Юрий Холин - Песочная свирель. Избранные произведения мастеров Дзэн Страница 21

Женщины, хозяйки собак на выгуле, обычно приветливее и болтливее в такие минуты ala весеннего пробуждения дня. И, конечно же, в основном разговоры об их несравненных, неповторимых по повадкам, манерам, чистоте породы любимцах. Иногда говорят и о другом, если встречаются друзья, соработники и т. п.

На подобных выгулах, как и в обществе, люди нередко делятся на группы по пристрастиям: доберманисты со своими непоседливыми стройными собаками в одном, как правило, самом большом углу, «боксеры» и «стафики» в другом, и так далее. Особенно, эдак консервативно-особняково держатся люди с ротвейлерами, особенно если собаки уже в возрасте. Эти, живущие по квартирам псы, становятся со временем грузными и ленивыми и в основном сидят или лежат, высунув языки из открытых пастей, гордо глядя своими умными глазами на происходящее вокруг, и всегда готовые дать жестокую взбучку вдруг подбежавшему эдакому радостному молодому живчику, вздумавшему (какая наглость!) поиграть с Его Величеством. В такие мгновения ротвейлеры кажутся напряженно думающими о смысле их собачей жизни и о бессмыслии всего не входящего в нее.

– Вы представляете: мой Джеф задавил двух кур у матери в станице. Пришлось сварить из них борщ.

Это одна из поклонниц сей замечательной собаки из Швабии с деланным недовольством на лице говорит о своем молодом ротвейлере, начинающем проявлять незаурядные качества своей породы.

Настроение прекрасное, дышится легко и свободно, и хочется шутить и улыбаться.

«…Съел почти уже всех женщин и кур. И возле самого дворца ошалался, этот самый то ли пес, то ли тур» – отвечаю я ей ломаным по случаю кусочком из текста песни Владимира Высоцкого.

– Сразу видно: образованный, культурный человек. Ах, если бы наши дети так свободно от случая к случаю могли пользоваться классикой! Но времена не те! Они-то даже разговаривать не умеют. Все какие-то нечленораздельные сочетания звуков, отдаленно, лишь по интонации, напоминающие русский язык, и дурацкие жесты, и ужимки, еще больше подчеркивающие главную, на мой взгляд, идею их существования – «чем хуже, тем лучше…», – продолжала диалог женщина, глядя с любовью на своего отправляющего большую нужду пса.

Про себя думаю: «Да, действительно, времена не те. Моя окультуренная знакомая восторгалась моей ученой образованностью, как будто я наизусть прочел „Зимнюю сказку“ Гете, да еще и на немецком языке, или виртуозно просвистел одну из неповторимых сонат Моцарта, или вкратце изложил основную концепцию философии Джидду Кришнамурти».

Боже меня упаси от того, чтобы сказать или намекнуть плохое о творчестве замечательного художника нашего времени и нашей земли В. Высоцкого, но эту классику я познавал не в университетских аудиториях, куда ей не было хода, а… Старый кинотеатрик, обшарпанный и заплеванный, каких много было еще в нашем городе в конце шестидесятых – начале семидесятых. Главное их преимущество заключалось в том, что можно было «забить» последние ряды дружной братвой с длинными, порой не мытыми месяцами волосами, в возрасте от тринадцати до шестнадцати и целые две серии «Анжелики» или «Фантомаса» распивать там портвейн «Анапа», плевать семечки под сигаретки «Собачий воздух (так ласково называли мы в своей хипово-хулиганской среде сигареты с фильтром II класса „Лайка“)» и отпускать на весь уже изрядно задымленный зал «остроты» по поводу происходящего на экране под одобрительный хохот уже основательно окосевших и обкурившихся друзей.

После «просмотра» таким образом фильма, дружно и весело распихивая обалдевших от дыма зрителей, нарочно нарываясь по пути к выходу на замечание, мы вываливались из кинотеатрика. И если никто в зале не возмущался и не надо было никого из зрителей бить после сеанса, осмотрев свой район и не найдя подозрительных все также для битья, шли продолжать «культурный» вечер в сарайчик к Генке, по дороге переворачивая урны, сдирая афиши и помогая более слабым, умученным алкоголем товарищам, облевавшимся еще на киносеансе, передвигаться вместе со всеми.

Особенно было здорово в сарайчике в дождливые осенние и зимние краснодарские вечера, когда моросит ехидный дождик, а холодный ветер пронизывает тебя до костей.

Сарайчик у Генки находился прямо у кинотеатрика, так как двор, в котором он жил, прямо прилипал к его стенам и мы по праву считали все это своей вотчиной. Мать у Генки была женщина слабая и, как водится часто в таких ситуациях, одинокая, а Геннадий по этой причине сел ей на шею, но при этом очень ее любил и защищал.

