Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон» Страница 23

Уже в ту ночь я вел себя с ней, как и все последующие годы, успокаивая ее той же фразой:

«Амалия, ты права, ты абсолютно права».

Вдруг примус погас. Амалия тотчас поняла, в чем дело:

«Где ты держишь керосин, Соломон?»

«Снаружи, в ящике».

В голосе моем слышались несчастные нотки: дождь, казалось, швырял булыжники по крыше, ветер задувал в щели, а тут еще примус погас, улетучилось тепло. Уже тогда Амалия моя не хотела, чтобы я был несчастным. Спустила ноги с постели на пол и решительно сказала:

«Сейчас принесу керосин».

«Ни за что! – преградил я ей дорогу, – Будем без примуса. Ну, что может случиться?

«Что может случиться?!»

«Ну что? Посидим в темноте».

Но она уже у двери. У Амалии особое отношение к свету и к тьме. Хотя в ту ночь у нее не должно было быть никаких подозрений, связанных с темнотой. Я подскочил, положил ладонь на ее руку, взявшуюся за дверную ручку, второй обхватил ее, говоря из-за ее спины:

«Не выходи в такую бурю».

«Кто же выйдет?»

«Я».

«Где же твои сапоги?»

«Там же, в ящике»

«Какая же польза от всех твоих разговоров?»

«Амалия, если ты выйдешь, то смертельно простудишься».

«Смертельно. Не более и не менее».

«Амалия!»

«Соломон!»

Я повысил голос, но и она его повысила, ибо я придавил ее руку к дверной ручке. Она ведь не привыкла к воздействию мужской силы. Мне стало не по себе. Ослабил руку, дверь распахнулась, внутрь с дождем ворвался ветер, стуча по жестяному ящику, прикрытому жестяной крышкой, с той же силой, с какой распахнул дверь и затем захлопнул. Амалия уже внутри с жестянкой керосина, вымокшая до нитки. Жалость охватывает меня, я хочу взять у нее жестянку, но она приказывает:

«Сиди на кровати, Соломон. Я сама все сделаю».

Своими заботами и энергией она заполняет все пространство барака.

Мокрые волосы упали на лоб и даже сделали ее симпатичной. Я не спускаю с нее глаз и думаю про себя:

«Ты нашел себе жену, Соломон!»

Примус уже горит. Амалия наливают воду из глиняного ковша в чайник, я чувствую на языке вкус черного кофе, сладостное тепло разливается по всему телу, и, в благодарность Амалии, декламирую:

Почему погас огонь?Ибо прижал тебя к моему сердцу,Чтобы ты была моей,Только моей,Потому погас огонь.

Она с какой-то даже радостью качает головой:

«Это стихи не твои, а Рабиндраната Тагора».

«Откуда ты знаешь?»

«Чего бы мне не знать? Я что, не читаю, как ты, Рабиндраната Тагора? Только ты его читаешь?»

«Ты читала его на польском?»

«Ну и что?»

«Я читал его на немецком».

«На немецком он, что ли, лучше?»

«Ты любишь читать стихи?»

«Почему бы нет».

Хочу вам сказать, Амалия моя умеет удивлять. В ту ночь удивила меня несколько раз. Была-то всего считанные часы, но с каждым часом она вырастала в моих глазах. А знание стихов и любовь к поэзии вообще возвысило ее в моих глазах. Стихотворение Тагора в ту ночь было для меня псалмом, славящим Амалию. Сказал я ей с радостным сердцем:

«Иди сюда, Амалия, ложись поспать»

«Почему?»

«Потому что ты устала».

«Я не устала».

«Я хочу подать тебе кофе».

«В такой поздний час… кофе?»

«Ладно. Ложись».

«Лечь для кофе?»

«Ну, не для кофе. Для чая. Чаю хочешь?»

«Что? У тебя есть и чай?»

«Есть».

Не знаю, чем на нее повлиял чай, но, во всяком случае, она подчинилась мне и пошла к постели, а я – к примусу. Посреди комнаты мы встретились и улыбнулись друг другу. Бывают у людей такие минуты, когда улыбаются не только лица, а как бы все тело. Я проследил за ней, идущей к постели. Она словно выпрямилась, и походка у нее была легкой. Не парящая, не надо преувеличивать. Деревянные доски пола со скрипом прогибались под ее шагами. Но было что-то легкое и приятное в ее походке. Когда она легла и накрылась военной плащ-палаткой, сказала с такой же легкостью в голосе:

«Пока чай вскипит, сомкну немного глаза».

Я был очень рад этому, извлек тайком из-под груды книг на столе маленький жестяной чайничек. Его я тоже «стянул» из кухни. А что я мог сделать? Нужно же в чем-то заваривать чай. Хорошо, что она задремала и не задавала мне лишних вопросов по поводу чайничка. Я настолько был сосредоточен на заваривании чая и заливке его кипятком, что не обращал внимания на Амалию.

Когда я вернулся к ней с чашкой ароматного чая, Амалия спала крепчайшим сном, как будто проглотила банку со снотворным.

