Юрий Холин - Песочная свирель. Избранные произведения мастеров Дзэн Страница 23

И вот образовалась, наконец, нужная глубина. Первыми по правилам священного ритуала вылезли из ямы сыновья, предоставляя отцу, как самому старшему диггеру, произвести последний торжественный удар лопатой. Взяв инструмент, он медленно и многозначительно поднял его и изо всех сил вонзил в землю. И, о чудо! Из-под лопаты брызнула струя кристально чистой прохладной воды и забила ключом высотой по самый край ямы.

Все глядели с изумлением на сверкающий на солнце фонтанчик, забыв о естественной нужде и не смея ничего предпринимать.

Первым оправился от изумления самый младший из братьев – избалованный бабкой непослушный пакостник и капризуля лет шести. Пользуясь моментом всеобщего восторга и отключенности, он подбежал к колодцу, стоявшему на другом конце подворья, влез на него и начал мочиться внутрь. Это заметили другие младшие братья и сестры и принялись за то же. Когда очнулись взрослые, колодец был изгажен и ничего не оставалось делать, как перенести нужник на него, а новым источником пользоваться по его назначению. Никто не сердился на малышей за инициативу, ибо все обошлось естественным образом: и обряд соблюден, и источник воды (да еще какой!) открыт. Вот с нужником как-то не очень гладко получилось. Но это можно было списать на издержки цикла жизнедеятельности. Весь оставшийся день и до поздней ночи семья праздновала свершившееся, и лишь один дед-пердед был не в духе. Что-то свербило в его старой опытной душе. И не напрасно.

На заре мать, как всегда, поднялась, разбудила петухов, прилегла снова и уже полностью проснулась с их первыми, еще хриплыми ото сна, криками…

Сначала повскакивали старшие. Услышав истошные вопли матери, выбежали во двор. За ними поспешили все остальные, кроме бабкиного баловня, продолжавшего сладко спать под лавкой в обнимку с жирным рыжим котом, которому также не было дела ни до чего после сытной мышиной охоты ночью.

Во дворе все увидели следующую картину: мать сидела растрепанная спросонья под колодцем-нужником и с идиотским выражением лица показывала заскорузлым пальцем в сторону новой ямы, произнося при этом только звуки «э» и «ы», но часто чередуя их между собой.

Сообразив, что с женой все в порядке, исключая неспособность членораздельного говорения, первым к яме бросился отец. Дедово предчувствие оправдалось: яма была пуста и даже подсохла за ночь. От воды не осталось и следа. Тогда отец ринулся к бывшему колодцу. Тот также был пуст от воды, но уже изрядно пах фекалиями…

Попытки найти воду не увенчались успехом, и несчастная семья, так или иначе наказанная, вынуждена была ходить по воду к соседям. Ну, а так как для ухода за огромным огородом требовалось и огромное количество ведер воды, то переноска оной стала их основным времяпрепровождением. И даже маленький пакостник угрюмо носил в своем маленьком ведерце живительную влагу, интуитивно не смея противиться.

Соседушки, однако, смекнули, что: чего это им за здорово живешь разрешать черпать из их колодцев воду, и обложили семью посильной данью: кто денежкой брал, а кто и продуктишками.

Но платили им наши бедолаги недолго. В одно мгновение все село осталось без воды. Ушла она родимая из всех колодцев. Что оставалось делать земледельцам-овощеводам? Дед-пердед, как самый догадливый, предложил ехать делегатам в уезд, где при церкви жил старый калека-вещун, и испросить у него о причине беды да как, если можно, поправить дело. Отца известного уже нам семейства обязали везти делегатов. Благо – доехали быстро: к полудню были у церкви. Но вещун оказался в состоянии сильнейшей алкогольной интоксикации, и потребовался час-другой, чтобы привести его мало-мальски в чувства и уговорить ехать разбираться на месте.

На закате уставшие делегаты привезли, наконец, вещуна в село, по дороге объяснив ему, как тот приказал, все в подробностях.

На огороды было жалко смотреть. Еще один летний день без влаги сгубил бы их. И старик-вещун принялся за свое ремесло. Первое, что он сказал, не обрадовало никого, а именно то, что по дворам искать воду бесполезно, ибо все продавали общественное достояние с целью наживы; а семья, явившаяся причиной всех этих несчастий, вообще обгадила источник всего живого.

Затем, как только последний луч закатного солнца скрылся за горизонтом, и после ритуальной третьей крынки забористого бурачного самогона (селяне не скупились на лучшее) калека вдруг воспрял. Лицо его, еще минуту назад сморщенное подобно сушеной груше, разгладилось, зарумянилось, а в давно слепых глазах заиграл живой блеск. Да и вся фигура старика так ярко засветилась изнутри и снаружи, что некоторые даже зажмурились: то ли от свечения, то ли из суеверия. Но те, которые зажмурились, так и не смогли до утра открыть глаза, хотя продолжали все слышать и догадываться о происходящем. А происходило следующее. Старик-вещун превратился в высокого седовласого кудесника, «любимца богов» с ликом благородным и чистым, и ярко светящимся монументом медленно поплыл над землей, держа перед собой клюку, которая превратилась в хрустальный посох, напоминающий струю родниковой воды.

