Сол Беллоу - Дар Гумбольдта Страница 23

— Ты один?

— Один. Я один.

Кантабиле как-то странно извивался, но вдруг он выпрямился.

— Кто-нибудь прячется?

— Нет. Только я. Никого больше.

Он повернулся к своему «тандерберду», открыл дверцу и достал две бейсбольные биты. Сжимая в каждой руке по бите, он ринулся ко мне. Фургон загородил мне обзор. Теперь я видел только движущиеся ноги в элегантных ботинках. Я не мог решить, что делать. «Он знает, я приехал платить. Так зачем же биты? Он должен понимать, что дергаться я не буду. Он уже доказал свое, отыгравшись на машине. И показал пистолет. Может, смыться?» Я вспомнил свое стремительное бегство в День благодарения, и мне ужасно захотелось снова воспользоваться быстротой своих ног. Кроме скорости, у меня в запасе ничего не было. Только я боялся оказаться излишне скорым на ногу, как Асаил[133] в Первой книге царств. Впрочем, мне пришло в голову рвануть по ступенькам в баню и укрыться в комнатушке кассира, рядом со стальными ящичками. Рухнуть на пол и попросить кассира передать четыреста пятьдесят долларов через окошко. Кассира я знал довольно хорошо. Только он ни за что не впустил бы меня. Это было против правил. Я ничего у него не хранил. Он как-то упоминал при мне об этом обстоятельстве. Впрочем, я все-таки не верил, что Кантабиле собирается бить меня. Не на улице же! Не тогда, когда я жду его со склоненной головой. Как раз в этот момент я вспомнил, что говорит Конрад Лоренц про волков. Побежденный волк подставляет горло, но победитель только прихватывает его, не кусает. Так что я склонил голову. Но что за черт с моей памятью! Что там Лоренц говорил дальше? Что человеческий род отличается от волков, только вот чем? Ну же! Я не мог вспомнить. Мой мозг отказывался работать. Вот и вчера, в туалете я отчаялся вспомнить слово, означающее изолированное содержание заразных больных. Я даже начал подумывать, кому бы позвонить и поинтересоваться, раз мои мозги размягчились. Так и стоял, вцепившись в раковину, пока слово «карантин», сжалившись, не вернулось ко мне. Да, карантин вспомнился, но мысль, потребовавшая его, потерялась навсегда. Я тяжело переношу такие вещи. В старости мой отец потерял память. Поэтому такая забывчивость потрясла меня. Разницу между человеком и другими видами, например волками, я так и не вспомнил. Вероятно, в такой момент этот промах простителен. Но он показывал, как невнимательно я читаю в последнее время. И небрежность эта, да еще на фоне провалов памяти, не предвещала ничего хорошего.

Как только в потоке машин образовался разрыв, Кантабиле сделал по направлению ко мне широкий шаг, будто собирался немедленно обрушить на меня обе биты. Я выкрикнул:

— Ради всего святого, Кантабиле!

Ринальдо остановился. Я поднял вверх обе руки. Тогда он швырнул одну биту в «тандерберд» и снова направился ко мне.

Я опять выкрикнул:

— Деньги при мне. Тебе не придется вышибать мне мозги.

— Оружие есть?

— Нет.

— Тогда иди сюда, — потребовал он.

Без возражений я зашагал через улицу. Но Кантабиле заставил меня остановиться посередине.

— Стой там, — потребовал он.

Я замер посреди довольно сильного потока. Машины загудели, разозленные водители с проклятиями высовывались из окон. Кантабиле швырнул вторую биту в салон «тандерберда», подскочил ко мне и грубо схватил за плечо. Он вел себя так, будто я заслуживал смертной казни. Я сразу же достал деньги и протянул ему. Но он даже не взглянул на них. Разъярившись еще больше, он толкнул меня на тротуар к ступеням бани, протащил мимо вздрагивающих красно-бело-синих цилиндров, зазывавших посетить парикмахерскую, и направил внутрь, мимо каморки кассира и дальше по грязному коридору.

— Шагай, шагай, — подталкивал меня Кантабиле.

— Куда ты идешь?

— В сортир. Где он?

— Возьми деньги.

— Я сказал в сортир! В сортир!

И тут я понял: у него неожиданно взбунтовался кишечник, Кантабиле срочно нужно в туалет, и мне придется пойти вместе с ним. Он не мог позволить мне подождать на улице.

— Хорошо, — кивнул я, — не волнуйся, я тебя провожу.

Он пошел за мной через раздевалку. На входе в уборную двери не было. Только на индивидуальных кабинках. Я подтолкнул Ринальдо вперед и собрался сесть на скамеечку в раздевалке, но Кантабиле толкнул меня и потянул с собой. Эти туалеты — самое поганое место в бане. Радиаторы гонят удушливое тепло. Кафель здесь никогда не моют и не дезинфицируют. Горячий аммиачный запах мочи разъедает глаза, как луковый сок.