«Амалия!» – воззвал я к ней в полный голос.

Но я уже писал: Амалия, добрая моя душа, была вечно усталой женщиной. Только миг назад была молодой, полной энергии и свежести, но лишь голова упала на подушку, она тут же погрузилась в глубокий сон. Я для нее совершил жертву, заварив чай, ибо сам предпочитал кофе, но она не оценила этого. Чай я купил лишь потому, что он был дешевле кофе. Деньги на дорогу и питание кибуц выдавал мне мизерные. Никогда не заходил по дороге в столовую, брал с собой намазанные чем-либо бутерброды из кухни. Но сколько не экономил, денег не хватало на кофе, сахар, бутерброды, газеты, без которых я не мог пребывать в часы досуга. Ведь должно быть у человека что-то, приносящее ему удовольствие. Даже в кибуце. Чай же был у меня в качестве крайней необходимости. Чай уже остыл у меня в руке. Взглянул я на часы и замер. Третий час ночи! Чего же я удивляюсь тому, что Амалия просто провалилась в сон?

Кровать моя была узка, и надо было совершать акробатические движения, чтобы одеяло совсем с меня не сползло. И все же счастье чуть-чуть мне улыбнулось. Плащ-палатка его величества была коротка большому телу Амалии, но она скорчилась, как ребенок в утробе матери. Уголок постели остался и мне. Остаток ночи я и провел, сидя в этом уголке, пил безвкусный холодный чай, трясясь от холода. А что мне оставалось делать? Накрываться ужасно пахнущей овечьей шубой Амалии? Так я и провел первую ночь с моей Амалией, все же накрывшись ее шубой.

Рассвело. Амалия открыла глаза. Она ведь всю жизнь была среди рано встающих. Вскочила, а я сплю, прикорнув в уголке кровати. Тут же начала проявлять заботу, хотя я был еще в полусне и ничего не соображал. Она сняла с меня свою шубу, а мне было все равно. Уложила в постель и накрыла плащ-палаткой, выползла из барака, а я спал.

Стоит Амалия у моего барака, повязывает платком голову, и кто возникает из рассветных сумерек? Никто иной, как Шлойме Гринблат! Видит он ее у входа в мой барак, в праздничной ее шубе, в такой ранний час, и уже все знает, даже более того.

А если знает Шлойме, значит, знает весь кибуц, ибо Шлойме уверен, что он – это кибуц, а кибуц – это он. После обеда заходит на вещевой склад, в коммуну Амалии, обращается к ней:

«Амалия, мне нужны теплые и длинные кальсоны. Я ведь работаю в коровнике и должен рано вставать. А утром холодно, ты ведь не хуже меня знаешь, как утром холодно».

Да, да, в эту холодную и дождливую зиму многие не в себе, а Шлойме – в первую очередь. Просить кальсоны, когда денег нет на покупку носков и дождь уничтожил озимые. А он тут со своими кальсонами. Амалия, у которой всегда была пара слов в запасе, выдала ему как следует:

«Кальсоны! Только это тебе не хватает. А теплые носки у тебя есть? У казначея денег нет даже на покупку носков».

«У казначея? А тебе что, трудно на него повлиять?»

Шлойме, считая стоящего перед ним человека согрешившим, должен измерить его взглядом с головы до ног. Не очень приятно, когда его зеленые бегающие глазки осматривают тебя. Так он и оглядел Амалию, и она смутилась. Все на складе – девушки-швеи, девушки у гладильных столов, женщины, сидящие на скамеечках, штопающие носки и пришивающие пуговицы, – посмотрели на них. На самоуверенное лицо Шлойме и на покрасневшую до корней волос Амалию. У всех были ушки на макушке и язычки всегда готовые к новым сплетням.

Это обнаружилось несколько дней спустя. В кибуце уже нас поженили. Передавали из уст в уста всяческие байки – о хитрости некрасивой Амалии, окрутившей симпатичного мужчину Соломона. Ну, конечно же, говорили все, у Амалии галутный характер: пользовалась уловками свахи из местечка.

Все это свалилось на ее бедную голову – летом история с патефоном, зимой – история с Соломоном. Можно от этого сойти с ума. Самое интересное, что я-то ничего не знал, что происходит вокруг нас. Никто мне слова не сказал. Меня щадили, и всё валили на нее.

Пришла она ко мне вся в слезах, вытирая глаза тряпочкой, отрезанной от какой-то ткани. Так это было в те дни: на платки шли какие-то стершиеся отрезки тканей. Правда, свой платок Амалия обшила цветной каемкой. Именно этот платок почему-то особенно произвел на меня впечатление. В нем была тоска по порядку, чистоте и красоте. И она оплакивала свалившуюся на нее несправедливость. Сел я рядом с ней на кровать, обнял за плечи, и сказал:

«Перестань рыдать».

«Тебе легко говорить».

«Совсем не легко».

«Почему же так говоришь?»

«А что я сказал?»

«Я знаю, что ты сказал?»

«Поженимся. Я сказал – поженимся, Амалия».