Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма Страница 22

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Дмитрия отпустили из госпиталя не совсем выздоровевшим. Не было сил ждать, когда совсем заживут раны. Война закончилась. От службы его освободили подчистую. Ожоги, пулевое ранение в грудь, в левую ногу. Четвертое по счету… Выскочил из горящего танка, бросился спасать друга. Тут его и настигла роковая очередь. Друга вытащил из люка. Помог ему, невидящему, с обожженным лицом, выползти. Другой остался в танке. От того, что один из них погиб, не стало покоя. Выходило, что он, водитель танка, не сумел увернуться от вражеского снаряда, не так маневрировал. Это самообвинение шло от врожденной стати крестьянина, привыкшего за все считать себя в ответе. Но осознавалось и другое: чудо и то, что они двое спаслись. Все на войне, всякий уход от смерти было чудом… И для него, Дмитрия, чудо то, что ранение в грудь оказалось сквозным. Прошила пулеметная очередь. Пуля прошла мимо сердца. Автоматные пули остались бы в груди… Этот последний бой и помнился с неотстанной подробностью… Земля рыжая, в буграх, рытвинах. Пламя на танке взвивалось языками. По броне растекалась кровь. И запах горелого… Он только дома признался себе о запахе горелого сказал отцу. Отец положил ему руки на плечи, молча покивал головой, склонился в поклоне по усопшему… Канавка с мягкой травой. Он и волок друга по этой канавке, ухватившись за его ремень. То, что оказалась там канавка — заросшая борозда на поле — тоже чудо. Потом думалось — судьба, земля спасла пахаря для дления его крестьянского дела, сотворения вот Данилова поля. Со временем зорче виделось, как тогда все случилось. Главное — спас друга… Память о тех минутах и пережитом на войне, превращала домашние дела, житейские невзгоды во что-то суетное инее главное во всей твоей жизни. Главное — ты сделал и остался живым. И теперь обязан за погибших жизнь общую ладить… Экипаж их танка составлялся на ходу и они ничего не успели узнать друг о друге. Прониклись единым чувством — рядом боевой друг и ты за него в ответе, как и он за тебя. Бросала в дрожь мысль: если бы не спас — как жил? А стоило лишь задуматься на миг, оглядеться в этом вое железа, прислушаться к нему — и все. Вжал бы страх в землю. И сам бы мог погибнуть в этом страхе… Дмитрий так и не узнал, кого спас, и кто погиб… Отец сказал о погибшем: "Он в нашем доме будет вечно нетленным духом". Отец чтил дом и все доброе вселял в него памятью об этом добром. Переживал с сыном за его фронтовых друзей-сотовариќщей. Боялся какого-то нелада, чтобы не перешел он в их жизнь, осќтавленную войной. Там ведь от человека-воителя другое требовалось, своя жестокость.

По возвращении из госпиталя, дома Дмитрий ощутил то, что называќется раем. Ради возвращения в свой моховский мир, и надо было проќйти сквозь ад войны…

— Ничего, сынок, ничего, — говорил ему отец, — это и хорошо, что поторопился из госпиталя… Дом отчий, природа родная и долечат.

В тот же вечер девки собрали беседу: первый вернувшийся фронтоќвик. А то приходили одни похоронки. Почти и некого было ожидать. Мрак немоты вселялся в людской мир, отнималось и ожидание. Ждалось, пока шла война. Ждалось с мольбой: "Сохрани и поќмилуй!.." И вдруг нашло осознание — надо жить новой жизнью.

На беседу прибежала Нюшка из Семеновского, где находилась МТС. Дмитрий писал ей из госпиталя. Мать сказала, когда он пришел с беќседы.

— Нюшка-то и дождалась… Идет когда в район, все и забежит, о тебе спросит.

Утром отец запряг Голубку и собрался в поле с Дмитрием. Мать свое — не здоров еще Митя, какая езда. Но Дмитрию хотелось поглядеть на пашни, перелески, реку. Целый век — войну, дома не был. Выехали за деревню, обогнули заячий лесок. Вышли из тарантаса, походили. Что-то изменилось вокруг, а что — не скажешь. Много всего перевиќдено. И сам стал другим. Новым взглядом невольно и присматривался ко всему прежнему. Поле за Заячьим леском показалось рваным лоскуќтом. И не таким устным, каким помнилось. И он понял причину: нива принимается душой, когда она тобой вспахана, засеяна — она чисть тебя. А тут она как бы отвыкла от тебя, не такая, чернела еще не проросшими посевом, кем-то другим ухоженная.

Свернули к Шелекше и очутились возле брода. И тут екнуло в груди — как оно Нижнее Данилове поле?..

Весна выдаюсь ранней, досевались, но картошку еще не посадили. Поќшли дожди, река бурлила и отец поостерегся переезжать на ту стороќну. Направились берегом вверх по течению. Голубка ровно все понимаќла, останавливалась там, где им хотелось. Трясла головой, фыркала, чуя запах медовой травы. Дмитрий растревожился. За машинами отвык от лошадей. Подошел, погладил ее, и она отозвалась тихим ржанием приќветным, потрогала его руку губами.

