Алёна Хренкова - Записки Замухрышки (сборник) Страница 22

Года через два Сашке пришла пора собираться в армию. Мать из тюрьмы на проводы сына не отпустили. Любчика провожали всем двором: дым стоял коромыслом.

У Любчика к этому времени появилась девушка, но на проводы она прийти не смогла. К часам четырем утра Сашка подбил Генку съездить на машине за подружкой.

Около метро они завели чужую машину, заехали за девушкой и, торопясь к гостям, врезались в почтовую машину, развозившую газеты.

Сашке оторвало голову, девушку отвезли в психушку, Генку посадили. Кроме угона и убийства (погиб и шофер грузовика) его вместе с Любчиком осудили за воровство каких-то ценных металлов из сейфа художественного училища.

Любчика это уже не могло волновать. На третий день всем двором его похоронили. Мать и на этот раз не отпустили на последние проводы. Через много лет она вернулась домой совсем седой старушкой. Ее никто не мог узнать.

ДРУГАЯ КВАРТИРА

После злополучного новоселья мы недолго прожили в той квартире. Сразу же после «праздника» мать перестала разговаривать почти со всеми соседями, а особенно с соседкой за ближайшей стенкой. Что уж она с ней не поделила, я до сих пор не знаю, но ненависть была такой лютой, что пришлось меняться и уезжать в другой подъезд, где, на наше счастье, проживала точно в такой же комнате, семья соседкиной подружки, с радостью согласившаяся с нами поменяться.

Но мы поменяли шило на мыло. В новой квартире у матери появился новый враг, хотя в целом квартира была населена довольно мирными людьми.

«Вражья» семья носила фамилию Тяпкины и состояла из отца с матерью и дочери, почти моей ровесницы, которую звали Раечкой. Не везет мне на подружек с таким именем!

Родители обожали дочку. Когда она была маленькой, какая-то старушка сказала, что у девочки «открытые глазки» и ее следует ото всего оберегать. Вот они и берегли: никуда одну не отпускали, встречали и провожали.

Рая была очень красивой девочкой с голубыми глазами, постоянным нежным румянцем и белокурыми толстыми косами, которые заплетались сложным плетением почти от самого пробора по всей голове.

В нашем дворе в то время было всего три девчонки и масса мальчишек. Но несмотря на этот численный перевес и Раину красоту, у нее никогда не было ни друзей, ни поклонников.

Ребята тогда собирались целыми стаями, и пройти мимо них было страшновато. Но ее никто никогда не задирал и не трогал. Ребята расступались и молча ее пропускали. Она же проходила через них, как нож через масло. Почему это происходило, никто не знал. Её не любили и побаивались. Взгляд у нее был очень тяжелый. Во дворе ее звали просто и грубо: зараза.

У матери Раи была тоже длинная толстая коса. По утрам, часов с семи, старшая Тяпкина запиралась в общей ванной комнате и расчесывала волосы. В это время на работу собиралась вся квартира, но умыться никто не мог по-человечески. На кухне же горячей воды не было. Потом старшую Тяпкину сменяла на полчаса младшая и тоже расчесывала свои волосы за дверью, запертой на крючок. В это время все ученики собирались в школу, но попасть можно было только в туалет. Холодной водой никто не хотел умываться.

Причесываться можно было бы и в своей комнате, но Тяпкины оказались бы не Тяпкины, если бы с самого утра не «заводили» всю квартиру. Слава богу, сам Тяпкин уходил на работу раньше и косы у него не было. Говорили, что когда-то он был строителем, и на него свалилась плита. С тех пор стояли в его голове какие-то пружинки или пластинки. Тяпкина опасались. Впрочем, он был тихим и в кухонные свары особо не влезал.

Мать Раи почему-то не работала. Отправив причесанную и умытую теплой водой дочку в школу, она с самого утра что-то громко напевала в своей комнате. Так начиналось утро в коммунальной квартире. Но и день, и вечер были заполнены различными выходками соседки, иногда не объяснимыми. Связываться с ней никому не хотелось. Все считали ее ненормальной. Влезала в ссоры только моя мать, когда терпение у неё заканчивалось.

С соседями по квартире Рая не здоровалась и не разговаривала. Однако когда дело доходило до очередного скандала, орали обе: мать и дочь, хотя девчонке было лет двенадцать. Вот такая вышла история с обменом.

НОВЫЕ СОСЕДИ

Наша новая квартира оказалась многонациональной. Русскими были мы и Тяпкины, а Бабенко Мария Ивановна с Иваном Родионовичем – украинцами. Четвертую семью представляли корейцы Кимы: Сек Дюн, Эльза и их сын Олег.

