Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы Страница 24

Я люблю — оттого что я там родился — мир переулков, мир бедного люда моего города. Я с сочувствием храню в своей памяти все его прегрешения, я рассказываю о них, потому что хорошо их знаю и надеюсь их оправдать, показав, что, прежде чем стать виной, все прегрешения Неаполя были его страданием. Чистейшие здешние небеса не щадят никого. Взгляните, вот они, спустя всего несколько лет после свадьбы, маленькие невесты из переулков — посреди ошметьев своей красоты, придавленные горем и нуждой, неузнаваемо старые в свои двадцать лет; они выжаты работой и детьми, их мечты, если они у них были, кружатся и осыпаются, как осыпаются с пыльных стен сухие крылья бабочек, когда распахивают окно; их дом — это одна комната на уровне земли, иногда одеяло на веревке разделяет ее на две, во дворе вечно сочится влагой водопроводная труба. Их мужчины засыпают сразу же, сжав кулаки, с мыслью о неуловимой фортуне; где тот упругий, тот трагический шаг, которым шел он, ведя свою избранницу к увитой цветами калитке или к лестнице, карабкающейся на вершину холма? Как коротка была их пора; так стоит ли удивляться, если какая-нибудь из двадцатилетних старух дотрагивается иногда до шрама на своей щеке и вздыхает? Ее красота стоила крови и слез, в этом минутном, но таком интенсивном выражении утверждалась ее драгоценность. Самый короткий роман — это крик, и обитатели переулков драматизируют свою эфемерную любовь, изо всех сил превращают ее в роман, делают молниеносной и болезненной, как удар ножом. Поэты прислушиваются и приглядываются к ней из своих слуховых окошек, чтобы рассказать нам потом историю Ассунты Спины или Лучеллы Катены; а на дворе между тем то тепло, то холодно, то идет дождь, то снова становится ясно.

Квартьери

Квартьери — так в Неаполе называют переулки, которые поднимаются, то и дело вставая на дыбы, от Толедо к верхнему городу. Они кишат кошками и людьми, их содержимое не поддается исчислению — свадебные гулянья, наследственные болезни, воры, ростовщики, адвокаты, монахини, честные ремесленники, сомнительные заведения, поножовщина, лотерейные конторы — одним словом, бог создал квартьери, чтобы иметь возможность слышать хулу и хвалу себе возможно большее число раз на возможно меньшем участке пространства, и, поступив так, сам связал себе руки, потому что нередко его гнев, вызванный каким-нибудь проходимцем, обрушивался по ошибке на жившего с ним по соседству плотника или сапожника, образцового отца пяти девиц на выданье и организатора празднеств в честь святого Винченцо Феррери.

Даже солнце обходит квартьери кое-как — то игнорирует целые здания, а то вдруг яростно набрасывается на какую-то одну ступеньку, давая возможность поджариться на ней какому-нибудь темнолицему оборванцу, который, кажется, валяется тут целую вечность; солнце в квартьери капризно и в то же время старательно: простую трещину в стене оно может превратить в сверкающую митру, а окно чахоточного оставляет в холоде и темноте. Когда же траурная процессия, провожающая гроб чахоточного, встретится уже за пределами квартьери с тележкой зеленщика, то скорбящие непременно высунутся из экипажей, чтобы купить пучок латука, и будут жевать его, поливая искренними слезами, покуда лошади медленной рысью везут их по улице Поджореале.

В мое время мужчины в квартьери были действительно мужчинами, что доказывает эпизод, который вспоминается мне всякий раз, когда я вижу представителей своего пола, затевающих драку или даже поножовщину без всякого метода, без чувства достоинства, одним словом — без стиля. Тем хуже, если в этом деле как-то замешана женщина; впрочем, об этом пусть судит тот, кто знает в этом толк.

Это случилось неподалеку от театра «Нуово»: сияющий огнями навес над входом, группы мужчин, которые разглядывают входящих женщин, афиши на стене, вспучившиеся от избытка клея и шалостей ветра, запах стертых половиц в кассе, смех в глазах зрителей, предвкушающих неотразимую игру труппы Ди Наполи — Делла Росса, и прямо на тротуаре, напротив театра, переносная торговля дока Дженнарино, целая маленькая лавка в плетеной корзине. Ах, старый мой театр «Нуово», как я тебя люблю, ты был полон людей вроде меня, которые покупали у тебя билеты за полцены и даже в рассрочку. В ту пору было широко распространено нечто вроде спекуляции наоборот. Посредством обычной распродажи касса получала выручку лишь с одной трети мест, которыми располагал театр, остальные билеты приобретались оптом, за десятую часть стоимости, какими-то энтузиастами, которые по цене значительно ниже официальной, а часто даже с рассрочкой торговали ими в самых отдаленных районах, распространяя их среди рабочих и мелких служащих, безработных и студентов, так что каждый из них, если мысленно распилить его пополам, мог бы фигурировать в статистике как два лица: одно проходящее в театр за деньги, а другое — даром, по контрамарке.

