Татьяна Соломатина - Кафедра А&Г Страница 23

Вид законной супруги, сладострастно изучающей содержимое носового платка, в коий его собственный отпрыск соизволил высморкаться, вызывал у Алексея не только метафизическую, но и самую реальную тошноту. Ещё его удивляло, что, несмотря на полное отсутствие в жизни сына сквозняков, воспитателей-садистов и отвратительной манной каши с комочками, наследник беспрестанно болел всем, чем только можно, от банальных острых респираторных заболеваний и затяжных бронхитов до аллергий и каких-то неврологических заболеваний, в которых Лёшка не разбирался. Ему казалось, что паршивца надо меньше кутать и куда меньше опекать. А иногда и наподдать ремнём. Какая там была последняя трагедия? Коленьке в песочнице надели на голову ведёрко. С песком. И что? Из-за этого надо было идти к родителям крохи-«обидчицы» и устраивать грязные глупые разборки, потрясая справками из психоневрологического диспансера? Да он чуть со стыда не сгорел, когда молоденькая красавица, представившаяся матерью той самой крошки, выловила его у подъезда, чтобы извиниться и, переливаясь всеми оттенками алого, прошептать, что ей очень неловко об этом говорить, она понимает, что Коленька болен, но, может, тогда не стоит с ним гулять, когда в песочнице, да и вообще во дворе, другие детки. Детки есть детки, они бывают злые. Ну, не то чтобы злые просто так, а потому что Коленька кусается, щипается, а вот как раз в последний раз, за который и ей, и даже трёхлетней дочери ужасно стыдно, Коленька тыкал в деток булавкой. Английской такой. Она думала, что дочка врёт, но – «нет-нет, вы не подумайте! Лизонька никогда не врёт, а только выдумывает, как все детки» – она показала матери две красные точки на тыльной стороне ладошки.

Алексей чуть не впервые за время существования сына подошёл к нему близко-близко. Тот посмотрел на него исподлобья, как щенок, увидавший незнакомого взрослого кобеля, и, судорожно оглядываясь, сипло прошептал:

– Мама! Мамочка! Мамочка-а-а-а!!! Папа меня не лю-ю-юбит!

Лёшка взял сына за шиворот рубахи, начал трясти и чётко говорить прямо ему в лицо:

– Людей нельзя колоть булавками, понимаешь?! Нельзя просто так живых людей колоть булавками. Если на тебя не нападают и твоей жизни ничего не грозит, нельзя в живых людей втыкать булавки!!!

– Они не хотя-а-а-т со мной играть!!! – истошно завопил Коленька, извиваясь ужом, но отец крепко держал его.

– Надо попросить! Проявить инициативу. Надо самому быть интересным, чтобы тобой интересовались другие. Надо придумать игру, которую никто до тебя не придумал, и предложить в неё поиграть. Предложить, понимаешь? Увлечь, обаять! А не колоть булавками!

– Отпусти немедленно! Алексей, немедленно отпусти его!!! – закричала выбежавшая из ванной комнаты жена. Она было кинулась к мужу, но её остановило никогда ею прежде не виданное выражение его лица. Точнее – стальной хищный блеск глаз. Прозрачная ярость. Он отодвинул от себя сына на расстояние вытянутой руки, потому что тот от ужаса, или в качестве спектакля для матери, начал мочиться в штаны.

– Отпустить? Ты уверена? – Та в ответ лишь молча закивала головой. – Ну да, тебе решать, что делать с этим паршивым помётом, такой ведь был уговор, так? Ты мать, ты всё бросила ради того, чтобы сделать из него здорового, умного и порядочного человека, тебе всё и решать, – и разжал руку.

Коленька шлёпнулся на толстый ковёр и взвыл, как милицейская сирена. Больно ему не было, но он прекрасно знал, как на мать действует его голос именно в таком диапазоне. Она тотчас кинулась к нему.

– Ты специально его швырнул!

– Конечно, специально. Но ты сама просила его отпустить. Не войте оба. Заткнитесь! Значит, так, делай с ним что хочешь, воспитывай его, как считаешь нужным. Но ещё хоть одна выходка, подобная булавочной, хоть один твой «крестовый» поход во внешние миры с войнами за эту срань господню, – кивнул он на примолкшего отпрыска, – всё! Сняты с довольствия. Развод и девичья фамилия. Алименты с зарплаты. Работа, детский сад, высокая няня, деревянные игрушки, каменный пол. Поняла?

– Поняла, – ответила мать.

– Понял?

– Понял, – кратко и, что характерно, спокойно и осмысленно ответил сын.

Она знала, что муж её пугает. Он с ней не разведётся, потому что слишком на виду. Это ему не на руку. Но что-то такое, чего она никогда не могла понять в нём, что-то… первобытное, что ли?.. заставило её впредь быть осмотрительнее даже в своей слепой материнской любви. На ощупь.

