Арман Лану - Когда море отступает Страница 22

Абель присел на склон дюны, каску сдвинул на затылок — голове стало прохладней. В Ламанше прилив, по всей линии берега — белая грива. Мало-помалу вода в Ламанше становится зеленой, подергивается огненно-золотыми искрами, затем все темнеет и темнеет, а вдали она как синие чернила. От голода у Абеля подводит кишки. Он переводит угрюмый взгляд на нелепые фигуры немцев, а Жак между тем коротким штыком Абеля открывает коробку мясных консервов, потом, заметив озабоченное выражение на лице младшего товарища, прекращает свое занятие и заливается веселым смехом.

II

Абель бросил вызов матроне, Матери, Диане. Теперь он был свободен. Он чувствовал себя легко среди этой природы, где свет как бы исходил от жемчужины… Так же, как когда он шел к Мамочке во второй раз, — ну да, разумеется, не в первый, потому что в первый… Мамочка, обворожительная Майя, англо-саксонская заместительница французских маркитанток, Мадлон из песенок, матрона, идущая рука в руке с женщиной-вамп военного времени, Марго Исступленная, Марго Безумная, помогающая людям умирать, то Матушка Кураж, то Матушка Макрель. В сущности говоря, Мамочка — о Мамочка девятнадцатилетнего парня, каким я был тогда, где ты? — в сущности говоря, Мамочка работала, как диорама у Ворот Войны! Четырехтактный двигатель! Насос! Если б можно было хронометрировать подобный род деятельности, то еще не известно, чья пропускная способность оказалась бы выше — у Мамочки или у Постоянной выставки! Абель живо представил себе роскошный кашемировый халат этой дородной женщины, ее успокоительные движения, рот, широкий, как у Джоан Кроуфорд, а главное — потрясающие груди, тяжелые, высокие, полные, с твердыми сосками, с твердыми кончиками, груди, способные выдержать любое нашествие!

В тот памятный вечер с Мамочкой, как в тот вечер, когда сдались немцы из блиндажа, в жизни Абеля произошел крутой перелом. Иные поступки, хотя бы и важные, ни к чему не обязывают человека; другое меняют его бесповоротно.

Пройдя Курселль, Абель весело шагал по направлению к Вервилль-сюр-Мер, к его устричным садкам, семейным номерам, разводному мосту и занесенным илом обломкам барж. Там, где когда-то тянулись голые смертоносные дюны, виднелся кокетливый городок, где развлекающиеся парочки, наверно, глотают летних, молочного цвета устриц и запивают мускатным вином. «У меня сейчас такое же чувство, как в девятьсот пятидесятом, когда я вместе с дядей Эли вернулся к берегам бухты Хо-хо! Тогда еще у дяди Эли нога была цела. А Мамочка Жоликер была так ласкова! Озеро было по-прежнему большое, но зато каким маленьким стало село!»

Около огромной бухты Хо-хо! и сейчас еще, несмотря на заводы, можно было вообразить восторженный крик первых белых, которые так окрестили ее. Конечно, остались прежними библейские громады гор, запах скипидара от хвойных деревьев, вонь горелым по берегам; конечно, туманы влачили по вечерам волнистые свои покрывала, похожие на одежды фей, а пирога Гайяваты все так же скользила меж тростников; конечно, березы и угрюмые сосны по-прежнему пели (березы — дымчатой своей эмалью, сосны — зеленым бархатом) плач по Сагене. «Сагене»! Название танка, взорвавшегося сзади них! А шестнадцать лет спустя опять танк — он умел говорить, этот танк, похабным Цербером расположившийся над Воротами Войны, он восклицал: «Вими»! Предметы все время разговаривают с человеком, но человек их почти не слышит. Ну, конечно, и земляника в Сагене была, как и прежде, пахучая, но этот край бывалых охотников с неистощимым запасом невероятных случаев, одиноких объездчиков, могучим своим телосложением напоминавших мясников, дичи, в доброе старое время взлетавшей прямо из-под ваших ног, затейливых санок, визжавших по снегу, медведей, лакомок и хитрюг, мудрых индейцев, лесорубов, влюбленных в свои клены, но этот край его детства, исполинскую эту Нормандию избороздили дороги, обезлесили промышленные районы, изуродовали гидростанции. Остались лишь багряные листья кленов, трепещущие на ветру. Канада, Нормандия — все изменяется. Быстро шагают не мертвые, а живые.

За дюнами внизу жались друг к другу возникшие во время войны огороды, кое-где поблескивали плиты устричных садков. Абель остановился у дома с колоннами. За недавно покрашенной решеткой высились статуи, зябнувшие в своих пеплумах с потеками от дождей. Понятно, это то самое! И как хорошо, что это то самое! Почти так же хорошо, как то, что он расстался с Валерией!

Малюретта плачет: — Мама!У меня живот болит…Молвит мама: — Съешь-ка луку…

Заблудившиеся солдаты прошли парк, окинули взглядом разбитых нимф и двинулись напрямик через правое крыло здания, через груды обломков и кучи бумаг, мимо комодов с выдвинутыми ящиками, откуда вываливалось дамское белье… Все изменилось! Здесь вновь установились законы частной собственности. Подстриженный в виде шаров самшит разросся, здание пришлось обойти кругом. За прогуливающимся наблюдал садовник с ножницами в руке.

— Здорово, друг! — окликнул его Абель.

Садовник повернулся к нему спиной. У входа в посыпанную золотистым песком и утрамбованную аллею смотрели друг на друга изваянные из мрамора с прожилками два сфинкса с воинственно торчащими грудями, с головами Помпадур и Дю Барри, украшенными взбитыми париками. Абель обомлел. Никаких сфинксов он не помнил! Он медленно обошел вокруг всего здания — вокруг так, называемой «Избавительницы». Налет на мраморной дощечке свидетельствовал о том, что частная собственность назвала себя так еще до Освобождения.

Неуверенной походкой Абель двинулся вниз — в сторону садков, фанерных домиков, сараев, мастерских, где плели плетни против оползней. Где-то неистово лаяла собака.

…Лук целит, а не вредит.—— Мне лук претит — он кругл на вид.— Ишь, форсит! Ей лук претит!С этой девкою хоть плачь…

Он пошел к мосту прямиком через выгон, где водопойной колодой служила ванна на лапах, как у химеры; он искал глазами указатели развилок, отбитые указатели дорог, следы, не различимые ни для кого другого, кроме него, оставленные в коровьем навозе их внезапными перебежками и мгновенными залеганиями, когда четыре немца связывали их по рукам и ногам. Невдалеке виднелось строение, куда вела дверь с отверстием в виде сердечка. Резкий запах аммиака ударил Абелю в ноздри — характерный запах уборных старого континента!

Абель долго кружил по широкому этому лугу и наконец остановился возле ямки, заросшей травою, — одиночной стрелковой ячейки, некогда с лихорадочной поспешностью проделанной каким-нибудь пехотинцем. Да, да, это самая настоящая fox-hole, лисья нора, для одного стрелка. Теперь ячейка стала круглой. Абель прыгнул. В яме пахло прелью. Абель прижался животом к холодной земле, расправил плечи и посмотрел снизу на Вервилль — точь-в-точь как во время боя. Но сейчас совсем другой мир предстал перед ним. Абель чувствовал себя превосходно в этой земляной ванне, он высовывал нос и не слышал свиста пуль. На чертополохе что-то блестело. Абель еле дотянулся до игрушечного пистолетика с рукояткой из пластмассы. Почти такого же изящного, как пистолеты Паттона! Абель дунул в ствол, как это делают гангстеры в кинофильмах, подбросил пистолетик, поймал налету и сунул в карман. Тихо зазвонил колокол. По-видимому, к вечерне. Воздух был полон нежным ароматом только что примятой сочной травы.

— Пленные!

— Что пленные? — кричит Жак.

Из земли вырастают огненные деревья — недолговечная пальмовая роща. Вновь и вновь, задыхаясь, летят снаряды и, словно перезрелые груши, с теплым вздохом вдавливаются в землю. Абель зарылся в свою лисью нору. Жак от него на расстоянии нескольких метров. Злополучные пленные прилипают к земле, точно серые слизняки.

— Это же их снаряды, — орет Жак, и в голосе его слышится презрение, — вот пусть теперь и расхлебывают!

Война — это ведь, помимо всего прочего, зрелище. Снаряды падают ближе, дальше, ближе — они чертят непонятную схему недолетов и перелетов. Солдат — вне этого движения слепых молекул. Но, быть может, этот чертеж имеет какой-то смысл там, на том свете? Во всяком случае, не на земле. Да, разумеется, это неразгаданные тайны, это танец молекул — война выпустила их на волю и каждую из них увеличила до бесконечности. Время от времени Абель вырывается из этого оглушительного мира абстракций и посматривает на немцев. Они в его власти. Он за них отвечает. Внезапно он принимает решение.

— Сыпьте! — в промежутке между разрывами кричит он. — Уходите, уходите! Ну? Бегите!

От дохлой коровы исходит душное сладковатое зловоние. Немцы не шевелятся. Им невдомек, на что вдруг рассердился победитель. Абель наводит на них карабин, потом зарывается носом в землю, потом опять целится. Можно подумать, что это фермер, выгоняющий из кухни кур.