Соединив в себе таким образом особенности двух этих категорий любителей театра, публика «Нуово» стала в результате одной из самых справедливых и беспристрастных, будучи особенно чувствительной к комедийным претензиям актеров и их репертуара, состоявшего по большей части из переложенных на диалектальные нравы французских фарсов. Чистые сердцем и нищие духом, от всей души желаю вам так наслаждаться в раю, как наслаждались зрители театра «Нуово», следя за игрой труппы Делла Росса и Ди Наполи; некоторые так корчились от хохота, что умудрялись укусить собственный башмак, другие, счастливо избежав апоплексического удара, повисали на сидящих рядом незнакомцах, не без того чтобы порой вытащить у них кошелек; мальчишки на галерке в буквальном смысле слова становились на голову, и так, стоя на руках и на голове, стонали, всхлипывали и завывали от восторга; полицейские, недавно завербованные в Казории и Беневенто, повергали наземь сраженных смехом, а иногда даже палили из своих аркебузов, оставаясь, впрочем, незамеченными, поскольку выстрел, который мог охладить зрителя навсегда, не попадал в цель; красивую даму в ложе у просцениума пикантные двусмысленности пьесы «Контролер спальных вагонов» валили с ног опять-таки в буквальном смысле слова, так что глазам зрителей открывались интимные детали ее туалета.

Когда занавес опускался, мы, пошатываясь, выходили наружу: над квартьери уже стояла ночь. Прохожих почти не было, и переносная лавка дона Дженнарино Априле с тремя ее ацетиленовыми горелками, дымящимся котлом, стопками тарелок и чашек выглядела у выщербленной стены особенно соблазнительно. Лавкой его была огромная плетеная корзина, в которой лежало все необходимое для того, чтобы приготовить и быстро подать расходящейся публике моллюсков с лимонным соком, жареные анчоусы, но главное — бульон из осьминога. Размеры этого осьминога были таковы, что неизменно заставляли меня вспомнить о спруте, описанном Виктором Гюго в одном из его знаменитых романов; дон Дженнарино даже и не пытался сварить его по-настоящему, целиком или хотя бы частями; за два сольдо он давал вам чашечку кипящего бульона из этого чудища (одно его щупальце могло целиком заполнить котел) с щепоткой красного перца и куском осьминога, представлявшим собою четвертушку самой маленькой его присоски. Проглотив адскую жидкость и почувствовав, как взорвалась она в вашем желудке, вы отправлялись домой, пережевывая доставшийся вам кусок. Его можно было жевать часами, но он не поддавался усилиям ваших челюстей и оставался невредимым: он только испускал смутные и острые морские ароматы, которые воскрешали в вашей памяти тихую лагуну Санта-Лючии, рябь на подводном песке, паруса, в изнеможении застывшие на горизонте; однако перед сном лучше было все-таки выплюнуть этот кусок и забыть о нем, иначе назавтра вы могли приступить к нему снова и жевать его всю жизнь. Интересно, знают ли люди, что у жевательной резинки есть предшественник — тот самый, что продавался в моем городе у театра «Нуово»? Что же касается дона Дженнарино Априле, то вне всяких сомнений, несмотря на смехотворный свой рост, он был мужчиной в точном и полном значении этого слова. В тот вечер меня вдруг кто-то грубо толкнул; какой-то нахал — плотный молодой человек — прокладывал себе таким образом дорогу к корзине с тарелками; он назвал свое наводящее ужас прозвище и заявил, что дон Дженнарино знает причину его прихода. Дон Дженнарино, заключил он, должен просто ответить ему «да» или «нет».

— Одну минуту, и я к вашим услугам, — ответил дон Дженнарино, прерывая торговлю и начиная собирать тарелки и чашки.

Лицо его жены Ассунты Априле словно окаменело — оно лишилось всякого выражения и стало таким белым, словно на нем сконцентрировался свет всех ацетиленовых ламп; воздев руки и крича, она бросилась между двумя мужчинами, и из ее слов стало ясно, что страшный пришелец был одним из главарей преступного мира, решившим заменить корзину дона Априле своей корзиной, аннексировав у него таким образом прибыльный район.