Елена Сазанович - Маринисты Страница 22

– А я и не считаю, – искренне ответил я.

– Ну и прекрасно! Значит мы с вами легко сговоримся. Я даю вам определенное время, за которое вы обязаны будете успеть доставить работу на яхту. А в свою очередь, я позабочусь, чтобы с вашим доктором ничего не случилось. Он пожилой человек…

– Где он? – вновь не выдержал я и вскочил с места.

– В одном безопасном местечке, Тим. Он мне пока просто необходим. Для залога своей безопасности. Но учтите – одно неосторожное слово, одно неосторожное движение – и с доком покончено. Мне поверьте, терять нечего. Но, я думаю, у вас не останется времени ни на лишнее слово, ни на лишнее движение. Я все рассчитал до секунды. Вы вернетесь в то время, которое я вам укажу. И ни минуты позже. И вернетесь совершенно один. Тогда у вас будет шанс спасти Бережнова.

– И что потом?

– Вы так за меня беспокоитесь? Напрасно. Я возьму вашу картину. И сохраню вашу жизнь. Мне она не интересна. Я не профессиональный убийца и жажда крови меня не мучит. Вы вернетесь к себе, а я уже через час буду совершенно в другой стране, если хотите, в другом мире, если хотите, на другой планете. Поверьте, с моими деньгами, это вполне осуществимо.

– И все же… Все же зачем вам моя картина?

– Так вы привезете мне ее или нет? – его глаза сузились. И стали еще холоднее. – Отвечайте, Тим, – и пистолет качнулся в его твердой руке.

Но я его уже не боялся. Он выдал свое слабое место. Не знаю почему, но ему позарез нужна была эта работа. И без нее он не мог сдвинуться с места. И я решил во что бы то ни стало затянуть время. И инстинктивно понял, что пока могу диктовать условия я.

– Я привезу ее, Слон, – и нарочно подчеркнул его прозвище. Он вздрогнул, услышав его, но уже не сопротивлялся.

– Я обязательно ее привезу. Мне жизнь доктора, не менее дорога, чем своя.

Он непонимающе пожал плечами. Его ничего не интересовало кроме своей жизни.

– Но с одним условием, – продолжал я твердым голосом.

Он недовольно поморщился.

– Ты еще смеешь диктовать мне условия?

– Не смею, – тут же согласился я. – Но это условие слишком простое. Ты мне должен немедленно все объяснить. Здесь происходят невероятные вещи. И я не могу даже сдвинуться с места, видя здесь, в твоей комнате свою работу, но с подписью Самойлова, за которой я тому же ты меня отправляешь в деревню на свой страх и риск. Это же абсурд!

– Я понимаю твое нетерпение, – он улыбнулся своей чудовищной улыбкой. – Я хотел сделать это позднее. Ну что ж. Я попытаюсь все вкратце тебе объяснить. К тому же я ничем не рискую. Мы совершенно одни и ты не сможешь ничего доказать. Да и доказать практически невозможно. Мало кто поверит в эту фантастику.

«Немой» разместился в кресле напротив меня. Выпил еще и закурил. Но пистолет так же уверенно был направлен в меня. Я последовал его примеру и выпил тоже. Он встряхнул головой, глубоко затянулся и пустил дым в потолок, самодовольно улыбаясь безобразной улыбкой. Он себя бесконечно любил. И конечно недооценил свои возможности, утверджая, что сможет вкратце все изложить. На это я и рассчитывал. Он слишком себя любил, чтобы быть кратким. И я приготовился его слушать, не пропуская ни единого слова. И я не ошибся. Он начал сначала. Потому что не позволил себе возвести свою жизнь в краткие рамки.

– Единственное, что мне далось без труда – это бесконечное богатство. И ты скажешь, это немало. Это, действительно немало, Тим! Я получил блестящее образование и не менее блестящее наследство. Мать умерла еще при родах. Красавица и умница, но довольно истеричная и эксцентричная женщина, она родила двух уродливых сыновей…

Я вскочил с места, уже начиная догадываться, о чем пойдет речь.

