Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра Страница 23

Так и вижу, как восьмилетний Шарки берет скрипку и со всей дури долбит ей о фортепиано. Мне почему-то кажется, что это фортепиано стоило больше, чем дом, в котором я жил. Единственное, что мне удалось раздолбать в восемь лет — старый кухонный горшок. Это потом я перешел на автомобильные стекла. Мы с Шарки могли бы бить людей, но не делали этого, так что может мы не такие уж и плохие.

Вся жизнь Шарки состояла из попыток убежать от… своего имени. Слушайте, этого парня назвали Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвертым. Вы бы, наверняка, до такого не додумались. Бьюсь об заклад, его родители взбесились, когда он решил сменить имя на Шарки. Но разве его можно в этом винить? К четырнадцати он уже сидел на наркотиках и тусил на улицах. И вот однажды он решил сменить имя на Шарки[6] и этим противопоставить себя своей семье. Я думаю, что это классно, тем более что имя имело отношение к тому, чем он зарабатывал себе на жизнь. Нужно отдать должное этому парню — он решил жить своей собственной жизнью, а не подстраиваться под родителей и их желания. Меня это действительно впечатляет.

— Пошли они, мои родители, — сказал он. Только сказав это, он совсем расклеился. Заплакал как маленький. Я знал, почему он плачет, хоть он этого и не говорил. Вот вам моя теория: Шарки плакал о том, чего у него не было. И знаете, что самое печальное — что Шарки в действительности не ненавидел своих родителей. Наоборот, он любил их всем сердцем. Я знаю это. Я такой же и прекрасно его понимаю. Поэтому-то мы все в разладе с собой. Может быть, он не был бы в таком душевном смятении, если бы ему было плевать на родителей. Так почему же нам не плевать? Эта мысль не дает мне покоя. Почему нам не плевать, когда всем вокруг плевать?

Я думаю, с Шарки много чего случилось на улицах. Я имею в виду — плохого. Связанного с сексом, жестокостью и насилием. У него над правым глазом есть шрам. Наверное, он ему много о чем напоминает. И наркотики… черт, этот парень принимал тяжелую наркоту. Когда он закатывает рукава, на коже видны следы от уколов. Это чудо, что Шарки дожил до двадцати семи. Он давно уже должен был умереть.

Он рассказал о том, как однажды очнулся на одной из улиц Амстердама, и как ему на все было положить и как ему хотелось прямо там и помереть. Как этот парень вообще очутился в Амстердаме? Он не умер на улице только потому, что его подобрала полиция. И он выжил лишь для того, чтобы на следующий день снова наширяться. Думаю, в глубине души он жалеет о том, что не умер в тот день. Этот парень богат и, даже если ненавидит своих родителей — которых на самом деле любит, хорош собой и, черт подери, мог бы сделать в конце концов что-то стоящее со своей жизнью — хотя лично я ему ничего предложить не могу.

Ладно, он хочет умереть, я это понимаю. Я вижу, что его сердце заледенело. Сердце может замёрзнуть, если вокруг него одна зима. Так мне видится. Смешно, иронично и чертовски печально, что Шарки оказался в группе, называемой «Лето». Не удивительно, что этот парень хочет помереть. Лето, блять.

Я понимаю его. Действительно понимаю. Дело в эмоциях, ощущениях — это они начинают тебя убивать. Они клубком сворачиваются у тебя в животе, в легких, в горле, в сердце и становится так больно, что легче умереть. Я понимаю Шарки. Он рассказывает нам свою историю, а все что я вижу на его лице — боль. Настоящую боль. Шарки не может ее больше выносить. Да у кого, скажите мне, хватит сил жить с такой болью? Рафаэль может с ней жить, но он не в счет. Наверное, в пятьдесят ты уже достаточно стойкий, выносливый. Или собранный. Или еще какой, я не знаю. Может быть, если долго жить с этой болью, то ее перестаешь замечать? Может быть, это и так. Откуда мне, черт возьми, знать?

Шарки умный парень. Он умудрился стащить у родителей хуеву тучу бабла.

— Компьютер — прикольная штука, — сказал он и засмеялся. — И теперь мой отец хочет меня посадить.

Боже, слушая Шарки, мне хочется безостановочно плакать.

— Ты чувствуешь вину за то, что украл у отца столько денег? — спросила его Мэгги, когда он закончил свой рассказ.

— Еще чего, — ощетинился Шарки, — я же его не разорил.

— Может быть, не это главное?

— Я знаю, к чему ты это, Мэгги, — взбеленился Шарки. — Ко всей этой личной-ответственности-за-все-то-дерьмо-что-мы-натворили. Ты же к этому ведешь?

— А разве мы все здесь не для этого? — спросила Келли.

Келли училась в аспирантуре и была зациклена на том, чтобы все «отвечали за свой дискурс». Дискурс? Да что это нахер такое?

Шарки был взбешен.

— Если хочешь знать правду, то я ни хуя не знаю, для чего мы все здесь.