— Господи! — выдохнул Кантабиле.

Ударом ноги он распахнул дверь в кабинку, продолжая держать меня перед собой, и сказал:

— Ты первый.

— Вдвоем?

— Поторопись.

— Тут место только для одного!

Он выхватил пистолет и потряс передо мной дулом.

— Хочешь, чтобы я засунул его тебе между зубов?

Его губы искривились, черный мех усов топорщился, лицо вытянулось. Брови сошлись над переносицей, как гарда кинжала.

— В угол, ты!

Он захлопнул дверь и запыхтел, стягивая одежду. Сунул реглан и шляпу мне в руки, хотя на двери имелся крючок. Рядом с крючком я обнаружил деталь, которой раньше не замечал — прикрученное к двери латунное приспособление с гравировкой «для сигар», отметина высшего класса, оставшаяся от прежних времен. Кантабиле присел, прикрыв веки, вцепившись обеими руками в пистолет и зажав локти между коленками; глаза его сощурились, затем широко раскрылись.

В таких ситуациях мне всегда удается отключиться от происходящего и думать об условиях человеческого существования в целом. Конечно, Ринальдо хотел унизить меня. Потому, что я был кавалером Почетного легиона. Нет, пожалуй, таких подробностей он не знал. Зато знал, что я — мозговитый, как говорят в Чикаго о людях, прославившихся на интеллектуальном поприще. Может быть, именно поэтому мне пришлось слушать, как он пыхтит и хлюпает, и обонять его зловоние? Вероятно, кровожадные и свирепые мысли о том, как он вышибет мне мозги, спровоцировали разжижение в кишечнике. Род человеческий преисполнен воспаленных фантазий подобного рода! Чтобы отвлечься, я стал вспоминать все, что в свое время читал у Колера, Йеркиса[134] и Цукермана[135] о поведении обезьян, у Марэ[136] про бабуинов и у Шаллера[137] про горилл, о богатых запасах висцерально-эмоциональной чувствительности в мозге человекообразных. Вполне возможно, что я гораздо более ограниченная личность, чем парень вроде Кантабиле, несмотря на мои высокоинтеллектуальные достижения. Например, мне никогда бы и в голову не пришло выплескивать гнев таким вот образом. Может быть, поведение Ринальдо — показатель того, что природа одарила его жизненной силой и воображением куда щедрее, чем меня. Вот так, рассуждая о возвышенном, я проявлял завидное терпение, пока Кантабиле сгорбился, сдвинув брови, словно кинжал из дамасской стали. Красивый, худощавый человек, с вьющимися от природы волосами. Стригся он так коротко, что сквозь только-только формирующиеся завитушки можно было разглядеть сильное напряжение мышц черепа при потугах. Кантабиле хотел наказать меня, но в результате мы лишь сделались ближе.

Наконец он встал и подтерся, заправил подол рубашки, подтянул штаны, застегнул ремень на большую овальную пряжку, засунул назад пистолет (я надеялся, что он на предохранителе), так вот, запихивая подол и застегивая стильный ремень, поддерживающий брюки в обтяжку, возвращая пистолет за ремень и спуская воду носком мягкого ботинка — он брезговал взяться за рычажок рукой, Кантабиле сказал:

— Господи, если я подхвачу здесь вшей… — Будто в этом случае виноватым окажусь я. Видимо, Кантабиле никогда не скупился на опрометчивые и грубые упреки. — Ты не представляешь, как мне противно сидеть здесь. Эти старички, должно быть, писают на сиденье. — Это он тоже бросил мне в упрек. И поинтересовался: — Кому принадлежит это заведение?

Интересный вопрос! Как вы догадываетесь, я в жизни не задумывался об этом. Баня казалась такой же древней, как пирамиды Египта и сады Ашшурбанипала. Как воды, стекающие к мировому океану, как гравитация. Но ведь и ею кто-то должен был владеть?

— Я никогда ничего не слышал о владельце, — сказал я. — Знаю только, что это какая-то старая фирма в Британской Колумбии.

— Не умничай. Ты и так слишком умный. Мне нужна информация. И я это выясню.

Чтобы открыть кран, Ринальдо воспользовался куском туалетной бумаги. Сполоснул руки без мыла — его в этом заведении не водилось. В этот момент я снова предложил ему четыреста пятьдесят долларов. Кантабиле и на этот раз не взглянул на них. Только буркнул:

— У меня мокрые руки.

К бумажному полотенцу Ринальдо не притронулся. Должен признать, выглядело оно отвратительно: слипшееся, все в какой-то странной грязи. Я выудил из кармана носовой платок, но Кантабиле проигнорировал его. Он не хотел умерить свой гнев. Растопырив пальцы, он попытался высушить руки, помахивая ими в воздухе. Окончательно исполнившись отвращением к этому месту, он спросил: