Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы Страница 23

Ребенок, следуя наставлениям отца, исполнял свою роль серьезно: после нескольких часов игры он оказывался владельцем земельных угодий, лесов и построек в золотой Кампанье, которые граф Просперо не трудился даже ему описать; иногда он их выкупал, швырнув мальчику мелкую монетку, прежде чем уйти, но чаще, видя в нем воплощение своего невезения, отвешивал ему оплеуху, швырял карты и осыпал ругательствами. В этом случае ребенок оставался сидеть на полу в своих заплатанных штанишках, не позволяя себе ничего, кроме подавленного всхлипывания; карты, рассыпанные на его скрещенных ногах, худенькое, не по годам умное личико придавали ему какой-то забавный аллегорический вид: он был похож на маленького идола. Затем белый кот спрыгивал с подоконника в комнату, и его радостный цвет осушал слезы ребенка; шуршали под порывами ветра выгоревшие обои, все больше отходящие от стен; из вестибюля доносился голос дона Козимо Крискуоло, который звал сына; он не спеша поднимался по лестнице; все было таким смутным, таким далеким в мире, окружающем маленького Антонио, словно он влекся сквозь время шагом сомнамбулы, вместо того чтобы бежать сквозь него смеясь.

Вот и все. Это даже не рассказ, в чем я все больше убеждаюсь. Я так и оставлю маленького Антонио — на коленях у него рассыпаны старые грязные карты, и белый кот осушает его слезы. Пусть каждый делает с ним что хочет, но помнит при этом, что Трибунали — это узкая, темная, грязная улица, звонкая, как полость старой мандолины, — все сразу станет живым и волнующим, если только заденет вас за живое.

Любовь в Неаполе

Наступает день, и та четырнадцатилетняя, которая еще вчера с топотом и грохотом носилась по переулку в стае сверстников мальчишек, просыпается девушкой, как просыпается растением семя, смеется и всхлипывает в подушку. Мать шепчет ей на ушко о том, как все это просто и как естественно, отдает ей половину содержимого своей шкатулки, дарит свою шелковую шаль и перешивает для нее свою почти новую кофточку; поселяя во всех остальных детях чувство, что с ними обошлись в высшей степени несправедливо, она приказывает ей выпивать отныне каждое утро свежее яйцо; когда при первых лучах солнца мать, сидя у двери в свой подвал, начинает расчесывать дочери волосы (это причесывание, начатое как бы по наитию, но такое серьезное и сосредоточенное, есть, в сущности, не что иное, как возобновляющаяся ласка), ее глаза увлажняются, и вздох приподнимает увядшую грудь; вот так же, с тою же смиренной гордостью трепещет от порыва ветра метелка травы, растущая под их стульями между двумя булыжниками.

Проходит время, и девушка делается нежной и пухленькой, изящной и налитой: это начинает свое наступление неподвластная ей нежная плоть, которая независимо от нее заключает старинный союз с временами года и их красками; что ж, девушка отныне готова принять предназначенную ей участь: все мужчины вокруг замечают, что ветка, на которой покачивается прекрасный плод, уже гнется под его тяжестью; они засовывают в карманы загорелые волосатые кулаки, хмурят лбы и каждый по своему дает понять, что имеет в отношении нее некоторые намерения.

Могут ли они это сделать посредством сватовства? В мое время такое бывало. Сваха, как правило, была огромной толстухой, потной и одышливой, ее неотступное, атакующее красноречие волновало так же, как волнует лоскут в руках тореро; и насколько была она восторженна и велеречива, когда речь шла о ее подопечном, настолько же она делалась замкнутой и недовольной, когда была вынуждена упомянуть и его возможного соперника; она прекрасно понимала смысл того смутного гула, который ощущает в своей крови и душе каждая девушка, и мастерски пользовалась этим знанием: «Всем парням парень, замечательный парень», — говорила она и, придавая своему цепкому взгляду оттенок лукавства и нежности, исхитрялась сказать этими словами не только о честности и порядочности влюбленного, но и намекнуть на его мужские достоинства.

— Милочка моя, скажите «да», — заключала посланница, поднимаясь, и ее необъятная юбка была как занавес, за которым рыдало или смеялось будущее; всего одно слово, просто взмах ресниц, и драма начнется — появится ее протагонист, смуглолицый, с чем-то неуловимо преступным и жестоким в облике, какими бывают обычно в любовных приключениях парни из переулков: разъяренный необходимостью представляться, трепещущий от желания и гнева, то есть именно такой, каким и должен быть мужчина, который нравится женщинам.