И тут каким-то противоправным, ненасытно-алчным зверем с черной пастью показались четыре года войны. Зверь этот, несмотря на укрощение, все еще скалил зубы, грозно рычал.

Рассказывали, как в Мохово пришли вести о Победе… Ждали, но она все равно пришла нежданно. Деревню разбудил сполох Константиныча — Гриши Буки. У него в коморке конюшни весело радио. Пошел ночью к лошадям и услышал. Побежал по деревне. "Люди добрые, порадуйтесь, — кричал и стукоталил о доски колодцев, — конец войны, мир на земќле настал". Остановился перед домом Кориных, разбудил отца: "Игнатьич, радость-то какая, Победа пришла".

Выбежал на улицу народ: "Вот оно и есть Воскресение Христово". Старухи, старики, солдатки крестились и плакали: "Антихрист пал". Спасение… Не над кем-то Победа, а мир победил войну. Так всем мечталось тогда.

Сам Дмитрий встретил Победу в госпитале… Тоже были слова: "Для всех народов мира — Мир!.." Их тогда, раненых, поразило изумление: "Как же это — и для немцев мир — праздник… Им-то, немцам, должно претерпеть наказание великое за лютее страдания людей". Но

тут же и остывала окопная вражда в сердце солдата. И для немцев — людей, человеческий мир. Может ведь на нас, ввергнутых в войну, лежит какая-то вина, нам не открытая. И мы, человеки, коим положено бы жить в мире, ожесточились по-зверски.

В первое воскресение после возвращения домой они с отцом выкопали в овиннике четыре дубка и повезли их на тарантасе за Шелекшу, к Даќнилову полю. Вода спала и переехали бродом через реку.

Четыре дубка, четыре года смертных мук и реки крови святой за Поќбеду над коварным супостатом. Дубки и будут на вечном месте память обо всем держать. Память солдатскую и крестьянскую. Вечней-то памяќти нивы-поля ничего нет. Поле — Творение Божие, оно неистребимо. Погибая при бедах — оно в миру возрождается.

И вправду — Данилове поле отозвалось радостью на заботы и думы о нем пахарей. Ширь нивы озарилась сиянием, исходившем от зеленых всходов на ней. Взывно подавало свой неизреченный глас. От речки Гороховки вдоль берега Шелекши пролетели два голубя. Сделали два круга над дубками, только что высаженными, и улетели вдаль с какой-то своей вестью. Порхали на прибрежных ивах, росших по берегу, маќлые птахи, щебеча с каким-то своим веселием. Все это могло быть и незамечено не пахарем, человеком, не причастным к этой ниве, реке, всему живому, росшему тут. Отец сказал Дмитрия: "Вишь, как оно все радуется вмесќте с нами. Это природа, родные наши места, тебя благословляет. Озаќряют своим светом и взывают к себе. Ты вот к ней со светлой мыслью разума в сердце и она тебя принимает своей разумностью. Все ведь живое вокруг нас и со своим рассудком, как вот и мы, люди".

А с Татарова бугра, застывшие недвижно, глядели матерые сосны и на поле, и на пахарей. Отражались в Лягушечьем озерце и как бы просили защиты у неба, оневоленные какой-то недоброй силой, затаенной в самом Лягушечьем озерце. И ждали помощи себе от них вот, пахарей, радевших об этой земле. Ждали век, матерели, и, похоже, чуяќли приближение свободы и для себя.

2

В середине дня, на неделе к дому Кориных, где находилась и контора моховского колхоза, подкатил "газик", крытая брезентом, повидавшая всякие дороги машина. Вышел секретарь райкома. Не молодой худощавый человек среднего роста, с коротко остриженными седыми волосами. В синем заношенном костюме, солдатских сапогах, клетчатой рубашке. Спросил, поздоровавшись с отцом, о делах в колхозе и тут же обратился к Дмитрию, подчеркивая, что за этим и приехал. Глянул на новенькую гимнастерку на бывшем теперь уже солдате, брюки солдатские. И такие же сапоги, как и у себя.

— Набирайся сил, танкист, ждем в МТС… Думал сам заявишься, — вроде как упрекнул живого солдата. — Техника начинает поступать, а трактористов нет…

Дмитрий пожал плечами. Собирался, конечно. Две недели как из госпиталя, а врачи дали на поправку два месяца.

— Ну вот и давай, не тяни. При деле и поправишься. Пока хоть не в полную силу… Главным инженером… — и ответил за Дмитрия: — Справишься, не сомневаюсь!..

Секретарь райкома обычно задерживался, обедал, разговаривал с отцом, советовались взаимно. А тут заторопился. Выпил кружку молока и уехал. Беда с ратных полей перекочевала в живые тыловые деревни. Прибавила мытарств и скорби солдаткам и старикам. Унижала голодом и непроглядной нуждой… И все тем же властным жестоким понуждением мужика, называемого колхозником. Понукали и хлестали, как лошадей, ненакормленных овсом: "Давай, давай!"