Иван Родионович был громадный мужчина, вылитый Тарас Бульба, с бритой головой, только без чуба, черными кустистыми бровями и басом. В домашних условиях он был настоящим хохлом. За раз съедал кастрюлю борща на сале, сковородку картошки с мясом и на третье миску вареников со сметаной, причем вареники были с ладонь. Пел басом украинские песни и, когда курил в коридоре, сидя на скамеечке, умудрялся щипать меня за ноги, хохоча на всю квартиру.

Однажды я очень удивилась, когда из освещенной солнцем комнаты вышла на кухню, а там темно. Это Мария Ивановна постирала шаровары мужа и повесила их сушить, загородив почти все окно. Надо сказать, что потолки в доме были выше трех метров, а окна громадные. Но сохнувшие штаны загородили весь свет. Таков был этот мужчина.

А вот на улице наш Бульба появлялся совсем другим человеком. Он носил черное бостоновое пальто, настоящий котелок и трость с серебряным набалдашником. Не шел, а шествовал. Кажется, тогда он уже был на пенсии, но регулярно куда-то «выходил» при полном параде. Мария Ивановна была маленькой кругленькой женщиной довольно плотного телосложения. Она была очень суетливая, хозяйственная и добродушная.

С семьей Бабенко вскоре произошли трагические события. Тогда говорили, что эту семью Бог наказал. А вышло вот что. Жили Бабенко в девятиметровой комнатке, что при их габаритах было довольно сложно. Зато старенькая мама Марии Ивановны доживала свой век в огромной комнате на Таганке, причем в квартире с одной соседкой. Вот и задумала Мария Ивановна поменяться квартирами. Обмен всегда дело сложное, но и оно потихоньку двигалось.

Настало лето. Иван Родионович собрался куда-то на юг навестить своих детей от первого брака. Не прошло и двух дней после его отъезда, как пришла телеграмма: «Иван Родионович умер». Мария Ивановна поехала на похороны. Мы все за нее боялись. Они любили друг друга, и внезапная смерть мужа могла подкосить и жену.

Спустя неделю Мария Ивановна вернулась домой и стала собирать вещи. Тут все и открылось: перед смертью Ивана Родионовича они развелись, чтобы Мария Ивановна прописалась к матери, а потом они съехались бы в одну большую квартиру.

Мария Ивановна со слезами рассказывала, как они разводились. Пришлось на старости лет врать в суде, что Иван Родионович с ней не живет и даже обижает. Он пришел в суд весь разнаряженный, а она в драненьком платочке на голове, прямо как старушка. Даже поплакала перед судьями.

Все мы очень расстроились по этому случаю, но помочь ничем не могли. Мария Ивановна со слезами и своим горем уехала жить на Таганку.

Кимы приехали в Москву из Ташкента. Сек Дюн, или Сергей Дмитриевич (в русском варианте) был инженером-конструктором на работе, а дома на кухне – настоящим корейцем. Повязав голову Эльзиным платком, как банданой, он с самого раннего утра, по выходным, копался в сушеных корешках, грибах, бобах и травках, а затем готовил свои национальные блюда. Он был сухоньким, маленьким человечком в очках, очень воспитанным и сдержанным.

В комнате у Кимов стоял кульман. Болея, Сек Дюн работал дома. На полях чертежного листа он иногда рисовал крошечные акварельки. Его рисунки мне очень нравились, но я стеснялась попросить что-нибудь на память. А тому, кто просил, он дарил свои рисунки, предварительно вырезав их из листа ватмана бритвой.

Эльза, хоть и была на вид стопроцентной кореянкой, но по своему характеру и поведению больше походила на московскую торговку, которой, впрочем, и была.

Сначала она работала в гастрономе «Комсомолец» у метро, потом перебралась в магазин «Москва», на первом этаже которого был продуктовый отдел. Она любила выпить, погулять с русскими мужиками, и вообще, была разбитной бабёшкой. У нее все время на работе «случались» внезапные учеты, комиссии и ревизии, которые позволяли ей приходить домой за полночь. Сек Дюн ревновал, постоянно ругался, но ничего не помогало.

Однажды поздно ночью за стеной разразился очередной скандал, послышались крики и визг. Сердце у моей матери не выдержало, и она помчалась спасать Эльзу. Когда мать распахнула дверь в соседскую комнату, то увидела такую картину: на столе стоял Сек Дюн и загораживался от Эльзы стулом, а она размахивала перед лицом мужа веником и вовсе не визжала. Мать устыдилась своего порыва и тихо закрыла дверь. Эльзу спасать не было необходимости, а спасать Сек Дюна мать постеснялась и больше никогда не вмешивалась в их ссоры.