Вильхельм Муберг - Мужняя жена Страница 22

Со стороны косогора слышится шум. Хокан вглядывается вдаль, заслоняя ладонью глаза от солнца. Какой-то всадник едет в деревню. Ей-богу, этот незваный гость едет к нему.

Жданный, но незваный.

Ленсман едет к нему в дом.

Хокан Ингельссон знает, какое у ленсмана до него дело. Но он продолжает как ни в чем не бывало боронить поле. Не станет он бежать навстречу этакому гостю и распахивать перед ним двери настежь. Пускай ленсман колотит в дверь, все равно никто ему не отворит, Элин собирает хворост на лугу. Не найдя хозяина в доме, ленсман заглянет в хлев, а потом отправится в поле. Пускай потрудится, заработает свой хлеб. В поле он найдет, кого искал, потому что Хокан не собирается хорониться от него.

Вскоре ленсман обнаруживает Хокана и идет к нему по сухой взбороненной пашне. Комья земли летят из-под его сапог. Это жирный малый с шумным дыханием.

— Это ты Хокан Ингельссон? Владелец податного надела в Хэгербеке?

— Арендатор, так вернее будет, ленсман.

— Владелец! Землю-то ты купил!

— Купил, да не заплатил. Стало быть, не моя она.

— Все равно владелец! — раздраженно бросает ленсман.

— Владелец живет в Кальмаре.

— Молчи! Нечего отпираться. Ты-то мне и нужен.

Хокану любо дразнить королевского чиновника, но ленсман скоро кладет этому конец. Он вынимает лист бумаги, скрепленный огромной красной печатью, разворачивает ее и громким голосом читает: «Срок платежа процентов минул в марте четырнадцатого дня, а посему долг за землю взыскуется по закону. Истец, купец Шёрлинг из Кальмара, заявил о неплатеже на весеннем тинге в Упвидинге, и ответчику, Хокану Ингельссону, надлежит по закону выплатить долг в пятьсот далеров, и також издержки по суду, буде имение его под арест попадет».

Вот о чем говорилось в бумаге многословно и витиевато, на господский лад.

— Есть у тебя деньги, Ингельссон? Или имущество?

У Хокана осталось двадцать далеров от продажи коровы. Но это только двадцатая часть долга. Поэтому он не утруждает себя ответом, а молча указывает вицей на волов. Ленсман не понимает его, он злится, и Хокан снова тычет вицей в упряжку:

— Животину берите.

— Волов в заклад? Это ты хочешь сказать?

Ленсман окидывает животных оценивающим взглядом. На пятьсот далеров они не потянут, пожалуй.

— Не моя вина, что они отощали. Еще корова на лугу ходит. Так та и вовсе кожа до кости.

Лицо Хокана наливается кровью. Гнев обуревает его. Он с такой силой сжимает челюсти, что зубы скрипят. И вдруг отшвыривает от себя прут, который со свистом отлетает в сторону.

— Берите скотину! Забирайте! Только пускай уж тогда хозяин земли сам и пашет, прах его возьми. Так ему и скажите!

Ленсмана не удивляет этот гневный выпад. Он хорошо знает, до чего строптив и буен народ в здешней округе. Лишний раз спину в поклоне не согнут. И никакая власть им не указ, и законы они свои хотели бы установить. Но все же он велит Хокану попридержать язык, потому что он, ленсман, слуга короны и не намерен терпеть поношения, когда выполняет свой долг.

Ленсман вынимает печать и ставит отметину на воловьих рогах. На волов наложен арест за долги, но ленсман не уводит их со двора, они останутся у Хокана еще день-другой, пока не явится судебный исполнитель. И тогда волов уведут, ежели Хокан не выкупит их. Ему, поди, нужен рабочий скот в страдную пору. А не выкупит он скотину, ее с торгов продадут. Если же продажная цена не покроет долг, ленсман явится снова и наложит арест на другое его добро. Понятно ли это Ингельссону?

— Волов выкупать я не стану. Хоть сейчас берите их!

Услышав это, ленсман обещает прислать за волами завтра утром. На прощание он говорит что-то насчет повиновения закону. Никто тут не чинит несправедливости. Купец Шёрлинг вправе взыскать долг, тут дело ясное и правое.

