Ричард Мейсон - Тонущие Страница 22

Я уже представил себе это.

— А почему вы думаете, что он захочет взять меня в ученики?

— Он с удовольствием послушает вас просто по моей рекомендации. Хотя Мендль — скрипач, он, вероятно, больше повлиял на мою игру на фортепиано, чем кто-либо другой. Мы с ним близко общаемся, он доверяет моему мнению.

— И вы считаете…

— Я считаю, что, если я попрошу его, он вас послушает. Остальное, конечно, будет зависеть от вас.

— Конечно.

Эрик понял, что его слова произвели на меня желаемое впечатление. Он медленно улыбнулся.

— Вы действительно считаете, что это можно устроить? — спросил я.

И лишь произнеся эти слова, я с острой болью подумал о том, как долго будут тянуться эти два месяца без моей любимой. Эрик взглянул на меня, — я в этот момент почти желал, чтоб он ответил «нет», чтобы эта удивительная возможность, о которой я прежде и мечтать не смел, прошла мимо меня. И тут же мне в голову пришло, что мы с Эллой сумеем вынести эту разлуку.

А потом Эрик заговорил.

— Я уверен в этом, — сказал он твердо. — Но вам придется уговорить своих преподавателей в Гилдхолле отложить ваше поступление на один семестр.

При этой мысли я снова сник: у меня было мало надежды на успех столь беспрецедентной просьбы. Я немного повеселел — но лишь немного, — когда Эрик сообщил мне, что уже побеседовал с Реджиной Бодмен и та обещала использовать свое влияние.

— Жизнь в Англии очень забавно устроена, — усмехнулся он. — Все делается за кулисами, а Реджина знакома с деканом факультета струнных инструментов в Гилдхолле. Он ее друг.

Мое сердце снова упало. Всех, кто мог быть полезен Реджине Бодмен, она называла своими друзьями. Это выражение не подразумевало ни близости, ни привязанности ни с одной из сторон. Однако после следующего замечания Эрика мои надежды снова возродились.

— А еще он — любовник мсье Фуллертона, — произнес он спокойно.

— Откуда вы знаете?

— Вас не должно это волновать. Имея за собой поддержку мсье Фуллертона и мадам Бодмен, мы, вполне возможно, сумеем все это устроить. А если вы решите ехать в Прагу, не откажетесь ли вы разделить со мной квартиру мадам Моксари?

— Это очень благородное предложение, но я не могу вас обременять.

Последовала пауза.

— Мне будет одиноко без вашего общества.

— В таком случае я… с удовольствием принимаю ваше приглашение.

— Единственной мздой, какую я с вас возьму, будет небольшая помощь в организации аукциона. Так что за квартиру платить вам не надо, а Прага — очень дешевый город. Мы там будем жить по-королевски, а не так, как здесь, в Лондоне, — развел он руками, — словно крысы. Я не люблю жить в таких дырах, Джеймс.

И мы, пребывая в приподнятом настроении, пожали друг другу руки, договорившись следовать намеченному плану, после чего я встал с дивана, собираясь уходить, при этом я светился от волнения, но говорил себе, что не следует слишком на многое надеяться, ведь предстояло еще преодолеть множество препятствий. Однако я от всей души поблагодарил Эрика за его великодушие.

— Не за что, — ответил он. — Вы мне очень нравитесь.

Мне было неловко от столь прямодушного признания, и я разозлился на себя за эту неловкость. После чего с новой силой пожал его руку — именно так англичане выражают признательность друзьям. Проделав это, я вспомнил, как Элла порицала присущую англичанам физическую сдержанность, — мы долго обсуждали с нею этот вопрос. Так что я отпустил руку Эрика и обнял его, испытывая при этом некоторую гордость: доказал самому себе, насколько свободен от условностей. Он обнял меня в ответ, довольный, но явно удивленный.

— Спасибо, — снова с чувством сказал я.

— Я уже говорил, это пустяки, — повторил он, глядя мне прямо в глаза. — Доставлять радость друзьям — значит доставлять радость себе.

И я отправился домой. Постепенно сгущались синие сумерки; розовые оттенки уступали место золотистым, а потом серым, покуда солнце неторопливо садилось за крыши и пелену смога, висевшую над огромным городом. Глядя на небеса над головой, огромные и прекрасные, я думал, что все их великолепие не может сравниться с грандиозностью моего счастья и все их краски блекнут в сравнении с богатствами моей жизни.

