Арман Лану - Когда море отступает Страница 23

— Сыпьте! — в промежутке между разрывами кричит он. — Уходите, уходите! Ну? Бегите!

От дохлой коровы исходит душное сладковатое зловоние. Немцы не шевелятся. Им невдомек, на что вдруг рассердился победитель. Абель наводит на них карабин, потом зарывается носом в землю, потом опять целится. Можно подумать, что это фермер, выгоняющий из кухни кур.

Фельдфебель в стальных очках окидывает взглядом местность, показывает рукой на усадьбу и что-то кричит. Фрицы, словно куропатки, перебегают от воронки к воронке и наконец достигают рва, тянущегося вдоль стены. Жак делает красноречивый жест: растопыривает пальцы и потирает ладони. Бомбардировка возобновляется. По временам слышится визг, как будто мучают животное, — это визжит, вызывая резь в животе, торпеда с оперением. Абель машинально считает разрывы. Каска давит, начинает болеть затылок.

Жак всегда плыл по течению. Он никаких решений не принимал. Но по всякому поводу смеялся звонким детским смехом. Теперь тебе уже не до смеха, старичок! Извини меня, но знаешь… Знаешь, я рад, что я уцелел, рад-радехонек! Я понял наконец, что люблю жизнь. Раньше я этого не знал, Жак. Поверь мне. Ты видишь: я смеюсь, я плачу! Я и не подозревал, что люблю жизнь. Вот ты ее любил. Ты говорил об этом прямо. И ты ее лишился. Я своей судьбы не выбирал. Так приятно не испытывать страха, Жак! Дикого страха. Когда ноги дрожат, а живот втягивается, как щупальца у осьминога. Когда так и тянет драпануть! Да, я не скрываю: мне было страшно. Это не мешало мне действовать так, как я находил нужным. Головы я не терял. Но во время обстрела мне всегда было страшно. Но только во время обстрела. Несмотря на страх, я был счастлив. О, несравненно счастливее, чем потом! Ты знаешь, потом оказалось совсем не таким прекрасным. Мирное время совсем не так прекрасно, как принято думать. Валерия вложила перст в рану. Надо быть справедливым. Она совсем не дура! Перст в ране и заставил меня отправиться с родственным визитом. Ты, Жак? Да, ты. Конечно, ты. Затем — отпуск. «Пре-едки». А главное — еще раз увидеть войну. Но это — бессознательно! Я хотел вернуть свою молодость, утраченную легкость, бесшабашность, стройную фигуру и полные стаканы молока. Да нет! При чем тут стаканы молока? Приключение! Еще раз пережить единственное настоящее приключение за всю мою жизнь. Вспомнить товарищей. Вспомнить комический эпизод с немцами. Жак, милый мой старичок! Как ты хохотал! Жак, ты слышишь? Я злился, оттого что ты хохотал. Злился, впрочем, слегка. Ведь я же все-таки был младший, а ты всю ответственность взвалил на меня. Ну и вот. Ты остался здесь навсегда. Наши товарищи тоже в сырой земле. Но для них все остановилось. Для нас с тобой, Жак, все продолжается: газеты, радио, холестерин, лозунги, счастье в кредит и будущая война.

Абель вылез из норы. Это была уютная пора. За эти годы изменилась и она. Расширилась, поросла травою и мхом, но осталась все такой же милой норушкой. Абель, словно пастух, разговаривал сам с собой. За ним наблюдали двое ребят. Один мальчуган, в черной старомодной рубашке, натягивал рогатку. На другом был кокетливый фартучек в белую и розовую клетку, волосы ему подвивали. Типичный маменькин сынок.

— Тебе старик не попадался? — спросила черпая рубашка.

Абель скорчил рожу и вынул из кармана игрушечный пистолет.

— Твой?

Рукоятка пистолета сверкала на солнце.

— Нет, не мой, вот этой девчонки, — указывая на розовый фартучек, ответила черная рубашка.

Розовый фартучек опустил голову, затем бросил растерянный взгляд на черную рубашку.

Абель отдал владельцу «пистолет Паттона». Тот поклонился. На лице у черной рубашки мелькнула презрительная усмешка.

— Это твой товарищ? — спросил Абель.

— Парень вон из той усадьбы! Каждый день удирает из дому. Как убежит, так ко мне. Надоел. Мать у него вдова.

— А у тебя?

— Померла.

В выражении этого узкого некрасивого лица была несокрушимая наглость с примесью беспричинной злобы и много детской непосредственности. Абель порылся в карманах, достал монетку, но, вовремя сообразив, что это непедагогично, протянул мальчугану пачку американских сигарет. Черная рубашка схватила пачку и тут же отскочила. Как видно, у нее уже был большой жизненный опыт! Но Абель продолжал улыбаться, и на худых щеках мальчугана неожиданно и весело заиграли ямочки.

— Мы вас засекли. Он — радист. Передавал в Лондон…

Розовый фартучек с важным видом изобразил:

— Тит-тита-та-ти-та-титата…

Потом вдруг поперхнулся:

— Садовник меня зовет. До свиданья!

— Прощай, Норбер, — сказала черная рубашка.

Розовый фартучек пустился бегом.

Абель дал мальчику прикурить. По тому, как мальчишка прикуривал, было ясно, что это не первая его сигарета!

— Наши, французские, дорогие, — с почтительной ноткой в голосе сказал дичок. — А ведь вы только что пели в яме!