Время перевалило далеко за полночь, а чудесный старец все плавал над селом, меняя траекторию, но не меняя намерения. Все, и кто мог видеть его, и кто нет, шли за ним как завороженные в ожидании чуда. И чудо не заставило себя ждать.

Кудесник притормозил и завис над перекрестком дорог. Через секунду он метнул, как молнию, свой хрустальный посох в присмотренное место, и из него взмылась ввысь струя воды. Всю ночь селяне сооружали колодец, а затем поили свои огороды живительной влагой так, что к первым лучам солнца растения были спасены.

Кудесник опять превратился в старого пьяного калеку, но все обходились с ним почтительно и подносили самые качественные продукты питания и деньги достойных государств. Его, на всякий случай, устроили при селе в доме старой и уже иссякшей кликуше-экстрасенсихе, чему последняя несказанно обрадовалась.

Никто даже не заикался об индивидуальной воде, боясь навести гнев богов. Люди пользовались общественным колодцем еще долгие-долгие столетия, живя в мире богато и счастливо, пока не пришла индустриализация, коллективизация с водопроводом и другими «зациями». Но это уже совсем иная сказка.

Ю. Х.

ТИШЕ

Тише! Не будем в бубенбить и рыдать не будем.По перекресткам буденрасплескана боль прелюдий.

Тише! За руки взявшись,склеим событий вехи,словно к трюмо подкравшись,видим судьбы прорехи.

Словно не мы, с опаскойсочную жизни мякотьсерой забрызгали краскойи растоптали в слякоть.

Тише! Давайте вместесядем и всё обсудим.Знает кто в мире, есть лирадость от этих буден?

С. К.

Щасвирнус всегда куда-то торопится – туда, где он еще не был.

Куда угодно, лишь бы не туда, где он сейчас.

Б. Хофф

ОПЫТ КЭНСЕ

Ведь это взмах моих ресниц!

А я искал в чужих краях!

Очнувшись, наконец, гляжу:

Не так уж плох я, черт возьми!

Долгие годы напряженной практики медитации привели меня однажды к величайшему открытию, явившимся одним из сравнительно глубоких опытов кэнсе: я – это электронные часы. Они даже не продолжение меня, но я сам и есть эти часы. Источник питания, вложенный в них, создает иллюзию вечного хода, вечного действия, на самом деле медленно и незаметно истекая энергией. Электронные часы обретают новую жизнь, когда в них вкладывают новую батареечную душу. Но это уже иллюзия прежнего иссякшего энергетического содержания. Тех прежних часов уже нет, есть новое перерождение их. В моем же теле больше никогда и никто не переродится и, может быть, лишь этот незначительный факт способен отличить меня от электронных часов. Но сейчас и в этой комнате я есть именно эти электронные часы, а они есть я, но стоит им иссякнуть энергетически – и единство нарушится, а новое может и не возникнуть при вхождении иного энергетического духа.

По-другому обстоит дело в случае моего энергетического завершения, ибо даже тогда я могу не перестать быть электронными часами, войдя по своему желанию в них, или по кармическому соответствию став их энергетической душой.

Да, но во всем этом рассуждении важен лишь момент осознавания факта идентификации, ведущего в состояние кэнсе[18]. Континуум этого момента зависит уже не от воли, сознания, желания и т. п., но от интенсивности озарения. Момент, ярко длящийся минуту, может, час или день, есть не что иное, как прорыв в состояние абсолютного самадхи[19], наступающее именно тогда, когда перестаешь его искать. Но не бросаешь, отчаявшись, поиск, а лишь отвлекаешься на время. В чересчур напряженном процессе постижения вдруг почему-то надо взглянуть на часы, хотя явной потребности в информации времени нет. Следующий раз, во время медитативных тщет, вам вдруг кто-либо задает нелепейший для данного момента вопрос: «Где собачий ошейник?» Или в подобной же ситуации устремленного поиска состояния самадхи ваши глаза вдруг уставятся на внезапно открывшуюся порывом ветра форточку и увидят ее. И все ваше существо, как бы наконец находя отдушину, вырывается из напряженного состояния: происходит взрыв озарения в виде (кто бы мог подумать!) электронных часов, собачьего ошейника или форточки. Наступает момент синхронизации наивысшего накала духовной энергии с вдруг возникшей в чувственном восприятии вещью или явлением. Это и есть озарение: вещи, увиденные в состоянии констаза, то есть освещенные изнутри светом их подлинной реальности, таковости. Это есть самадхи момента. И это, пожалуй, самый верный и устойчивый опыт, который впоследствии всякий раз воскрешает в нас состояние озарения, стоит лишь увидеть или услышать то, что в конечном итоге стало толчком для прыжка в захватывающую дух бездну реальности.