Так они и жили. У Алексея Николаевича – своя жизнь. У матери с Коленькой – своя. К тому моменту, когда он стал заведующим кафедрой А&Г факультета последипломного обучения и усовершенствования врачей, сын уже ходил в школу. Большего лоботряса и разгильдяя и представить себе было невозможно. Коленька мог пропускать занятия лишь потому, что не имел желания выходить из дому. Или потому, что учительница к нему придирается. Он вертел матерью как хотел, и она слепо верила во всё его враньё. В те редкие моменты, когда отец бывал дома, а он, Коленька, ещё не спал, сын закрывался в своей комнате и носа оттуда не казал. Что правда, Алексей Николаевич всё реже бывал дома даже по ночам. Днями он создавал очередное своё детище – первый в стране центр планирования семьи, функционирующий на принципах некоммерческого госрасчёта (и снова Ольга подсказала ему, как «тлетворное влияние Запада» обратить на пользу советским гражданам, не быть при этом битым, и в соответствующие структуры отчислить, и в должные карманы откатить, и себя, любимых, не забыть). Так что ночами ему нужен был отдых в дружественной ему атмосфере. Там, где флюид ненависти не мешает ровному дыханию. Там, где по ночам не мучают кошмары, а объятия мучительно сладки. Алексей Безымянный был не из тех, кому надо просто выспаться. Он предпочитал активные постельные виды отдыха. И тогда он оставался у Ольги. А если ощущался недостаток адреналина свежих эмоций, от которого он подзаряжался, как аккумулятор автомобиля подзаряжается во время движения, тогда он оставался у кого-нибудь ещё. Иногда ему становилось горько – не такими представлял себе свою жену и своего ребёнка Алексей Николаевич Безымянный. Это всё не его. Вот Ольга Андреева годилась ему в жёны. Она уже была не только доктором наук, но и профессором, заведовала криохирургическими предопухолевыми делами, которые создавала с ним плечом к плечу и знала куда лучше кого бы то ни было. У неё, что правда, не всё в порядке с деторождением, но, во-первых, репродуктивные технологии не стоят на месте. А во-вторых, может, она и права. Кому нужны эти дети? И где гарантия, что следующий не возьмёт с собой в песочницу ножовку – посмотреть, что там у остальных деток внутри?

Прежде созданные структуры функционировали. Центр планирования семьи вовсю расписывал наперёд графики комфортных – по сравнению с обыкновенно-больничными – абортов, а также всяческих диагностических выскабливаний, лечебных замораживаний и прижиганий. И на всё вам «Здравствуйте – пожалуйста – не изволите ли?», если, конечно, изволили прежде в кассе оплатить и с квитанцией в кабинет войти. Алексей наказал Ольге найти хорошего массажиста и вменяемого («Милый, где же я тебе их в нашей стране процветающей карательной психиатрии раздобуду?!») психолога, на что та, поворчав для проформы, разыскала требуемых специалистов. Алексей Николаевич проводил с каждым сотрудником беседы с глазу на глаз, как с претендентами на должность, так и – регулярно – с уже принятыми на работу. Сотрудники на него чуть не молились. А в семье его за человека не считали.

– Оль, я – создатель и директор Центра планирования семьи. Моим же собственным жене и сыну на меня наплевать. Забавно, – говорил он своей официально признанной нынче всеми любовнице и боевой подруге.

– Разводись к едрене фене. Поженимся, и будет тебе счастье, я так планирую. А ты?

– Да я тоже, Оль, примерно так и планирую.

– Если бы ты ещё не блядовал направо и налево, мы бы стали идеальной семьёй, – вздыхала Ольга.

– О чём ты? – проникновенно глядя в глаза, он начинал её щекотать.

– Ты прекрасно знаешь, о чём я! – пытаясь отпихнуть его руки, говорила Ольга.

– Понятия не имею!

– Да?! А твоя – наша, прости, – учёная морская свинка? – Оля начинала хихикать, потому что не выносила щекотки, и её гнев развеивался, потому что оставаться грозной, глупо хихикая, очень сложно.

– Оль, я, может, и бабник, и ещё готов выслушать подобного рода несправедливые обвинения, но я не зоофил и с морскими свинками в таком смысле дела не имею, даже если они учёные. Я учёными морскими свинками строго научно руковожу. И к тому же ну посмотри на себя и посмотри на неё. Тебе не стыдно делать такие предположения?!

Ольге не было стыдно, она знала, что Лёшку уже не исправить, и заняться любовью в командировке, чтобы наутро и не вспомнить об этом, было для него нормой жизни. Он не виноват, что так влияет на женщин, что они сами готовы заниматься с ним этим где угодно, сколько угодно и ничего не требовать взамен. И к тому же она очень захотела стать его женой. И даже, чем чёрт не шутит, родить от него ребёнка. Совсем другого. Не похожего на его никчёмного Коленьку от той тупоголовой курицы.