Айрис Мердок - Лучше не бывает Страница 23

Она опять села, и он сел рядом, боком на бревно, и глядя на нее.

— Мэри, я так виноват. Я чувствую свою вину в том, что случилось. Я вел себя глупо, бесчувственно. Я только надеюсь, что вы не очень расстроены.

Расстроены? Да я вне себя. Я в отчаянье. Она сказала:

— Нет, нет, не волнуйтесь. Боюсь, Пирс вел себя ужасно. Надеюсь, Барбара не слишком обижена.

— Нет, она все понимает, — сказал Дьюкейн. — Боюсь, я не понял, как все серьезно, я должен быть более тактичным в будущем. Пожалуйста, не огорчайтесь. Молодежь — она всегда страдает, мы не можем помочь им…

Наплевать на их страдания, думала Мэри. Она сказала:

— Да. Но они легко восстанавливаются.

Мэри вдруг подумала: отвратительно сидеть здесь и вести светский разговор, ведь я в отчаянье, уничтожена, внутри как будто все разорвано. Она подумала: неужели ничего нельзя сделать? Затем ей показалось, что сделать можно только одно и что она уже делала это раньше. Она разразилась потоком слез.

— Господи, помилуй, — сказал Джон Дьюкейн. Он вынул большой чистый носовой платок, развернул его и протянул Мэри, и она уткнулась в него лицом.

Через минуту или две слезы немного утихли, и она начала сморкаться в платок. Дьюкейн очень нежно прикоснулся к ее плечу, не похлопывая по нему, а просто напоминая о том, что он рядом:

— Это из-за Пирса?

— Нет, нет, — сказала Мэри, — на самом деле я не очень волнуюсь за него. Это из-за меня самой.

— В чем дело? Расскажите.

— Дело в Вилли.

— А что с Вилли? Вы опасаетесь, что он…?

— Нет, я никогда не думала, что Вилли может покончить с собой. Это просто… ну ладно, я влюблена в него. — Произнесенные слова удивили ее. Ведь ее неопределенное нежное волнение не имело ничего общего с былой резкой определенностью ее других любовей. И все же оно заполняло все ее сознание и, наверное, было глубокой причиной ее неожиданных взрывов, когда она чувствовала себя такой несчастной.

Дьюкейн воспринял информацию серьезно и задумчиво, как если бы Мэри была клиенткой и рассказала суть своего дела. Помолчав, он сказал:

— Я очень рад, потому что это может только помочь Вилли. Что он чувствует по этому поводу? Он знает?

— О, он знает. А что до его чувств… вы знаете Вилли так же хорошо, как и я. Как можно понять, что он чувствует?

— Думаю, с вами он, может быть, ведет себя совершенно иначе?

— Нет, нет. Мы хорошо изучили друг друга, может быть, именно потому, что я не скрываю своих чувств. Со мной он нежен, но отчужден, пассивен. Он — абсолютно пассивный.

— Он никогда не рассказывал вам о том месте?

— Он вообще никогда не рассказывал о себе.

— Вы хотите навестить его сейчас?

— Нет, он просил не приходить сегодня. Вы же знаете его.

Они сидели рядом. В лесу стояла тишина. Мэри вытерла лицо платком, Дьюкейн, насупившись, с видом сосредоточенного внимания, склонился вперед и растирал пальцами засохший лист. Пара серых бабочек, играя и трепеща крылышками, пронеслась мимо них. Мэри вытянула руку в сторону бабочек.

Она сказала:

— Я так виновата, что огорчила вас этим. Каждый должен сам нести свое бремя. На самом деле я в полном порядке. В конце концов, я не девочка. Я справлюсь, все уляжется.

Уляжется, подумала она. Да, все уляжется, превратится в серость, покой, забвение и скуку. Она понимала, что ее мучила не острая трагическая страсть, а скорей это был гораздо более расплывчатый припадок неудовлетворенной женской природы. Эта серость уже была тут, она была частью ее порывов, ее слез. От этой мысли она почувствовала такое отчаяние, что опять готова была зарыдать.

Потом она увидела, что Дьюкейн встал. Он стоял перед ней, глядя на нее своими голубыми глазами, которые сейчас казались удивленными. Он взволнованно сказал:

— Знаете, что я думаю, Мэри? Я думаю, вам с Вилли надо пожениться.

— Пожениться? — переспросила она уныло. — Но я же говорила вам, как он себя со мной ведет.

— Что ж, измените его. Я уверен, все зависит от вашей воли. Вы разрешаете ему заражать вас его пассивностью, вы поддаетесь его умонастроению.

Это было правдой. Она принимала его умонастроение.

— Вы думаете, я и вправду могла бы?..

