Бенджамин Леберт - Crazy Страница 22

— А почему этого никто не видит, а если и видят, то не говорят?

— Потому что теперь это само собой разумеется, — объясняет Янош.

— Само собой разумеется? — толстому Феликсу хочется всё знать. — Почему в этом мире все само собой разумеется? Почему все всегда предопределено? Что мы отправляемся в жизнь? Ставя одну ногу перед другой? Почему это нормально? В какой проклятой книге это написано? Какой козел это понаписал?

— Этого козла зовут Господь Бог, — отвечает Замбраус и сдвигает брови.

Но толстый Феликс считает, что у самого-то Замбрауса всё в порядке. Они хорошо побеседовали в Розенхайме. О жизни.

Замбраус учился в интернате. В Нойзеелене. Для него это было самое ужасное время. Он чувствовал себя запертым, больше всего ему хотелось вернуться домой. Но когда он очутился дома, все равно ничего не получалось. Ему стало не хватать распланированной жизни в интернате. Во время Второй мировой Замбраус был на Восточном фронте. После войны он с невестой, с которой познакомился в отпуске, переехал в Нойзеелен. Там они и поженились. А в 1977 году его жена умерла. От рака. Он похоронил ее на кладбище в Нойзеелене. Потому что она любила эти места. А потом Замбраус совсем съехал с катушек. Шлялся по кабакам и все прочее. Топил проблемы в бутылке. В Мюнхене даже въехал в квартиру над стрип-баром. Там он, кстати, живет и до сих пор. И вот уже двадцать лет через день ездит в Нойзеелен на могилу, каждый раз везет жене большой букет красных роз. Это были ее любимые цветы.

— И зачем только Господь Бог делает такие вещи? — спрашивает Шарик и сжимает кулаки.

— Потому что все на свете должно развиваться по определенной схеме, — объясняет Замбраус. — Схема звучит так: смотреть, чтобы видеть; слушать, чтобы слышать; понимать, чтобы понять. Бегать, чтобы бежать. Так что беги, мой мальчик! Беги!

Толстый Феликс прижимается лицом к окну. На стекле появляются большие темные пятна. Из громкоговорителя раздается скрипучий голос проводника: «Через несколько минут мы прибываем на главный вокзал Мюнхена».

Перед окнами лежит Мюнхен. Я стою у двери. Янош, Трой и все остальные стоят за мной. Мы въезжаем на вокзал. Некогда толстый рюкзак Шарика болтается между лямками. Рядом с нами блондин с овчаркой. Вид у него усталый.

— Ну вот, пора, — говорит Янош.

— Что пора?

— Как что, сигары. Мы уже в Мюнхене. Нужно их выкурить. Как паре героев. Как в «Дне независимости».

Он вытаскивает из кармана сигары. Дешевка. Но какая разница! Одну он протягивает мне, а вторую сует себе в рот. Ждет, пока я сделаю то же самое. Потом подносит зажигалку. Надпись Курение вредит вашему здоровью его не интересует. Блондина тоже. Янош жадно затягивается своей сигарой. Блондин подмигивает. Я отворачиваюсь. Курю в нишу. Вкус у сигары отвратительный. Буду рад, когда она кончится. Овчарка чихает. Мне ее жаль. Ее добрые глаза смотрят прямо на меня. Я снова отворачиваюсь.

— А ты боишься смерти? — спрашиваю я у Яноша.

— Молодые люди никогда не боятся смерти.

— Правда не боятся?

— Правда. Не боятся. Человек начинает бояться смерти, когда перестает быть молодым. А до этого он должен просто жить. И он не думает о смерти.

— А почему тогда я боюсь?

— С тобой всё совсем по-другому.

— Это как? Что со мной по-другому?

— У тебя это целое море.

— Море?

— Море страха. От него нужно избавиться. Знаешь, в твоем мире много вещей, которые хотят свести тебя в могилу. Например, развод родителей. Интернат. Всякие типы. Не пытайся хоть сам свести себя в могилу. Было бы жаль, честно.

Янош затягивается. Я смотрю на него. Восхищаюсь им. Я ему этого еще ни разу не говорил, но я им восхищаюсь. Янош — это жизнь. Свет. И Солнце. А если Бог есть, то он говорит через Яноша. Это я знаю. И он должен Яноша благословить. Поезд останавливается. Приехали. Двери открываются. Блондин с собакой первым выскакивает на платформу. За ним спускаемся мы с Яношем. Мне видно, как собака исчезает в сутолоке. Псина — просто прелесть. Усталая и недовольная, она плетется рядом с хозяином. Последнее, что я вижу, это ее хвост. Лохматые шерстинки, направленные вниз.

Вспоминаю нашего пса. Чарли. Папочка у него был настоящий монстр. Равно как и мамочка. Не удивительно, что Чарли вырос больше метра ростом. Он умер два года назад. Кажется, что с тех пор прошла целая вечность. Чарли был моим другом. Опорой в трудные времена. Иногда я ложился рядом с ним, если ночью было не уснуть. Если на улице была гроза. Я не люблю грозы. А Чарли они были по барабану. Скала. За которой я мог укрыться. В любую минуту. В любом месте. Никогда не забуду его морду. Нос мог съежиться. Как губка. Он был такой мягкий! Да и все было мягкое. Уши как вата. А живот как огромный корабль, покачивающийся вверх и вниз. В зависимости от погоды. Я до сих пор хорошо помню нашу последнюю ночь. Слюна у Чарли снова была с кровью. Я спал вместе с ним в ванной, на складном стульчике. Но долго не выдерживал. Подползал к нему. И продолжал спать, теперь уже на полотенце. В ту ночь Чарли был очень грязный. Кровь из горла. Кровь в кале. И все, что я мог для него сделать, это быть рядом. Положить на него руку. Так я и сделал. Обнял его и молился. Я молился и просил не отбирать у меня собаку. Чарли всегда меня охранял. Если он был рядом, никто не называл меня инвалидом. Я был в безопасности. Я специально совершал с ним долгие прогулки по кварталам, в которых много молодежи. Люди, видевшие меня, начинали испытывать ко мне уважение. Потому что у меня был он. Чарли. Мой пес. Мой утес. А если мне было одиноко, то мы все время играли в одну и ту же игру. С кольцом. Я подбрасывал в воздух пластиковое кольцо сантиметров десять в диаметре, а Чарли его ловил. В принципе, это довольно скучно. Но ведь игра есть игра. Наша игра. Иногда мы играли целый день. Той ночью два года назад, когда наш пес умер, Господь Бог, наверное, несколько отвлекся. Потому что он не услышал моих просьб. Утром, около четырех часов, Чарли не стало. Большой мощный корабль поднялся и опустился последний раз. А потом движение прекратилось. Глаза Чарли закатились. Ему было столько же лет, сколько и мне. Четырнадцать. К нам он попал крошечным щенком. Я все еще его помню. И пока я помню, Чарли будет жить. Уж не знаю как, но будет. В тот же самый день мы похоронили его на лугу. Собралась вся семья. Все плакали. Только мама не плакала. Она не очень любила Чарли. Ей все время казалось, что он для меня опасен. Кроме того, с ним было много хлопот. А вот отец его любил. Они хорошо понимали друг друга. Имя ему дал папа. В честь Чарли Уотса. Ударника из «Роллинг стоунз». Если бы наш пес был жив, я бы обязательно его навестил. Но всё уже в прошлом. Времени нет до меня никакого дела. И до Чарли тоже. Не интересует его мой утес.

«Тебе не кажется, что у нее вкус жизни?» — спрашивает Янош и затягивается своей сигарой. Остальные тоже уже успели выйти на платформу. По глазам видно, что они устали. Вклиниваемся в людскую толпу. Платформа здесь больше, чем в Розенхайме. Метров десять в ширину. А в длину, наверное, сто. Каждый шаг по камням отзывается странным звуком. Толстому Феликсу это очень нравится. Он смеется каждый раз, когда ставит на камни правую ногу. Даже в это время здесь полно людей. В основном молодежь. Парочками или группами они шныряют вдоль перрона. Некоторые пришли покурить или выпить. А некоторые просто так, чтобы побыть здесь. Встретиться с корешами. И сдобрить жизнь малой толикой жидкого дерьма. На земле около рекламного плаката лежат два бомжа. Жизнь оставила на их лицах свой отпечаток. Они исцарапаны. Все в шрамах. Один из бомжей смотрит прямо на меня. У него длинные светлые волосы и рыжеватые усы. Одной рукой обнимает своего приятеля. Оба, как мне кажется, сейчас уснут. Даю им немного денег. Не могу пройти мимо, ничего не дав. Снова поворачиваюсь к Яношу и остальным. Они как раз возвращают Замбраусу деньги, которые он потратил на билеты.

— Мне всегда казалось, что у жизни другой вкус, — говорю я и затягиваюсь своей сигарой. Поднимается темный дым.

— Вот как? И какой же, по-твоему, у нее вкус?

— Может быть, чуть более сладковатый. Ведь, в конце концов, в жизни бывают и приятные вещи.

— И откуда у тебя в голове такая каша? Сладкой может быть разве что моя шоколадка, но уж никак не жизнь, — говорит Шарик. — А вы не обратили внимания, как часто в последнее время мы несем всякую лабуду?

— Мы всегда несем лабуду, — отвечает тонкий Феликс.

— Точно, — замечает Шарик, — но мы здесь не для того, чтобы пороть чушь, а для того, чтобы ею заниматься! А значит — вперед!

— Шарик прав, — говорит Янош. — Вперед! Пошли!

Итак, мы идем через зал главного мюнхенского вокзала. Он довольно большой. Повсюду магазинчики. Есть даже порнокинотеатр. Толстый Феликс прижимается носом к рекламному плакату — «Дом множества пороков». Нарисована чернокожая женщина, ласкающая себе груди. На ней красные трусики. Шарику кажется, что это настоящее бесстыдство. Он глупо хихикает.