Нередко сваха была не одна; между ними происходили стычки, порой даже драки, и подопечные их, все эти Карлуччо и Раффаэле, Дженнарино и Микеле, то низвергаемые грубой хулой, то возносимые похвалами, постепенно приобретали в глазах бедной девушки консистенцию жидкости, так что, уступая самой ловкой из свах, она готова была уже выпить Карлуччо или Микеле одним глотком, лишь бы со всем этим наконец покончить. Но все это в том случае, если в дело в самом его разгаре не вмешивался дьявол. Помню, например, девицу Коццолино, звезду квартала Сан-Фердинандо, вокруг которой в течение целого года мерялись силами пятеро самых умелых свах.

— Настоящий мужчина, мужчина сорока лет или никто, — только произнесла одна из них, третья, отстаивающая интересы пожилого богатого пекаря, как девица Коццолино вдруг подавила стон и пошатнулась. Свахе достаточно было одного взгляда. — Матерь божья, да вы уже на третьем месяце! — воскликнула она, хлеща себя по щекам.

То была правда, нужно было срочно выдавать девицу за неизвестного виновника несчастья; вот так аутсайдер, не пользующийся ничьей поддержкой, восторжествовал надо всеми своими опекаемыми соперниками; потом он явился в дом семейства Коццолино с листиком майорана в зубах; явился и сел.

Чаще всего любовь в Неаполе молчалива и молниеносна, как удар ножом. В сумерки, когда ласточки в полете становятся похожи на камень, летящий прямо в старую базальтовую стену и отклоняемый ветром в самый последний момент, юноши и девушки переглядываются из подвала в подвал, из двери в дверь, из окна в окно. Во взглядах мужчин, таких суровых из-под козырька кепки, скорее угроза, чем мольба: парни из переулков гордятся принадлежностью к мужскому полу, они ощущают свой пол как военную форму, они хотят девушек, как хотели бы на грудь почетных медалей, им нравится добиваться их, рискуя больницей и тюрьмой. Впрочем, заключая, я должен сказать, что это не более чем романтическая поза: девушка возражает взглядом на его взгляд и не отходит от порога подвала или от окна до той минуты — она настает поздно вечером, — пока юноша не сделает ей едва заметного знака. Потом он медленно направляется к какой-нибудь пустынной площади, или к лестнице, поднимающейся к крытой галерее, или к садовой калитке; там он закуривает, прислоняется к стене и ждет, когда девушка его догонит. В хрупкой, словно стеклянной, тишине они схватываются в поединке: девушка царапается и целует, предназначенный ей судьбой и все понимающий юноша одерживает победу и для них на долгие минуты исчезают звезды и вообще все вокруг, кроме разве что сочных плетей вьюнка, которых касаются ее волосы, да запаха туфа, да сырости, которой веет от каменной стены; так вот, значит, что предвещали те слезы и смех, которые однажды утром она задушила в подушке! Разумеется, потом они поженятся; хитроумные местные святые уладят в церкви все совершившееся; люди закроют глаза на флердоранж невесты; может быть, закроют.

Был в мои времена еще один способ превращения девушки из переулка в женщину: похищение. В одно прекрасное утро родственники обнаруживали насквозь проплаканный платочек и незапертую дверь; отец и братья, грозя расправой, бросались по предполагаемому следу беглецов, весь квартал переживал случившееся и порой принимал участие в облаве. Спустя несколько дней запыхавшийся посредник, обычно имеющий какое-то отношение к юриспруденции — муниципальный или судейский чиновник, — являлся договариваться о капитуляции любовников, уверяя, что отвечает своей жизнью за девичью честь, которую соблазнитель берется восстановить посредством обручения; накрывался стол, чтобы подкрепить силы посла.

— Как там Грациелла? — негромко спрашивала мать, а отец с братьями молчали, позволив наконец расслабиться каменно сжатым челюстям.

Помню похищение Ассунты Салерно, красавицы из Кристаллини; она была сирота, совсем одна; посредник, не зная к кому обратиться, вступил в переговоры со священником, который не предложил ему ни еды, ни вина.

А ревность, а «брошенные», а так называемые порезы? В мое время они воспевались во всех неаполитанских песенках, даже знаменитые поэты Ди Джакомо и Руссо упоминали их в своих страстных и сладостных строфах: и саму эту тонкую кровавую полоску на белой щеке, и девушку, которая говорит: «Нет, я не знаю, кто это сделал», мысленно целуя руку святотатца, — что ж, если трезво поразмыслить, то и «порез» может быть милым сердцу безумием!