— Вы должны попытаться всеми силами, какие вы можете найти в себе. Вы слишком смиренны с ним. Зачастую гораздо милосерднее обращаться с человеком как с равным, а не как с тем, кто выше тебя. Любящая женщина — это огромная духовная сила, если она правильно направлена. Вы даже не подозреваете, какой властью обладаете над нами! Я давно догадался, что только вы можете помочь Вилли. Но я не видел в вас готовности к борьбе, вы должны удивить его, разбудить, даже причинить боль. Мэри, попытайтесь. Вы поженитесь с Вилли и увезете его отсюда.

Достаточно ли у меня сил, думала она. С тех пор, как она познакомилась с Вилли, она сразу же полностью подчинилась ему. «Демонстрация чувств» не изменила ничего. Невзирая на все ее жесты, она просто исчезала в его присутствии, желая только одного — чтобы он был. Теперь ей казалось, что такое поведение было в корне неправильным, что именно такая политика породила в них обоих разочарование и печаль, которые казались Мэри его способом защиты от нее.

— Скажите это сами себе, — сказал Дьюкейн, — все в ваших руках.

Мэри подумала: да, я выйду за Вилли и увезу его отсюда. Эта мысль озарила ее таким счастьем, что она легко и как бы не по своей воле встала, как будто бы два ангела подхватили ее под локти и приподняли над землей.

— Я попытаюсь, — сказала она, — попытаюсь.

— Я слышал, ты несносно вел себя за обедом.

— Кто вам сказал?

— Близнецы.

— Ну и что?

— Ничего. Давай взглянем на твою латинскую прозу.

— О, Вилли, я так несчастен, простите.

— Барбара?

— Да.

— А она?

— Я только раздражаю ее.

— Не могу тебя утешить, Пирс. Ты будешь страдать. Но постарайся загнать страдание внутрь. А потом раздави его в своем сердце, как это сделал Одиссей.

— Правда, что первая любовь — самая трудная?

— Нет.

— О, Господи, Вилли. Мне кажется, я должен уехать отсюда. Если бы она хотя бы бросила играть на этой проклятой флейте! Это меня почти что убивает.

— Да, могу представить, флейта — ужасна.

— Вы не возражаете, если я похожу по комнате. Вы не можете представить себе, каково это — когда каждую секунду ты сознаешь, что тебе ужасно больно.

— Могу немного.

— Кто была вашей первой любовью, Вилли?

— Девочка, девочка, девочка…

— Какая она была?

— Это было очень давно.

— Наверно, хорошо быть в таком возрасте, когда уже не влюбляешься.

— Как Кефал в первой книге «Республики».

— Да. Я раньше не понимал этого. Я завидую вам. Как вы думаете, она может перемениться?

— И не надейся.

— Что же поможет?

— Только искусство. Или еще большая любовь.

— Я бы умер от еще большей любви.

— Умри в жизнь, Пирс.

— Нет, просто умер бы. Ах, черт, я разбил одно из яиц, что вам подарили близнецы. Я пойду умоюсь.

Почему это маленькое расколотое яйцо, которое он смывал с кончиков пальцев, обломки пятнисто-голубой скорлупы и ярко-желтое содержимое так остро заставили его снова думать о Барбаре?

«Мое имя — смерть в жизни и жизнь в смерти». Безоглядная любовь должна быть силой жизни, вносящей в мир строй и красоту. Но эта же любовь может быть такой сильной и в то же время такой беспомощной, что разбивает сердце. Любовь не направлена к жизни, она нацелена на смерть, на ревущие морские пещеры уничтожения. Или она приводит к такой безделке — к маленькому разбитому яйцу, остатки которого уносятся водой из-под крана. Точно так же в один прекрасный день Бог может раздавить Вселенную и смыть ее бесплодные, беспомощные любови потоком безразличной силы.

— Извините, Вилли. Давайте взглянем на мою прозу.

— Я решил иначе. Прозу посмотрим завтра. Сегодня мы почитаем любовные стихи. Ты будешь читать вслух, и мы вместе поплачем. Вот:

Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!Пусть ворчат старики — за весь их ропотМы одной не дадим монетки медной!Пусть заходят и вновь восходят солнца, —Помни: только лишь день погаснет краткий,Бесконечную ночь нам спать придется…[13]

13

Ленивый, угрюмый летний вечер отяжелел от пыли и испарений бензина, и усталость возвращающихся домой человеческих существ стелилась вдоль Ноттинг-хилла, как отравляющий газ. Постоянный грохот транспорта трансформировался порой в яркий свет, искажающий фасады домов и лица людей. Весь район вибрировал, дергался и легко съезжал в сторону, как будто бы посторонние и злые силы пытались через пробелы, узелки и маленькие сумасшедшие углы, в которых линиям не удавалось сомкнуться, просочиться в обыкновенный мир.