Эдгар Вулгаков - Течение времени Страница 22

Поэт поднялся и под овацию стал пробираться между рядами. Когда он поднялся на сцену, зал затих. Вот он перед ними, Борис Пастернак! Алеша знал его поэзию в основном по сборнику «Сестра моя – жизнь», еще не чувствовал по-настоящему его слово, не бредил его стихами, как многие в аудитории, пришедшие ради него. Читал Пастернак, захлебываясь от слов, одни строчки, не успевая оторваться от уст, налетали на вторые, третьи… И все это каким-то глухим голосом, идущим из глубины его большого тела. Иногда замолкал, забыв следующую строчку или пропустив строфу. И тут же ему помогали десятки голосов из зала – шепотом, все вместе, хором.

После вечера, выходя из зала, Алеша и Вова столкнулись с Наташей и пошли провожать ее домой, на Ордынку. По дороге говорили о любимых поэтах, читали стихи. Оказалось, Наташа, знала много стихов Пастернака, ранее ребятам не знакомых. Позднее Алеша, где бы ни был – в отпуске, или в командировках, близких или далеких, за океаном, или в больнице, – никогда не расставался с томиком стихов Бориса Пастернака.

Шли годы. Друзей и приятелей у Алеши было много. Но с другом детства Вовкой дороги с каждым годом расходились все больше. И вот однажды, проходя мимо уголка, где возле пивной всегда шумела толпа, они столкнулись. Обнялись – редко приходилось встречаться. От Вовки несло винным перегаром, он был навеселе.

– Володя, почему не заходишь к нам, мы будем рады, мы же любим тебя.

– Алеша!.. Некогда, я мужик…

Что он имел в виду, выяснить не удалось. Кто-то его окликнул… и Вовка вернулся к своей компании.

Алеша все больше втягивался в учебу. Летели дни от сессии до сессии. Теперь он узнал, что, кроме чугуна и стали, существуют различные сплавы – вершина материаловедческого колдовства, что ТММ – «тут моя могила» – такая теория о машинах, что срезаться на ней, как и на сопромате, как впрочем, и на других предметах, ничего не стоит. Надо заниматься, регулярно ходить на лекции, вникать в суть инженерных наук. Правда, все эти «технарские» премудрости не трогали его душу, не приводили в восторг, и не замирало сердце от ощущения новых перспектив или надвигающихся событий с неожиданными провалами в бездну и вознесением к небесам, к умиротворению. Такое состояние души порождала музыка. Или живописное полотно художника, которое тоже звучало, но надо было уметь услышать тон и ритм от него исходящих звуков. Или театральное действо – искусство перехода от радости к гневу, от гнева – к печали, – все на эмоциях, на нервах. А стихи! Стихи, заставляющие учащенно биться сердце…

Искусство очищало душу (а впрочем, что это такое?) материалиста Алеши настолько, что он и сердцем, и умом чувствовал и гармонию внешней эстетики, и сущность технической конструкции. Правда, такое видение инженерного труда не как результата ремесла умельца, а как созидателя в творческих исканиях, пришло позднее. А если подумать, все это было вопреки желанию сердца, поскольку Алеша попал в течение мощного потока жизни, и выбраться на берег гуманитария уже не сумел. Он был морально готов зарыть от всех и от себя «души прекрасные порывы» ради инженерных проблем, захватывающих его полностью все больше и больше с каждым годом.

Незадолго до окончания института Алешу вызвали в отдел кадров. За столом начальника сидел генерал с двумя звездами на погонах. Из беседы стало понятно, что генерал все знает о его семье – о маме, папе и даже о тете, недавно приехавшей к ним из ссылки. Беседа была, мягко выражаясь, странной.

Вопросы задавал генерал: «К вам приехала тетя? Она преподавала в гимназии? Верно, что она из ссылки? Надолго ли задержится? В каких партиях состоял ваш отец? Да, вспомнил, в Гражданскую он и ваша мать воевали в Красной Армии, но оба были беспартийные? Всегда?»

Алешу резануло грубоватое «мать» (это о его маме!), и он впервые услышал из уст этого эмвэдэшного генерала, что, оказывается, у него нет семьи. По их морали, отец и мать образуют семью, а он, Алеша, при них – холостяк, не имеющий своей семьи. Попытавшегося возразить Алешу резко оборвал начальник отдела кадров. Алеша был поражен, потрясен, а в глубине души смеялся над остолопами, которые хотели лишить его, Алешу, семьи, в которой он вырос, которую любит и без которой не мог представить своей жизни. Может быть, именно тогда в сердце возникли сомнения в справедливости устройства жизни. «Они, – размышлял Алеша, – могут управлять нашими судьбами. Судьбами, да, но не более! Все равно Алеша, мама, папа, его друзья, народ, – живут своей жизнью и в душу свою их не пускают!»

Часть II

Глава I. Отпуск

Наступило лето. Инженеру Алексею Ларину предстоял отпуск, второй отпуск после окончания института. Первый он не использовал – были причины. Зато этот отпуск будет в два раза длиннее – начальство разрешило. Его надо провести интересно, но как? На зарплату инженера на юг не поедешь – денег хватит только, чтобы доехать к морю и снять комнату в какой-нибудь халупе. А на питание? В курортных столовых, как он слышал, очереди, невкусно готовят, и к тому же дорого. Конечно, не отпустят из дома за тридевять земель с его финансами, добавят. Тогда хватит, и с избытком. Но сколько можно сидеть на шее у родителей – уже инженер! Значит, надо отдыхать не на модных курортах Черноморского Кавказа или Крыма, а на Волге или на Украине… Да мало ли в Союзе мест, где красивая природа, полно фруктов и дешевая жизнь! Теперь самая главная проблема – с кем отдыхать. Половина приятелей переженились, и он отправился к Димычу с предложением вместе провести отпуск.

– Давай поедем на Украину и пригласим с собой Леночку.

– Не получится. Я с батей уезжаю в Питер к тете, и, быть может, навсегда. Тетя одинокая, болеет, я тебе рассказывал. Квартира у нее большая, на Кировском проспекте.

– Вот это новость! А как же Леночка?

– Это я тебя должен спросить, а то ты ей голову совсем заморочил.

– Я? Ты с ума сошел! Такое от тебя слышу впервые.

– Алешка, ни черта ты не замечаешь вокруг, эгоист.

– Эгоист. Почему?

– Живешь в свое удовольствие, друзей забываешь.

– Вот это да! К вам захожу, и довольно часто. Всегда разговариваем с Леночкой. Когда был у вас последний раз… да, уже порядочно, то читал ей целый вечер Пастернака, с огромным трудом купил у спекулянтов на Кузнецком. Она внимательно слушала, была довольна.

– Мне кажется, Алешка, что она к тебе неравнодушна.

– Как? Не может быть!

– Приглядись к ней, ловелас!

– Ну какой я ловелас, что ты несешь!

– Это я так, к слову. Посмотри, она одна, совсем одна. Никого у нее нет. Одно время приходил к ней из больницы врач, ее знакомый по эвакогоспиталю. Все ею восхищался: «Ах, какая вы цельная натура, ах, какой вы человек, ах, какой вы диагност, у вас большое будущее в медицине, ах, какие у вас волосы и т. д.» А она: «Не надо, мне нравится другой. Он еще мальчик и чуть-чуть шалопай, но это пройдет».

– А ты что, подслушивал?

– Ну зачем так! Я был в своей комнате и даже его не видел.

– Димка, что мне делать? А может быть, она не меня имела в виду, а? Я люблю Леночку, но как-то не так. Она хорошо слушает стихи и понимает их, как и я. У нас с ней общие любимые книги, писатели, музыка. Раньше я по ней сходил с ума, ночами снилась. Сейчас не так, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Я к ней отношусь не как к соседке, а как к сестре, к очень близкому человеку, ясно?

– Знаешь, я плохо представляю ее жизнь и сейчас, и раньше, когда мы были школьниками.

– Как это? Вся ее жизнь прошла на твоих глазах. В квартире нашей жили две семьи – мы, Сытины, да Лаврентьевы. Леночка осиротела перед самой войной, когда ее мама умерла, а отца-то репрессировали в тридцать седьмом. А потом заболела моя мама. Однажды в моем присутствии она сказала: «На тебя, Леночка, вся надежда – я долго не протяну. Отец сутками не выходит с завода – на казарменном положении, а Димыч болтается по нашему Кривому переулку среди хулиганья. Будь ему сестрой». После такого разговора что ей оставалось делать – поступила в больницу на посменную работу, чтобы больше времени быть со мной. Она ведь совестливая, очень способная и трудолюбивая. Ну ты же сам все знаешь: война, институт, сейчас опять в своей больнице, в ординатуре…

– Димыч, поговорили о ней, и у меня опять сердце сжалось. Ведь она всегда была во мне, всегда. Но что-то мешало, что?

В тот же день Алеша позвонил Леночке в больницу.

– Лаврентьева на операции. Позвоните через час. Что-нибудь передать?

– Спасибо, нет. Позвоню через час.

«Позвоню через час… А что, собственно, я скажу? Приглашать отдыхать? Может быть, вместе с моими родителями, не предупредив их об этом? Как они на это посмотрят? Если я хотел пригласить кого-то из своих приятельниц, то почему не Надюшку, или Ольгу, или Валю, или… еще кого-то, не знаю кого, кто у нас бывает дома в последнее время. Все они чудесные, замечательные, мы славно проведем время… А если Леночка подумает, что за этим приглашением следует нечто большее, что же я ей скажу, что? Лично мне и так хорошо. А потом, выступление Черчилля… Холодная война набирает обороты. Какая там семья, дети? Невозможно, даже легкомысленно».