Можете себе представить, если вы мужского пола, не маменькин сынок и рождения начала пятидесятых, подобный сарайчик конца шестидесятых. Уж мы обставили его изыскано! Каким-то образом были впихнуты два старых дивана, те, что делали до и недолго после войны: эдакие черные гиппопотамы с высокими спинками-стенками, на которых были еще полки, а посередине полок, над головами восседавших – огромные овальные зеркала. Спинки-стенки, правда, пришлось выбросить, ибо они просто не влезли бы в крайне ограниченное пространство сарайчика. Диваны стояли углом, а между ними, у стенки, находился еще один фурнитурный шедевр конца шестидесятых – громадный раздвижной цельнодеревянный стол, – на котором в груде бобин с магнитофонной лентой, коробок из-под них и сигарет, вся в пыли и табачном пепле, местами залитая вином, красовалась магнитофонная приставка «Нота» – бессмертное чудо советской электротехники, оравшая через облезлую радиолу «Аккорд».

Стены сарайчика были украшены изображениями наших кумиров: Володей Высоцким, еще не поэтом и классиком, а просто горячо любимым «нами» и так же горячо проклинаемый «ими» корешем и классным чуваком; конечно же кумиром всей обторченной молодежи Джимми Хендриксом, почитаемыми как патриархи и глубоко уважаемыми «битлусами» и «роликами», то бишь «Битлз» и «Роллинг-стоунз»; менее выдающимися, но от этого не менее «продирающими» «Энималз», «Монкс», «Криденс».

Конечно, все эти представители мировой культуры висели по стенам вперемежку с фотками и журнальными картинками, с которых мило и заманчиво улыбались хорошенькие неглижированные «телки» или, как еще тогда говорили, «биксы».

Холодный дождь барабанил по крыше сараюшки, а внутри этого «университета» мы познавали классику, вырывающуюся из динамиков старой радиолы, сидя на продавленных диванах и табуретках, на которых обычно бабки у своих калиток продавали семечки – «десюнчик за стаканчик».

И как поразительно четко и ясно фиксировались в наших возбужденных портвейном и никотином мозгах незамысловатые, но так необходимые житейские мудрости песен Володи Высоцкого, как успокаивали и расслабляли вопли так рано (в 69-ом) почившего «Джимика», то бишь Джимми Хендрикса, звуки его неповторимой соло-гитары… «О tempora, o mores!» – закончил бы я многозначительно. Однако, все, глубоко потом почитаемое и вечное, порой рождается в горьковских университетах– в подвалах, чердаках, сараюхах, гетто, тренчах под дым «Нищего в горах» (сигареты без фильтра III класса «Памир» по 8 копеек за пачку), шум в голове от двух выпитых «противотанковых» (бутылки по 0.7 л., обычно крепленного «Плодовоягодного» вина), или под дымок ганджи, или кувшин текиллы. Это все равно – лишь бы лилось через отверстия умной головы с мозгами. Рождается все это может не совсем чисто, но зато сразу самостоятельным, здоровым и крепким ребенком, вырастающим в бесподобные творения человеческого гения. И тогда стихи и тексты песен, ранее гонимые, собираются в бесценную книгу «Нерв», а «безнравственная какофония звуков волосатиков с гитарами» без спец. музыкального образования (какой ужас!) исполняется симфоническими оркестрами всего цивилизованного мира. А недавние гонители превращаются в ревностных ценителей, и лицемерность эпохи Рыб продолжается. Но скоро этому гнилостному рыбьему запаху придет конец, и омоется Мир чистыми, свежими струями Водолея, и засверкает в лучах света мудрости, силы и любви.

Ю. Х.

ОКУРОК

Окурок аленькийв ночи горит.О чем он маленькиймне говорит?

Что жизнь короткаяпрошла, увы.Искрит обмоткоюполголовы.

Окурка алоготускнеет взгляд,а мне без малоговсе 50.

С. К.

Зимой

семь звезд

гуляют над хрустальным лесом.

Соэн Накагава

ОДНАЖДЫ В РАЗЛИВЕ

В Древней Персии молосская собака

была символом могущества и достатка

и очень ценилась. Даже философ

Заратустра наделял этих собак

свойствами исключительного ума.

По весне, когда вода затопляет луга, лески и перелески, а деревья и кустарники торчат над спокойной ее гладью, мне нравится приходить к другу, живущему у самого берега реки в отцовском доме, брать старенькую лодку-плоскодонку и, оттолкнувшись, плыть в этот тихий разлив.