Дарья Симонова - Узкие врата Страница 21

Видимо, дерьмо – это он и его чокнутые знакомцы. Далее, подвергнув краткой, однако безапелляционной обструкции образ жизни гениальной Инги, Серж вздохнул:

– Путь вам один – в подполье. Или за бугор.

Инга икнула от неожиданности.

– Кстати, пиво вам вредно, у вас намечаются глазные мешки.

Пиво Инга и так не пила, но решила не спорить. Куда смешнее было представлять балерину в подполье. В подполье балерина может только чахнуть. Разве можно танцевать «в стол»?!

Серж презирал пессимистические доводы.

– А как же Грета Гарбо? Она в расцвете славы удалилась с глаз людских, и в ее номере отеля даже не шевелилась портьера. И так тридцать лет. Горничные свидетельствуют.

Инге даже нравились парадоксальные аргументы. И беспардонные вопросы о детстве. Над головой у Инги открывалась черная воронка и засасывала ее через годы назад, назад в детдом, почему-то не к матери, а именно в казенную сырую кроватку к однообразному узору на наволочке из расплывшегося слова «Минздрав». Почему память наша, как шулер, меняет местами радости и печали, почему время слез мы храним с обреченной нежностью, перебираем, ворошим, мусолим эпизоды, хотим назад? Что за сила тянет за веревочку душу, как змея воздушного, почему «больно» означает «хорошо»?.. Приходило на ум, как однажды Инга сильно разболелась. Поднялась температура, под мышку ей сунули прохладный градусник, а в рот – металлический язык, чтоб разглядеть многострадальное горло, – в общем, обычные процедуры, но от них по вискам, по спине, по шее бежали приятные мурашки. Правда, ее обделили тогда вкусным пертуссином, но все равно блаженство. Заставили лежать, приносили три раза таблетки и две витаминки. Дали книгу про Гекльберри Финна. Сон смешивался с зеленой стеной и картиной с подсолнухами. Много позже Инга ломала голову, уж не с Ван Гога ли малевал безвестный оформитель? Прочие его художества, заполонившие коридоры, были неприметны, как паутина…

Впрочем, все снова сводилось к тому, что могло ведь пойти по-другому. Вот это призрачное «по-другому» Инга и любила до самозабвения. И почему-то объясняла Сержу. До него, так связно и истинно – никому. Разве что Матвееву, но с тем не так запросто. Стыдилась сиротских слезок. Старалась отредактировать свои мытарства, мол, мать далеко и больна, ездить не может… Тем более, а вдруг это правда и есть?

Серж, выслушав ретроспекции, мягко выворачивал к вопросу, от чего же сия секунда Инги не прекрасна? Как это можно достичь вершины, если не любишь ее?! Полчеловечества любят, но им не дано, а Инга брезгливо и нехотя – и на тебе! А что до Инги, так по ней вершина – она сама по себе промозглая, до нее добираешься, сжав челюсти до судороги, – это во-первых. А во-вторых, Инга еще только на предгорьях.

– Ну, это дело наживное, – легкомысленно махал рукой Серж.

И срывался на буколические пассажи, вспоминал свою пассию, у которой ягодицы вместо щек, – чтобы Ингу рассмешить… Еще один, после учительницы, уверенный в ее триумфе, словно ему дали почитать Фатальную книгу. Или просто все равно. Уверенность – спутник равнодушия. Проходил мимо и сделал одобрительный реверанс… Не исключено, что именно так проще накаркать удачу. Верь проезжему молодцу! Главное, чтобы он с тобой не задержался, не то счастливый сглаз его насмарку…

В Сержиных парадоксах и чепухе прорастают рациональные зерна. Подполье – существует. Подполье – условно говоря, потому что вроде как имеет право голоса, но вечно гонимо консерваторами. Прежде всего, это великий Якобсон. О нем можно только мечтать, но Инга даже и не мечтала, только теперь жадные расспросы Сержа раскалывают дремотную корку, под которой зреют шальные шансы и повороты с минуса на плюс.

Инга побаивается: от добра добра не ищут, от Большого Добра – маленьких трупп. Театр – мощная машина, в ее громадных лопастях мелкую дичь хоть и помурыжит, но не убьет. А филигранные мясорубки растолкут в момент. В театр ее взяли. В лучший театр мира, ведь так толковала Нелли, – а это необходимо и достаточно. А в другой театр – не лучший! – получается, надо проситься. Надо проделать опасное действие – предложить себя. Это категорически невозможно! Увольте Ингу от инициативы…

И Ингу уволили от инициативы, Магомет сам пришел к горе. С Сержем наболталась удача – Инге отдали Эгину в «Спартаке», хореография Якобсона. Поднесли на блюдечке гения. Дальше уже ее задача приноровить тело к смене пластики. У Якобсона на каждую ноту движение, движение сугубо якобсоновское, на причудливом танцевальном эсперанто. Никаких тебе плие, жете антурнан… а то и вовсе вся партия на полупальцах. Вспоминая то время, Инга будет сгорать от стыда за тогдашние капризы: видите ли, у нее мало ролей, зажимают бедняжку… Чуть позже за одного Якобсона она простила бы себе, высшим силам и кому угодно годы простоя!