Он обвел злобным взглядом всю группу.

— Мы здесь для того, чтобы исцелиться. — Шейла была помешена на исцелении. — И мы не сможем исцелиться, пока не сознаемся при всех, открыто, в своих проблемах и ошибках.

Адам просто за нами наблюдал. Он никогда не вмешивается, если не чувствует в этом необходимости. Он словно знает, когда нужно вмешаться, а когда нужно позволить нам взять инициативу в свои руки. Я это понимаю. Да уж. Я тут так давно, что стал во многом разбираться.

Шарки ненадолго притих.

— Слушайте, я лучше сяду пожизненно в тюрьму, чем скажу своему старику, что жалею о том, что сделал. К тому же это не так. Я ни о чем не жалею. И если мы здесь для того, чтобы щеголять своей честностью, то нате вам мою честность. Никто не заставит меня сожалеть о том, что я украл деньги у парня, который прикидывался моим отцом последние двадцать семь лет. А ему только того и нужно, чтобы я сказал: «Папа, прости за то, что я так облажался. Прости, что причинил тебе боль. Прости за то, что я такой плохой сын». Лучше уж я буду оставаться хорошим сыном, а он плохим отцом.

— Я не думаю, что ты должен о чем-то сожалеть, Шарки, — сказала Лиззи, вышедшая, как и Шарки, из состоятельной семьи.

Это вызвало у него улыбку.

— Но дело в том, что мы ненавидели…

— Я ненавидела, — оборвал и поправил ее Адам.

— Да, я ненавидела мир своих родителей. Презирала. И в то же время пользовалась всеми благами, которые он мне давал. Не знаю, наверное я хотела всё и сразу.

— Да мне нахер не нужны родительские деньги. Пусть они свой богатый образ жизни в задницу себе засунут.

— Тогда зачем ты их украл? — уцепился за его фразу Адам.

— Я украл их не потому, что нуждался в них.

— Тогда зачем? — Адам не сводил с Шарки глаз.

— Чтобы насолить этим говнюкам.

Адам серьезно посмотрел ему в лицо.

— Да, но что бы было, если бы ты попал в тюрьму? Кому бы ты этим насолил, Шарки?

— Быть Шарки — уже значит жить в долбанной тюрьме. И какая к черту разница, где я живу? Думаешь, мне не все равно, сяду ли я? Думаешь, мне не все равно, живу я на улице или нет? Да где угодно жить лучше, чем жить с моим отцом. Вот чего он хочет. Он хочет, чтобы я жил в его доме, играл по его правилам, одевался как он, говорил как он, да, да, да, он хочет, чтобы я был Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвертым. И я говорю на это: хуя с два! Но если я скажу «да, да, да», то получу его деньги. Легче простого заставить своих сыновей действовать из корыстных побуждений. Но, думаешь, мне нужны его деньги?

— Так зачем тогда брать что-то, если ты этого не хочешь и тебе это не нужно?

— Я забрал у него то, что он любит. А что он любит больше всего? Бабки.

Шарки засмеялся, но, похоже, он готов был снова заплакать.

Рафаэль не отрываясь смотрел на него.

— Шарки? — позвал он с теплотой в голосе и глазах.

— Да? — шепотом откликнулся Шарки.

— Ты заслуживаешь лучшего. Лучшего, а не того, что он дал тебе. Ты же знаешь это, да, Шарки? Ты знаешь, что заслуживаешь лучшего?

По щекам Шарки потекли слезы.

— Пошли они, — сказал он. Его лицо ожесточилось, глаза говорили: пошли они, пошли они все. Он встал и просто вышел из комнаты.

Мы все переглянулись.

— Его можно так отпускать? — спросил я. — Может, нужно за ним пойти?

Адам покачал головой.

— Он забыл куртку. На улице идет снег.

Я начал подниматься, чтобы пойти за Шарки.

— Ты знаешь правила, Зак. Мы все знаем правила. Никто не покидает группу.

— Но…

— Ему просто нужно время. — Адам обвел взглядом группу. — Мы все должны учиться владеть собой. Без исключения. Каждый здесь должен научиться справляться со своими проблемами, а не спасать другого. Мы об этом уже говорили.

Мне очень хотелось послать Адама нахер.

— Разве мы не должны хоть что-то сделать?

— Что, Зак? Что мы должны сделать?

— Вернуть его на занятие.

Адам покачал головой.

Я ненавидел в эту минуту Адама. Ненавидел.

Не помню, что было дальше на занятии, я упорно смотрел в пол и, слыша какой-нибудь шум, надеялся, что это вернулся в комнату Шарки. Но он так и не вернулся.

Когда занятие закончилось, мы все встали вкруг — как обычно. Встали вкруг, взялись за руки и прочитали молитву о спокойствии[7]. Так как я стоял рядом с Адамом, мне пришлось взять его за руку, и когда мы расходились и он направился в свой кабинет, я крикнул: