Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра Страница 22

Вот что я писал мелом на доске моего сознания:

Я хочу, чтобы мне перестала сниться кровь.

Я хочу жить днями, а не ночами.

Я хочу, чтобы закончилась зима.

Я хочу быть карими глазами Рафаэля.

Я хочу быть синими глазами Адама.

Я хочу быть смехом Шарки.

Я хочу, чтобы Рафаэль жил.

Я хочу, чтобы Шарки жил.

Я хочу, чтобы я жил.

Я хочу быть музыкой мистера Гарсии.

Я хочу быть живым.

Я хочу быть собой.

Я вывалился из сна.

В своем сне я лежал на обочине дороги.

Лежал как сбитая машиной собака.

Я видел себя со стороны.

Я хотел очнуться — я, лежавший на обочине дороги. В голове билась мысль, что я лежу как мертвый.

Я все просил себя: вставай, вставай, вставай. И вдруг услышал голос Рафаэля:

— С тобой все нормально, Зак?

Со мной ничего не нормально.

Я не знаю, каково это — когда у тебя всё нормально. Никогда не знал и, может быть, никогда не узнаю.

Это слово, которое я использую, чтобы не говорить о том, что чувствую на самом деле.

Это слово, означающее, что я хочу сохранить свои секреты.

Внутри меня есть что-то, что убивает меня.

Внутри меня есть что-то, что хочет позволить тому, что убивает меня, завершить уже начатое. Кажется, я мог бы выйти в ночь и завыть как койот, привлекая монстра, приглашая его сделать со мной то, что он хочет. Кажется, я мог бы позволить буре внутри себя поглотить меня целиком.

Монстр, ночь и буря — они одинаковы. Он все хотят моей смерти.

— Ты в порядке, Зак?

Монстр. Ночь. Зима.

Монстр. Ночь, зима — они хотят моей смерти.

— Зак?

— Мне приснился кошмар, — прошептал я.

Как бы мне хотелось быть маленьким. Как бы мне хотелось, чтобы Рафаэль был моим отцом, чтобы он обнял меня и спел колыбельную, отгоняя прочь монстра.

Адам смотрел на меня своими синими глазами, которые видели меня и в то же время не видели.

Сегодня в его глазах были видны зеленые крапинки. Они как осенние листья. Странное сравнение, когда на улице холод и небеса темны. Черные глаза мистера Гарсии темнее любой ночи, но почему-то я вижу в них небеса, и если бы ночь была цвета глаз мистера Гарсии, я бы никогда ее не боялся. Карие глаза Рафаэля, кажется, всегда улыбаются, когда он смотрит на меня и тепло со мной говорит. А какого цвета мои глаза? Я не помню. Я знаю, какого цвета глаза у Адама, Рафаэля, мистера Гарсии, но не знаю, какого цвета мои собственные глаза. Интересно было бы побывать на месте Адама или мистера Гарсии, или Рафаэля. Но я — это я. И взрослея, я все равно буду оставаться собой. Шарки сказал, что не доживет до возраста Рафаэля. А я доживу? Доживу? Доживу?

Адам не сводил с меня взгляда.

— Зак, ты в порядке?

— Да, — выдавил я.

— Куда ты мысленно ушел?

— В себя.

— О чем ты думал?

Мне не хотелось отвечать на этот вопрос, но я обещал, что не буду ничего скрывать, хоть и не рассказал ему о чтении дневника Рафаэля.

— Я думал о цвете глаз.

— Что именно?

Я пожал плечами.

— Ты думал о чьих-то конкретно глазах?

— О ваших, о глазах мистера Гарсии и Рафаэля.

Адам вопросительно поднял брови.

— И что же ты думал о наших глазах? — спросил он.

Я снова пожал плечами.

— Мне они нравятся.

— Чем? — улыбнулся Адам.

— Не знаю. Просто нравятся.

— Это потому что мы видим тебя?

Я не буду плакать, не буду.

— Наверное.

— Ты любишь нас, Зак?

Я не знал, зачем он это спросил и не собирался отвечать на этот вопрос, поэтому задал ему свой:

— Какого цвета у меня глаза?

— Ты не помнишь?

— Я не люблю смотреть на себя.

— Почему?

Думаю, он предполагал мой ответ.

— Наверное потому, что мне не нравится то, что я вижу.

У него стало странное выражение лица. Он некоторое время молчал, затем встал и позвал:

— Идем со мной.

Я вошел следом за ним в ванную комнату. В ней было зеркало. Адам встал позади меня, положил ладони мне на плечи и подтолкнул к нему.

— Какого цвета у тебя глаза, Зак?

— Странного.

— Они ореховые, — возразил он. — Иногда они темно-коричневые, иногда — ярко-зеленые. — Он улыбнулся. — Сегодня они зеленые.

— Зеленые, — повторил я за ним, взглянув на себя, и подумал о летней листве. Но сейчас ведь зима.

— Что ты видишь? — спросил Адам.

— Я не хочу смотреть на себя, — ответил я, отворачиваясь.

— Хорошо, — согласился он. — Но ты можешь мне сказать, почему?

— Потому что мне больно.

Его лицо стало печальным. Таким, как будто он сейчас заплачет.

— Тебе больно смотреть на себя?

— Да.

Мы вернулись к нему в кабинет. Я был рад, что здесь нет зеркал.

— Хочешь, я скажу тебе, что вижу, когда смотрю на тебя?

— Да, — ответил я, но боялся услышать ответ.

— Я вижу молодого человека, который пытается вспомнить каким он был. Молодого человека, которому очень больно. — Адам по-доброму смотрел на меня. — Кто-нибудь говорил тебе, что ты красивый?

Я отрицательно покачал головой.

— С чего кому-то говорить мне такое?

— Я задал другой вопрос, Зак.

— Ну хорошо. Я не помню.

— У меня появились некоторые предположения, Зак. Хочешь их услышать?

Я кивнул.

— Я предполагаю, что ты думаешь о моих глазах, глазах мистера Гарсии и глазах Рафаэля, потому что понимаешь то, что они тебе говорят.

— А что они мне говорят?

— Они говорят тебе, что ты красивый и замечательный молодой человек.

— Не говори так. Никогда не говорит так. — Я заплакал. Я плакал и плакал, и не мог остановиться. Когда я, наконец, успокоился, то не смел поднять головы.

— Посмотри на меня, Зак.

И я посмотрел. Посмотрел на него.

— Я вижу тебя, Зак. Ты это понимаешь? Я тебя вижу.

Я кивнул, но все равно не совсем его понимал.

— Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя? — спросил Адам.

— Не помню, — ответил я. — Я этого просто не помню.

Глава 9

Причина, по которой я ненавижу зиму

Этим утром Шарки рассказал нам свою историю, и я весь день думаю о том, что случилось сегодня в группе. Это было что-то дикое. «Дикое» — единственное слово, приходящее мне сейчас в голову. Такое ощущение, что я пассажир в машине, которая мчится все быстрее и быстрее, а я вдруг вижу, что на водительском сидении никого нет. И понимаю, что разобьюсь.

Я мучаюсь, но не могу уснуть, а на улице такая холодрыга, что мне невыносима мысль о том, чтобы выйти на морозный воздух и пойти в курительную яму. Вот я и лежу с голосом Шарки в голове. Порой чужой голос в голове все равно что застрявшая в мозгах или сердце пуля — выберете, что вам больше по нраву. В любом случае ощущение такое, что ты сейчас истечешь кровью до смерти.

Шарки ведет себя агрессивно, но, кажется, я начинаю понимать, почему. Эта агрессия возникла не на пустом месте, и, будь я Шарки, я бы точно так же себя вел.

Но дело в том, что я совершенно растерян и не знаю, что будет дальше.

Произнеся с чуть ли не сладкой улыбкой «Время истории», Адам подмигнул мне, показывая, что дает мне сегодня поблажку. Он отвел от меня взгляд и посмотрел прямо в глаза Шарки. Я видел, что они встретились взглядами, и видел, что Шарки уже готов излить душу.

— Я родился… — начал Адам.

— Я родился в Чикаго, в Иллинойсе, — подхватил подачу Шарки, — у парочки родителей, которые привели бы в ужас даже гребаного Дракулу. — Шарки как всегда в своем репертуаре — раз уж начал, то начал. Он ненавидит своих родителей. Ненавидит брата и сестру. Если бы в его семье был кто-то еще, он бы и его ненавидел. Он хотел играть в бейсбол, но у его родителей были другие планы. Вместо бейсбола он играл на фортепиано. И на скрипке. — Понимаете, — продолжил он, — у меня не было семьи. У меня был неудачник-музыкант-отец, с горя занявшийся банковской деятельностью и проводивший половину времени в Лондоне на разных концертах. У меня была мама, половину своего времени распивающая сухой мартини в дорогущих ресторанах со своими подружками и временными любовниками, среди которых встречались экземпляры всего лишь ненамного постарше меня и ни черта не музыканты. У меня были брат и сестра, больше любившие деньги, чем родителей. И у меня была нянька, которую все называли au pair[5]. Я так понимаю, она должна была любить меня и учить итальянскому языку. То есть, родители для заботы обо мне выписали няньку из Италии. А когда я попросил собаку, мама сказала: «ни за что». Это были любимые слова моей матери: «ни за что». Чего у меня не было, так это того, что есть у большинства детей — родителей, которым не наплевать на меня. В восемь лет меня отправили в школу-интернат, потому что я расхерачил тонкой работы немецкую скрипку о столь же тонкой работы отцовское фортепиано.