Абель было запел:

…С этой девкою хоть плачь:Парень нужен ей — не врач…

И перестал. У мальчишки любопытно блестели глаза — две политые маслом оливы с золотистыми искорками в зрачках. Нахальные, открытые, чудесные глаза. Абель стал насвистывать мотив «Малюретты». Паренек ему подсвистывал. У него был хороший слух.

— Это канадская песенка. Французских канадцев.

— А разве в Канаде говорят по-французски?

— Чему тебя в школе учили?

— Я в школу не хожу. Мой старик хочет, чтобы я сдох на работе. Сука!

Абель присвистнул от изумления.

— Так вот о чем поется в песенке, — сказал он. — Девушку зовут Малюретта. У нее пятка болит.

— Что, что болит?

— Пятка.

— А я думал…

— Мать предлагает ей разные средства… Луковицу, картошку, репу и, наконец, мальчика.

— Ну, конечно!

— Почему «конечно»?

— Этим всегда у них кончается.

Абель улыбнулся. Сейчас у проникшегося к нему доверием ребенка был чудный взгляд — Абель видел перед собой воплощение отрочества, каким оно выглядело в древние времена: с мальчика можно было лепить лик Девы для статуи. Из глубины средневековой Франции мальчик высматривал себе друга. И они запели дуэтом — тонкий голосок мальчугана заливался на фоне низкого голоса взрослого дяди:

…Ешь сосиски. — Слишком склизки.— Ну так сало. — Слишком вяло!— Вот треска. — Она плоска!

Мальчуган взял Абеля за руку. «Опять! Я ищу мужчину, а нахожу ребят. Впрочем, тот мужчина тоже был ребенком, и его нет в живых».

— Пить хочешь? Я угощу тебя содовой. Лимонадом.

— Вот здорово! — обрадовался мальчик и нерешительно добавил: — С мятой?

— С мятой.

Абель делал большие шаги.

— За тобой не поспеешь! Ишь, какие у тебя ножищи!

Мальчуган остановился, Абель тоже. Паренек с детской неумолимой требовательностью впился своими черными глазами в голубые глаза Абеля.

— Скажи!

— Ну?

— Ты был там?

— Где там?

— Да вон!

Мальчик показал пальцем на яму, замялся, а потом с необыкновенным тактом спросил:

— Ты был там… прежде?

— Да, — ответил Абель, и к горлу его подступил ком.

Пели они всю дорогу до самого городка.

Был Троицын день, и гуляющие видели, как мимо придорожного креста прошли сынишка этого пьяницы Куршину и «канайец», которого тот подцепил. А «канайец» чувствовал, что с плеч у него свалилась тяжесть, то есть Валерия, в руке он держал шершавую детскую ручонку, а в душе у него пели птицы.

III

— Стой! — рычит Абель.

На фоне огней заката вырисовываются черные силуэты. Жак, лежа на животе, нащупывает автомат. Абель с карабином в руке — придушенно:

— Да стойте же, сволочи!

Три тени слиплись.

— Стрелять буду! Слышите? Буду стрелять!..

Одна из теней делает ему знак. Оружие прыгает в руке Абеля и бьет его по бедру.

— Нье здрелять, nicht здрелять! Ми пленний…

Абель с удивлением узнает своих подопечных. Вид у них, как у детенышей, нашедших матку. Вот я вас сейчас оближу! Я вас сейчас оближу! Они говорят одновременно. Должно быть, умоляют канадцев не покидать их. Ага, теперь вы вспомнили про законы военного времени? А сами-то вы их соблюдали? Когда вы побеждали, вы их побоку! Абель садится на пень, снимает каску и с отвращением вытирает пот, а Жак между тем высокопарно говорит:

— Господи, укажи мне мое стадо!

В опустошенном парке вопросительно переглядываются статуи. Вода в фонтанах не очень соблазняет Абеля и Жака. Немец пьет из горсти. Абель подносит воду ко рту и сейчас же пиликает. Они идут по дому, проходят гулкие его валы, опить перелезают через стену и попадают в «Палестины», кажущиеся призрачными благодаря как бы витражному освещению, озаренные двумя солнцами — солнцем настоящим, светящим над пляжами Котантена, и солнцем войны, горящим в стороне Кана. Абель и Жак обходят проволочные заграждения, воронки, в которых стоит гнилая вода, сваленные в кучу лебедки, разбитые танки, земледельческие орудия, кладбище повозок. Абель налегает плечом на дверь и входит в сводчатую комнату. При свете электрического фонарика видно, что это пекарня, полная непроданного хлеба — батонов, плюшек с подрумяненной корочкой, золотистых булочек. Шаги будят громкое эхо в мертвой пекарне, а пекарня показывает вошедшим раскрытую печь, квашню, белое тесто, залитое тонким слоем шоколада. Абель ломает хлеб — кусок себе, кусок Жаку. Немцы набрасываются на хлеб, набивают карманы. В тишине слышно, как челюсти перемалывают хлеб, выпеченный вервилльским булочником, замешанный еще до Освобождения, поставленный в печь под бомбежкой, обыкновенный честный хлеб, но только лучшего качества, потому что булочник к муке, которую выдают по карточкам, подмешивает рыночную муку, хлеб, который в течение бесконечно долгого дня войны постепенно терял свою влажность и который все еще хрустит на зубах.