Хокан смотрит на тропу косогора, по которой удаляется незваный гость. Он забыл спросить ленсмана вот о чем: что он должен был сделать, чтобы набрать пятьсот далеров для купца? Он вроде не проел эти деньги, не ублажал свою утробу. По пальцам можно пересчитать те куски мяса, которые варились в его котле нынешней зимой, а вкус масла он уж и не помнит. Все, что можно было продать, отправлялось на возах в Карльскруну и Кальмар. Себе в пищу крестьянин оставляет лишь то, чем погнушаются горожане. Но на деньги, вырученные за масло и прочую снедь, ему приходилось покупать корма. Откуда же было ему взять денег на уплату долга? Может, ленсман знает? Но он до того озлился, что не стал об этом говорить. А надо было бы ему спросить ленсмана…

И баклуши он вроде не бил. Но знатные господа, должно быть, втемяшили в голову ленсману, будто против неурожая одно средство — работа. Хотят, видно, чтобы он еще пуще спину гнул на поле. И ленсман его владельцем земли назвал! Думают задурить ему голову, чтобы он и сам поверил, будто это его земля! Изо дня в день проливал он на ней пот, из кожи вон лез, чтобы кому-то каждый год по пятьсот далеров отдавать. А теперь, когда у него скотину отняли под залог, он должен еще в ноги за это кланяться. Слова поперек сказать не смей! Может, еще и шею им подставить, чтоб ловчей было хомут надевать? Только он не вол, чтобы кнута бояться. Он не холощен, как бык. Не лишился он еще воли, может и отпор дать. Он сам своей жизни хозяин и не хочет быть кому-то рабом. А что, ежели хоть раз выпрямить спину, дать отдых рукам и ногам? Не столь уж глубоко увяз он в чужой земле, может и отряхнуть ее с ног.

Так думает Хокан, глядя вслед нежданному гостю. Потом он переводит взгляд на красивые отметины, которые ленсман припечатал на воловьих рогах. Животные стоят, точно похваляясь этими украшениями и как бы говорят Хокану: «Ты нам теперь не хозяин! Бросай вицу, бросай вожжи, снимай с нас ярмо!»

И Хокан поспешно распрягает волов и отпускает их на волю. Сроду не пахал он на чужих волах, не станет он этого делать и теперь.

их доме ленсман никогда не брал ничего в заклад за долги. Что может быть для крестьянина страшнее, чем лишиться рабочего скота? Она встревожилась за Хокана:

— Неужто и выхода никакого не придумать?

— Выхода не придумать? — рассмеялся Хокан.

Жизнь у него вся впереди — лучше этого ничего не придумаешь. И пускай хоть тысячи ленсманов шляются туда-сюда, поминая всуе и бога и черта. На то, что у него в душе сокрыто, ни один ленсман арест не наложит. Мэрит подивилась его легкомыслию:

— Образумься, Хокан! Надо подумать, как долг заплатить.

Не станет он долг платить. Где ему взять? Трудом ему эти пятьсот далеров не нажить. А ходить с шапкой по дворам он тоже не станет, больно стыд велик. Может, на воровство решиться? Согласна она прихватить суму да заняться с ним разбоем нынче ночью? Им ведь не внове по кривым дорожкам ходить.

Так он обернул все в шутку. Но Мэрит знала, что он принужден будет заплатить долг, потому что так всегда поступают честные люди.

— Честные? — переспросил он. — А кто эти честные люди? Ты видала таких?

Может она сказать, кто продал землю первому, самому первому хозяину на свете? Не может, то-то! Потому что самый первый владелец земли украл ее. И все хозяева на свете — потомки того вора. Куплена ли земля, в наследство ли досталась — все равно спервоначалу она была украдена. Может, это одни его догадки, но он уверен, что так оно и было на самом деле.

Мэрит горячо возразила ему, что он ошибается. Тот, кто возделал поле, честно оплатил его своим трудом. Стало быть, он не вор и потомки его не воры.

— Я вот семь лет гнул спину на этом поле, а оно все не мое. И вовек моим не станет.

На это она не нашлась, что возразить. Это верно, земли ему не выкупить, сколько бы ни пролил он на ней пота. И даже теперь с него могут взыскать весь долг и отнять землю только за то, что он в срок проценты не заплатил.

Вот какие у него дела. И Хокан по горло сыт всем этим. Изо дня в день трудится он на своем поле, далер за далером копит; соберет пятьсот далеров, отдаст их купцу, а потом опять начинай все сначала. Ну, не подневольный ли он холоп?

— Уж больно ты строптив, — сокрушенно сказала Мэрит.

Тут она ошибается. На всем белом свете не было крестьянина покладистей его. Семь лет жизни ушло у него на то, чтобы купец Шёрлинг каждый год получал свои деньги. Семь лет он терпел, а теперь довольно, будет с него. Они-то небось думают, что он и дальше станет терпеть, покуда его на погост не снесут. Тогда пастор мог бы сказать над его прахом: «Во гробе сем покоится Хокан из рода Ингельссонов. Из земли ты вышел, вся жизнь твоя пошла на уплату долгов да податей, и в землю ты вернулся». Да, по праву мог бы сказать пастор такие слова над его открытой могилой.

Только ему не по вкусу такие похороны. Может, он хочет воли, пока жив. Он отвернется от мира, где вершатся неправедные законы. В этом мире и оглядеться не успеешь, как подлецом станешь, коли себя не убережешь. Небось он видит, как с ними обоими вышло…