Получив роль, Инга не могла не обрушить на постояльца конвульсивную радость, пусть и влияние его на улыбку судьбы одной Инге и было ведомо. Но кому ж неизвестно, что случаются встречи с людьми-талисманами, и рацио тут бессильно. Между ними рухнула плотина отношений хозяюшки и гостя. Серж перестал собирать за собой крошки в кулачок и предлагать деньги, Инга перестала спать в рубашке. Но почти одновременно с сокрушительной оттепелью вышло прощание. Серж объявил: пора! Пора покинуть гостеприимную келью. Сколько ж можно, мужик он или приживала?!

Инга оглушенно молчала. Беспомощно ощетинилась полуулыбкой:

– Ты женишься?

Серж изуверски не торопился открыться, словно хотел выжать из мизансцены все возможное. Хотя слез, конечно, не ожидал. И не сразу их увидел. Потому что ручьями рыдать Инга не умела. Из нее вытекало ровно две слезинки: одна из правого глаза, другая – из левого, предварительно багровел нос. Дальше, как ни бейся, картина не усугублялась. Серж был обескуражен и смущен. С какой стати о нем, даже не седьмой воде на киселе, печалиться?! Он всего лишь перезимовал, и теперь время улетать… (Это Инга думала, что Серж так думал, а что думал он сам – неизвестно.)

Инга сама испугалась, даже больше, чем после Миши: тогда будто воцарились выходные после аврала – оглушительно некуда себя деть. А теперь съезжает не друг, а «третья производная» от друга, собирает скудные свои вещи, – Серж называл их «пожиточный минимум», – а Инга раскисла, как пломбир на жаре.

Он вернулся в семью. Потом вроде бы уехал на север. Они с женой посмотрели Ингу в «Спартаке». Серж вообще неохотно вел женщин в театр, потому как сам был к нему насторожен, подтрунивал над театралами, про себя считая, что созерцание балета – дело для мужчины сомнительное. Ингу церемонно ангажировали к Сержу в гости. «На прием», как он это назвал. Приемом у них обозначался обильный ужин с главным блюдом из условной знаменитости типа замглавного редактора газеты «Футбол-хоккей». Некоторые приглашенные едва понимали, с какой стати они здесь, но Сержа только веселили казусы, его тщеславие никоим образом не ущемляло язвительности, он был готов звонко ударить лицом в грязь, лишь бы потом было о чем побалагурить. Таково было впечатление по Сержиным россказням, посему Инга тешила надежду на легкий выпивон и закусон и Сержино смешное словоблудие, но где там! И конь не валялся… Чопорное сборище людей с педикюром и гаражом, так чтобы из окна было видно… Жена у Сержа была под стать ему – миниатюрная, говорливая и ядовитая. К Инге обратилась с единственным вопросом:

– Вам дали отрицательную роль. За нее меньше платят?

Вот и закончился в жизни Инги лучезарный Серж.

Глава 16

Наверное, на вопрос «Тук-тук, кто в тереме живет?» пора ответить честно: я, Инга, мне за тридцать, я одна, я балерина, это смешно. Все остальные – гости, они уйдут. Кто хочет, пусть войдет. Я не испугаюсь ни волка, ни медведя, потому что жизнь моя и так коротка, меня били-били, не разбили, а мышка, как водится, пробежала, хвостиком махнула – и я лечу. Я уже в пути к погибели, я – золотое яичко, я приношу денежки государству, потому что за меня хорошо платят. Пока. Но деньги могут приносить и простые яички, хотя и меньшие. Только с ними ведь и проще. Из простого яичка, глядишь, и вылупится цыпленочек. А золото не вылупит никого…

Не осталось в теремке ни дневной кукушки, ни ночной. Остался Матвеев – кукушка сумеречная, промежуточная. Да и не в теремке она вовсе. Ласково стелет… но не спит. Однако – стелет. Однажды подкатил издалека. Замялся сначала. Их разговоры всегда имели строгую тему. Либо насчет душевных коллизий и горбатой жизни, либо что-нибудь про редких бабочек, пробковые деревья, Бежара, Камю. С Матвеевым, человеком распыленной эрудиции, можно было болтать о чем угодно. И вдруг, промокнув лоб платочком, он выстрелил предложение:

– Инга, может, вам хоть когда-нибудь отдыхать? Съездить на море…

Матвеев знал, что она не берет отпусков – зачем?! Они обернулись бы бестолковой грустью. А море – тем более. Инга содрогнулась от такой перспективы. Увидеть то море, родное и предательское… С тех пор как Инга канула в балет и тронулся поезд, увезший ее к северной колее, она у моря не бывала. Фантастика! Ее не понимали… Как не съездить к матери, ведь ты же, дескать, маленькая была, должна была к маме хотеть, даже и к плохой маме. Она и хотела. Но не поехала. Ведь пришлось бы возвращаться; умирать вторым, пятым, двадцатым дублем… Матвееву ответила: