Джулия Стюарт - Тауэр, зоопарк и черепаха Страница 22

— Может быть, в четверг?

— В четверг подходит.

— В час дня?

— Хорошо, до встречи.

Артур Кэтнип наблюдал, как лошадь на минутку будто бы сбилась с курса, а затем скрылась за углом.

Геба Джонс отодвинула в сторонку брошенную газету и опустилась на скамью в вагоне, радуясь, что курьер обрел свой контейнер. Когда поезд загрохотал, отъезжая от станции, она подняла глаза и принялась рассматривать пассажиров в вагоне. Напротив нее сидел мальчик. «Ему, должно быть, лет одиннадцать-двенадцать», — прикинула она. Он нисколько не походил на Милона, но смотреть на него было больно. Она поглядела на его мать, сидевшую рядом и поглощенную чтением журнала. Геба Джонс не сводила бы с сына глаз, если бы знала, как легко потерять ребенка. Геба Джонс закрыла глаза, в очередной раз сожалея обо всех минутах, которые могла бы провести вместе с Милоном: сколько раз она отсылала его поиграть с другими детьми, когда пыталась отыскать в себе талант живописца на крыше Соляной башни; сколько раз они с мужем оставляли его у преподобного Септимуса Дрю, чтобы отправиться в ресторан; сколько раз она прогоняла его из кухни, обнаружив в кастрюле пластмассовых солдатиков.

Мальчик встал и уступил место пожилой женщине, которая явно на это надеялась. «Милон поступил бы так же», — подумала Геба Джонс. Она поглядела на руку мальчика, взявшегося за поручень. Внезапно она вспомнила, когда в последний раз видела руку сына — холодная, белая и прекрасная его рука лежала на больничной кровати. Геба Джонс подумала, что была очень плохой матерью, если даже не догадывалась, что ребенок болен.

Геба Джонс уже было отчаялась стать матерью. Через год после замужества ее мать, не дождавшись внука или внучки, с самым серьезным видом, с каким обычно прикасаются к священным реликвиям, вручила ей маленькую деревянную фигурку Деметры. Геба Джонс положила фигурку в сумочку и повсюду носила с собой. Но, кажется, даже греческая богиня плодородия не могла сделать так, чтобы внутри ее зародилась жизнь. Исследования и анализы не выявили причин бесплодия. Три ее сестры родили столько отпрысков, что старшей даже приходилось запираться от мужа на ночь из страха очередных девяти месяцев.

Двадцать лет они прожили без детей. К тому времени Геба и Бальтазар Джонс твердо знали, что никакое бесплодие не в силах разрушить их союз, а корни их любви еще крепче обвили и сплотили их. Геба Джонс уже думала, что перед ней разверзлась черная пропасть менопаузы, как вдруг узнала, что беременна, и зарыдала от счастья. В ту ночь Бальтазар Джонс положил голову на мягкий живот жены и первый раз начал разговор с Милоном, который продолжался почти двенадцать лет.

Хотя Геба Джонс избежала кошмара утреннего токсикоза, ее терзали еще более странные желания, чем у ее сестер. Бальтазар Джонс, возвращаясь с работы домой, заставал жену у камина, когда та на коленях, прикрывая раздувшийся живот, доставала и грызла уголь. «Ничего я такого не делаю», — отвечала она, сверкая черными от сажи зубами. Ее муж, уверенный, что ей не хватает какого-то жизненно важного минерала, обшаривал пыльные полки местного бакалейщика, надеясь найти необходимую замену. В итоге он с победным видом принес ей сто четырнадцать банок кальмара в собственных чернилах. На какое-то время испанский деликатес вроде бы помог. Но однажды вечером он застукал ее, когда она выходила из гостиной с предательским пятном на щеке. Тогда он принял решение, не подлежавшее пересмотру. Мастера, который пришел переделать угольный камин в газовый, Геба Джонс встретила со слезами на глазах.

Всю беременность она пребывала в состоянии, близком к блаженству, хотя иногда его нарушали приступы паники от мысли, что она не сможет любить ребенка так же, как мужа. Но ее страхи были напрасны. Когда ребенок родился, она обрушила на него водопады любви, которой хватало и на отца.

Бальтазар Джонс, охваченный такой же безумной любовью, решил, что раз его сын прекрасен, его нужно назвать Адонисом. Еще не остывшая от родильных усилий, Геба Джонс, которая всегда хотела для ребенка греческое имя, была несказанно рада словам мужа. Младенец был достоин имени бога, но Геба Джонс побоялась, что его будут дразнить другие дети, напомнила мужу, как сам он страдал в детстве оттого, что его назвали в честь того из трех волхвов, который явился с ладаном, самым никчемным даром.

В палату вошла мать Гебы Джонс, желая увидеть своего одиннадцатого внука, и, взглянув на ребенка, Айдола Грамматикос изрекла: «От старой курицы бульон вкуснее». Не в силах отвести глаз от внука, она добавила, что он такой сладенький, так бы его и съела. Тогда и было предложено имя Милон, что означает по-гречески «яблоко», и мальчик вернулся домой из больницы, названный в честь прекрасного плода. Позже, когда Бальтазар Джонс очнулся от наваждения, он начисто отрицал какой-либо ботанический контекст, настаивая, что они назвали своего сына в честь Милона Кротонского, шестикратного древнегреческого победителя Олимпийских игр.

Глава восьмая

Открыв дверь Соляной башни, Бальтазар Джонс окинул взглядом безмолвную крепость, сверкавшую инеем. Он постоял несколько минут, прислушиваясь, не раздастся ли голос смотрителя воронов, который всегда вставал ни свет ни заря, чтобы покормить своих гнусных птиц. Но было тихо. Бальтазар Джонс быстро закрыл за собой дверь и с грейпфрутом в руках направился к башне Девелин.

Подойдя, он достал из кармана брюк ключ. Быстро огляделся, убеждаясь, что никто за ним не наблюдает, вставил ключ в замочную скважину и повернул. Закрыв за собой входную дверь, он нажал на ручку двери справа. Бородатая свинья тут же повернула на звук голову. Как только Бальтазар Джонс увидел ее чудесные волосатые щеки, всякое чувство вины за похищение животного мгновенно испарилось. Наклонившись, он протянул свинье грейпфрут — единственное угощение, которое удалось найти в кухне, поскольку он спешил проведать зверей после их первой ночи в Тауэре. Свинья, которая в тот момент, когда он вошел, была занята тем, что сладострастно чесалась, тут же перестала тереться о камин и затопала по соломе, принюхиваясь волосатым рылом к желтому шарику. Но вместо того, чтобы съесть, она толкнула его и покатила, семеня следом. Толкнув шар еще и еще раз, свинья бежала за ним с неподдельным восторгом, и кисточка на хвосте трепетала над толстенькими ягодицами, словно флажок. Бальтазар Джонс смотрел на нее завороженно, и добрые десять минут ни человек, ни свинья не выказывали никаких признаков раздражения: она развлекалась, а он наблюдал за представлением.

Клятвенно пообещав, что принесет другое угощение, Бальтазар Джонс запер за собой дверь и направился по Водному переулку выяснить, не подвезли ли рыбу для пингвинов-скалолазов. Тут до него вдруг дошло, что он не видел птиц с того момента, когда их фургон выезжал из зоопарка и один пингвин на переднем сиденье смотрел на него через стекло.

Бальтазар Джонс замедлил бег лишь на мосту через осушенный крепостной ров. Он остановился, взявшись руками за стену и судорожно вдыхая, и сквозь облачка своего дыхания увидел, что пингвиний вольер пуст. Он открыл калитку и прошел по дощатым мосткам, сооруженным, чтобы орды туристов не превратили лужайку в болото. Остановившись у следующего вольера, он принялся высматривать там нескольких близоруких птиц с желтыми бровями. Но увидел лишь вальяжно развалившуюся росомаху, которая с достоинством римского императора поглощала очередное сырое яйцо. Возле следующего загона он долго вглядывался в пространство между шишковатыми коленями жирафов, но так и не увидел ни одного клюва.

Бальтазар Джонс побежал назад в крепость, поднялся в башню Деверо и открыл дверь обезьяньего дома. Однако его неожиданное появление пробудило обезьян ревунов, и ему пришлось ретироваться от их рева, лишь бегло осмотрев клетку. Потом он потревожил зориллу, и животное выпустило облако несносной вони, а он двинулся дальше, убедившись, что зверь в клетке один. Остановившись перед комодским драконом, Бальтазар Джонс попытался его отогнать, но тут же сообразил, что у пингвинов здесь не было бы ни единого шанса выжить, и помчался к вольеру у Белой башни, надеясь, что их отправили туда. Там он бродил между кольцехвостыми кускусами, которые спали на ветвях дерева, аккуратно свернув хвосты. Однако ни одной пары черных, похожих на бусинки глаз он так нигде и не увидел.

Обыскав крепость, бифитер вернулся в Кирпичную башню. Сказав себе, что водитель, должно быть, попросту отвез пингвинов в птичник с прочими птицами, он поднялся по лестнице, перешагивая через две ступеньки. На втором этаже он распахнул дубовую дверь и ворвался в птичник. Он вглядывался сквозь сетку, и его взгляд скользнул мимо прекрасных райских птиц, подарка саксонского короля, у которых перья на бровках в два раза превосходили длину тела, — зрелище столь поразительное, что орнитологи прошлых веков считали первые чучела, попадавшие в Европу, подделкой таксидермистов. Не посмотрел он и на нежную зелено-розовую, как персик, самку неразлучника, которую посадили отдельно от самца, чтобы она его не заклевала. Не восхитился даже туканами, подаренными президентом Перу, удивительные клювы которых ацтеки считали сделанными из радуги. Но зато впился взглядом в пару безобразных лап под небольшим кустом. Листья зашуршали, бифитер затаил дыхание. Но из листвы вышел всего-навсего альбатрос — птица, чьи объемистые лапы моряки когда-то приспосабливали под кисеты. Бифитер сполз на пол, соображая, как же он объяснит исчезновение пингвинов королевскому конюшему. Привалившись спиной к закругленной стене, он испустил такой отчаянный вздох, что разбудил изумрудного висячего попугайчика, спавшего свесившись вниз головой.