Конечно, я фантастически преувеличивал, но Элла научила меня давать волю фантазии. Я сел на берегу реки и стал смотреть, как солнце уходит за горизонт, сначала отыскивая в его мощи метафору, а после просто спокойно отдыхая в бледном тепле его прощальных лучей.

12

Я действовал согласно плану: обратился к нужным людям, попросил их об услуге, и мне дали отсрочку на семестр. Через два дня получил телеграмму от Мендля, в которой тот сообщал, что с радостью возьмет меня на семестр в ученики.

Камилла Бодмен позвонила сразу же, как только об этом узнала.

— Дорого-о-ой! Ты такой замечательный!

— Это все дело рук твоей матери, Камилла.

— Разве я не говорила, что вы друг другу понравитесь? Разве я этого не говорила?

— Говорила.

— Разве я не была права?

— Была. Спасибо.

Камилла требовала свою порцию благодарности.

Одна только мысль омрачала мое ликование — мысль о необходимости расстаться с Эллой.

Я, разумеется, сразу же рассказал ей о предложении Эрика, и мы вместе пережили те несколько напряженных дней, на протяжении которых Реджина Бодмен проворачивала свои махинации. Ни один из нас не верил, что они увенчаются успехом, хотя Элла понимала мои надежды и надеялась вместе со мною, а когда затея сработала, мне захотелось первым делом сообщить об этом именно своей возлюбленной. Однако, когда я позвонил в дом на Честер-сквер, мне сказали, что Харкортов нет дома, и человек, чей низкий голос доносился с другого конца провода, сообщил, что ему неизвестно, когда они вернутся.

Я ждал два дня, недоумевая, а моя мама пока что рассказывала всем своим знакомым о том, как мне повезло, и о том, что у меня несомненный талант. Атмосфера в нашем доме к тому времени изменилась до неузнаваемости: инстинктивное умение красиво проигрывать помогло моим родителям поверить, что между нами никогда не было никаких конфликтов. Они, конечно, высказывали вполне понятные сомнения — так они мне заявили, — но никогда не пытались встать у меня на пути. На самом деле именно последнее мои родители прежде и делали, впрочем, они до сих пор считали, что нельзя недооценивать значение надежной, стабильной работы, чем бы я ни занимался. С безразличием юности я слушал их рассуждения и думал, что это очень благородно и возвышенно с моей стороны — не осуждать их за лицемерие.

Лишь много лет спустя я разглядел истинную подоплеку нашего конфликта, понял, что они были снобами, но не лицемерами, увидел проявление любви в нашем длительном противостоянии. Лишь много лет спустя я по достоинству оценил, какое великодушие заключалось в их радости за меня, но было уже поздно сообщать им об этом.

А тогда я придавал словам своих родителей не так уж много значения: мысли мои были заняты попытками связаться с Эллой. Три дня я горевал: снова и снова низкий голос человека, подходившего к телефону в доме на Честер-сквер, отказывал мне в возможности поговорить с нею.

На третий день бесплодных попыток дозвониться я получил от нее письмо. Конверт был тяжелым, бумага — плотной, на ней стояла печать с изображением голубой короны и адрес отправителя, который я не ожидал увидеть: «Замок Сетон, Корнуолл».

«Мой самый дорогой! — писала Элла. — Тебе будет неловко, если ты узнаешь, как сильно я по тебе скучаю, особенно если ты прочтешь об этом в письме. (В такую погоду в Сетоне, глядя на сияющее в лучах солнца море, становишься до боли сентиментальным. Я возьму себя в руки и не стану утруждать тебя описанием своих чувств.)

Причина того, что я здесь, увы, грустная. У дяди Сирила было что-то вроде приступа, он четыре дня находился в критическом состоянии, а потом его отвезли в больницу в Пензансе. Жизнь его, по-видимому, висит на волоске, и семья собралась ругаться у его одра и наводить трепет на жителей деревни. Тетя Элизабет настаивает на том, что в такие моменты тесное единение необходимо „как пример для арендаторов“, — разумеется, кровь моя закипает, когда я слышу этот тезис. Вот так пагубно американское воспитание влияет даже на членов лучших семей, и я стала причиной всеобщего недовольства.

Тетя Элизабет и Сара часами хмыкают и гневно охают по углам, осуждая меня (я в этом уверена) и сожалея о том, что с этим ничего нельзя поделать. Однако еще большая порция упрекающих взглядов достается Памеле, ведь она не защищена кровными узами. Она всего лишь чужачка, и однажды ее день настанет, тетя Элизабет это знает. Моя тетя боится, что ее отошлют жить во вдовий дом.[5]