Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат Страница 23

3) Я провел в гостинице много дней. Я не бывал на улице, не выходил из номера. Я чувствовал себя простуженным. Ночью меня мучила стреляющая боль над бровями, глаза жгло. Было темно, все болело. Боль была последним и единственным доказательством того, что я существую.

4) Рентген лба и носа, который мне сделали, когда я пошел в больницу, показал, что у меня начался синусит. Врач, консультировавший меня, не был уверен, стоит ли делать прокол; он колебался, рассматривал снимки перед яркой лампой. В итоге он пришел к заключению, что надо последить за ходом воспалительного процесса и принять решение через несколько дней, сделав еще один снимок. Может понадобиться операция, совершенно безобидная, заверил он.

5) Со снимками в руках я вышел из его кабинета и направился в приемный покой, где попросил выделить мне палату. Дежурная сестра не понимала по-французски, но господин, который ждал рядом со мной, видя, что нам не справиться, предложил перевести мою просьбу. Потом, когда я достал мои снимки из конверта и стал показывать окружающим свой череп, медсестра попросила меня подождать и вернулась через несколько минут с другой сестрой. Эта была постарше и весьма грозная с виду. Господин, который взялся переводить, перевел, что меня будут оперировать через несколько дней и что я хотел бы лечь в больницу прямо сегодня, чтобы отдохнуть перед операцией. Сестра спросила у этого господина, как зовут моего врача. Я ответил, что не знаю, и он старательно перевел ей мой ответ. В итоге меня проводили в палату в конце коридора.

6) В палате было две кровати. Стены были белыми, и кровати — белыми. Приоткрытая дверь вела в крошечную туалетную комнату, где стояла маленькая сидячая ванна с параллельными стенками и плоским двухуровневым дном. На второй кровати, не покрытой одеялом, никого не было; на матрасе возвышались две внушительные подушки. Я положил теннисную ракетку на стул, разложил вещи, открыл окно. Оно выходило во двор. За окнами напротив видны были другие палаты.

7) Во дворе почти ничего не происходило. Иногда по палате напротив ходил человек. Это был седовласый пожилой мужчина в бархатной пижаме. Порой он останавливался перед окном, и мы стояли и смотрели друг на друга. Ни один из нас не желал отводить глаза. Хотя расстояние и ослабляло напряженность взгляда, но когда мы по нескольку минут неотрывно смотрели друг на друга, у меня начинало колоть в висках, и все же я не отводил глаз; нет, я просто их закрывал.

8) Когда кончались сигареты, я одевался потеплее, надевал пальто и шарф, закрывал дверь палаты и шел по коридору к выходу. Иногда я на ходу улыбался знакомой медсестре. На улице я останавливался у табачного киоска, потом обычно заходил выпить кофе в заведении напротив. Паренек за стойкой начал меня узнавать, запомнил, что я пью эспрессо с несколькими каплями холодного молока. Потом я покупал газеты и возвращался в больницу, пролистывая их на ходу.

9) В вестибюле больницы было всегда полно чего-то ждущих людей. В коридоре мне навстречу попадались носилки, столики для развозки еды. Иногда пол был влажным. Санитарки мыли и терли линолеум. Запах эфира на время уступал место другому — кислому аромату хлорки.

10) Два прожитых мной в палате дня наложили на комнату отпечаток моего присутствия: газеты, аккуратно разложенные на ночном столике, пальто на крючке, стакан для зубной щетки, полный пепла и окурков. Иногда я доставал из конверта один из снимков, чтобы взглянуть на свой череп; обычно я рассматривал его у окна, на свет, держа снимок в вытянутых перед собой руках. Это был белый, продолговатый череп. Лобные кости сужались у висков. Явно различимы четыре пломбы во рту. Кончики резцов стерты, один — ровно, а другой только сбоку, там не хватало небольшого кусочка. Глазницы абсолютно белые, тревожные, пустые.

11) Почти все медсестры относились ко мне хорошо. Только старшая сестра питала ко мне неприязнь. Каждый раз, входя в палату, она медленно обходила мою кровать и подозрительно меня осматривала. Вьетато фумаре,[11] — говорила она. Но компрендо,[12] — отвечал я негромко, примирительным тоном. Вьетато фумаре, — повторяла она, — вьетато. И широко распахивала окно — проветрить. Занавески бились на ветру, газеты сдувало с ночного столика.

12) Еду в палату приносили в одни и те же часы, я к ней не прикасался. Я изучал содержимое подноса из любопытства; пюре в разные дни отличались друг от друга только по цвету: то бледно-желтое, то оранжевое. Поднос оставался на столе по нескольку часов. Иногда, проходя мимо, я макал палец в пюре и облизывал, чтобы попробовать. Пюре было безвкусным. Я ел кое-что получше. В кафе, располагавшемся по соседству с больницей, куда я обычно ходил, обед готовили к полудню, и я договорился с пареньком оттуда, чтобы он приносил мне в палату еду и полбутылки кьянти (вино, которое у них обычно подавали, брать не стоило — вкус у него был резковат) впридачу. После обеда я шел в кафе отнести поднос и платил за еду. Уходил я не сразу. Торопиться мне было некуда, я выпивал у стойки свой кофе и угощал паренька рюмочкой граппы.

13) Проходя по главному коридору больницы, я иногда стучался в дверь кабинета моего доктора. Когда над ней загоралась зеленая лампочка, я входил. Потом ждал, стоя перед его столом. Мой доктор продолжал писать. Начинало казаться, что я зашел не вовремя. Но нет: он предлагал мне сесть, пожимал руку, улыбался. Мы беседовали о том-о сем. Это был темпераментный господин лет сорока, который необыкновенно хорошо для врача говорил по- французски. Он задавал мне вопросы, я отвечал с осторожностью. Честно говоря, я с самого начала не был с ним откровенен. Например, я сказал ему, что я социолог, хотя на самом деле я историк. Но ему, кажется, было со мной интересно, а поскольку он вряд ли мог считать меня симпатичным, то, вероятно, я его интриговал, как интригует, например, жутковатая живопись четырнадцатого века. Когда у него выпадала свободная минута, он не упускал случая заглянуть ко мне в палату, садился на край кровати, и мы разговаривали. Он, кажется, ничуть не волновался за мое здоровье (синусит для него был вещью ничем не примечательной), но его всерьез беспокоило, что, сидя целыми днями в одиночестве в больнице, я в конце концов могу заскучать, и вот как-то днем он робко сказал, что они с женой приглашают меня на ужин.

14) В конце дня я зашел за моим доктором в его кабинет. Он ждал меня, усевшись на стол, уже в уличном каштанового цвета костюме и читал газету. Он аккуратно сложил ее и, за плечо увлекая меня к выходу, спросил, люблю ли я почки. Да, а вы? — спросил я. Он их тоже любил. Мы вышли из больницы и на улице еще некоторое время продолжали обсуждать наши вкусы. Жил он рядом, в двух шагах. Перед тем, как подняться в квартиру, он легонько стукнул меня кулаком в живот и сообщил, что мать его умела готовить куда лучше жены.

15) Жена моего доктора встретила нас в прихожей. Я вежливо пожал ей руку (добрый вечер, рад познакомиться), огляделся по сторонам, опустил руку на макушку их маленькой дочки, которая тут же вывернулась. Ее мать смущенно мне улыбнулась, пристроила мое пальто на спинке стула и пригласила в гостиную. Я неторопливо обошел комнату, изучил книги на полках, выглянул в окно. Было уже темно. Надеюсь, вы любите почки, — обратилась ко мне хозяйка. Любит-любит, — ответил мой доктор. Не оборачиваясь, я следил за перемещением его отражения в окне. В конце концов, он сел, жена села с ним рядом. Между ними на диване оставалось еще немного места для меня, но я в последний момент раздумал туда садиться и устроился на стуле поодаль. Мы улыбнулись друг другу. Попивая аперитив — жидкость, которая, о ужас, была одновременно розоватой, горькой и пенистой, — мы обсуждали (с разной степенью заинтересованности) живопись и водные прогулки. Мы разговорились, я позволил себе поспорить и даже пошутить. Жена моего доктора нашла, что у меня английский юмор.

16) После аперитива, когда мой доктор отправился вместе с женой на кухню, помочь ей опалить почки, я остался один в обществе их маленькой дочурки, которая вернулась в столовую, предварительно понаблюдав за мной некоторое время из-за двери. Дважды обойдя вокруг моего стула, она остановилась передо мной, осторожно положила мне руку на колено и улыбнулась. Я спросил, говорит ли она по-французски. Она медленно кивнула и осталась стоять, вытянувшись в струнку и распрямив коленки. Я спросил, какие слова она знает по-французски. Она взглянула на меня в замешательстве. Глаза у нее были черные-пречерные. Кудряшки были тоже черные, а штаны на лямках — красные в белую полоску. Она не отвечала, поэтому я наклонился к ней и спросил, хочет ли она послушать интересную историю. Сев с ней рядом на ковер, я шепотом начал рассказывать ей о гибели «Титаника». История, кажется, очень ей понравилась, поскольку она смеялась, не переставая, сначала робко, потупившись, потом — в полный голос, а с того момента, как я сел на весла спасательной шлюпки, она стала смотреть на меня с благодарностью.