– Сидите спокойно, Тим. Вас впереди ждет еще масса сюрпризов. Так вот. Вы правильно мыслите. Она родила близнецов. Один из которых был хотя и уродом, но способным и здравомыслящим юношей, считающим долгом сделать свою жизнь исключительной. Он перед вами, – и Слон галантно поклонился. – Второй – этой мой несчастный брат был просто больным уродцем, не способным даже к элементарному мышлению. Что ж. Так было Богу угодно распределить между нами роли. И я свою роль сыграл до конца. Мне с детства легко давались любые науки и любые искусства. И я, пожалуй, в любой из них, сделал бы высочайший успех. Но… Но мне крайне мешала моя внешность. Да! И я этого не скрываю! Люди, разговаривая со мной, никогда не смотрели в глаза. И я часто улавливал на их лицах подобие жалости. И я возненавидел людей. Конечно, у меня было достаточно средств для пластической операции. Но гордость не позволяла мне на это пойти. Я ненавидел свою внешность, но я не хотел ее изменять в угоду людям. И я понял, что деньги – это далеко не все. И я посчитал своим долгом совершить нечто такое, что смогло бы перевернуть мир. Вот тогда бы я имел полное право пожалеть этих жалких людишек и возвыситься над их жалким миром. Я мог сочинять прекрасную музыку, прекрасные стихи, мог прекрасно играть в театре. Но более всего меня увлекала живопись. И я писал не менее прекрасные картины. Но я чувствовал, что это далеко не все, на что я способен. Что этим занимаются тысячи людей. И это не дает возможность удивить мир и подчинить его себе. И подолгу глядя на картины, в моем мозгу стал зарождаться невероятный и почти неосуществимый план. Но я его сумел воплотить в жизнь! Впервые я задумался над этой идеей, когда побывал на выставке Самойлова. Я сразу отметил, что это необыкновенно талантливый художник. Особенно меня увлекла его манера письма. Чистейшая достоверность. Казалось, он не пишет, а в мельчайших подробностях копирует мир. И в то же время сколько своего, лично им сочиненного мира! И я потихоньку стал заниматься своей идеей. Я купил шикарную яхту и устроился недалеко от поселка, где жил Самойлов. Но местонахождение было трудно разгадать. Вы, думаю, в этом сами убедились. Я захватил с собой своего ненормального брата. Мне он тоже был необходим для осуществления замысла. Я уже, кажется, упоминал, что мог бы сделать блестящую актерскую карьеру? Я стал копировать жесты, мимику, походку своего брата. Поверьте, это нелегкое дело. Мне необходимо было даже копировать его взгляд! И мне это удалось! Я и не подозревал тогда, чем это может закончиться. И тогда еще мне нужен был брат исключительно для поддержания своей роли. Роли несчастного юродивого немого. И когда почувствовал силы довести эту роль до конца, я и появился в поселке. И сам не ожидал такого успеха. В деревне сразу поверили в этого убогого нищего и не только поверили, но и полюбили настолько, что каждый мог доверить мне самые сокровенные тайны. Поверьте, это было крайне забавно. Изображать на лице неполноценность и ясным умом анализировать факты. Самойлов, как и все, мгновенно доверился мне. Он часами болтал о себе, выливал свою душу. Показывал свои картины. Я имел возможность наблюдать за его творчеством. И часто признавался себе, что это, действительно, прекрасно. Но все-таки я ждал другого. И сам по ночам работал до изнемождения в лаборатории, на яхте, вычисляя нужную мне формулу, испытывая новые и новые вещества, которые должны были меня привести к цели. Мое терпение и мои труды были вознаграждены. И однажды художник признался, что принялся за самую важную работу в его жизни. Он полностью сочиняет ее, сочиняет натуру, но формы и линии натуры он хочет воспроизвести крайне достоверно, довести до того максимума, когда человек на портрете выглядел бы живым, – немой перевел дух и перевел взгляд за окно, за которым шумело, волновалось море.

А я вцепился в ручки кресла, стараясь не выдать своего волнения. Но скрывать его было выше моих сил.

– Не волнуйтесь так, Тим, – усмехнулся Слон, – я же вас предупреждал, что вы должны быть готовы ко всяким неожиданностям. И ваши мысли, я так понимаю, вновь предугадывают мои слова. Да, Самойлов рисовал Марину, лунную ночь и море. Да, он целиком и полностью выдумал эту женщину, как воплощение несовершенства и совершенства мира, как воплощение жизни и смерти, как примирение самых непримиримых вещей на земле. Даже я, законченный циник, и то чуть не вскрикнул, увидев эту работу. Но я сжал кулаки и промолчал. Я всегда помнил, что я несчастный немой. Я каждый день навещал художника и подолгу следил за движением его рук. И завидовал ему. Я бы так никогда не сумел. Пожалуй, мне всегда мешала выразиться до конца в творчестве – моя внешность. О которой я ни на секунду не забывал. Она лишала меня свободы. И я, урод от природы, никогда бы не посмел изобразить такую красоту. А картина получалась с каждым днем совершенней. И все живее. И по мере ее совершенства усиливалась моя ненависть к художнику. И по мере ее совершенства, моя отчаянная, поверьте, недоступная человеческому мозгу, работа в лаборатории приближалась к концу. Мы закончили одновременно свои труды. У Самойлова был готов портрет Марины. Я вычислил нужную мне формулу, способную перевернуть представление о науке. Следует отметить, что я основывался не на пустом месте. Еще в древности, алхимики до меня практически вычислили это вещество. Я перерыл до этого все нужные старинные книги. И нашел нити, ведущие к этой формуле. Но воплотить ее в жизнь удалось, поверьте, только мне на этой земле. Мы были победителями. И я тут же решил, не откладывая, испытать свою победу.