Натан Дубовицкий - Ультранормальность. Гештальт-роман Страница 24

– А причем тут русский язык? Лекции? И эти дозвоны?

– А сами вы что считаете?

Стрельцов сперва инстинктивно пожал плечами, словно встал в защитную стойку, но спустя секунду уже решил, что это лишнее, автоматика. Ведь он думал об этом последние месяцы и даже самонадеянно посчитал, что знает ответ.

– Я не уверен, но у меня есть версия.

– Какая?

– Недавно мне в руки попал iSec моей матери. Там с ним что-то не в порядке. И он постоянно делает вид, словно я такое же устройство. Машина, если хотите.

– Очень хорошо.

– Мне, конечно, плевать какой ерундой его прошили, но это навело меня на мысли. Нехорошие, – Федор сделал паузу, чтобы перевести дух. Он чувствовал, что если не выскажет то, что скопилось у него в голове, он навсегда утратит плоды своих размышлений. Словно иллюзия, случайный морок слов перестанет иметь значение, как только он забудет порядок этих самых слов. – Словно мы все думаем, что мы живые люди, и что у нас есть своя воля. Но на самом деле это обман. Это может странным показаться. Но человек это автомат. И если бы были какие-то разумные существа, и если бы они взглянули на нас сверху вниз, то увидели бы, что мы, словно камни, подчиняемся каким-то законам природы, а сами по себе ничего не решаем. И даже решили бы, что на Земле нет разумной жизни.

– А язык? – уточнил Горчаков, перекладывая двухтомник поздних публикаций Абрагама ибн-Изра.

– А если человек машина, то язык – его программный код. Как в компьютере. Нельзя вставить какой-нибудь тэг в блог, которого не существует в компьютерном языке. Компьютеры его просто не поймут и сочтут мусором. Так же и человек, как машина, может понимать только коды языка. И если в языке нет каких-то слов, то и понятий, которые они скрывают, не существуют. А если в языке есть коды явлений, которых нет в природе, они все равно существуют у человека в голове.

Горчаков второй раз повернулся к нему лицом, но ничего не ответил. Только пристально посмотрел ему в глаза и улыбнулся неожиданной и несколько снисходительной улыбкой.

Федор не знал что говорить, но потом он почувствовал в себе силы и продолжил проговаривать все, что в нем накипело, и чем он не мог поделиться ни с кем из своей родни. Даже с отцом, хотя тот и был по образованию лингвистом.

– А если у человека все равно, что в голове – реальность ли, иллюзия ли – он все равно может действовать только теми каналами, которые проложены его языком, а то, о чем не сказано ни слова, он мыслить не может. – Федор оторвал глаза от пола и поднял их на Горчакова, который уже перестал складывать книги и, казалось, весьма вдумчиво разглядывал его. – И эти люди создают новые каналы в наших головах, а может даже и вычеркивают те, которые им не нужны, чтобы мы думали так, а не этак.

– Чтобы что-то забылось, потребуется целое поколение.

– Да, может так показаться. Но когда началась революция в Черноруссии, мы как-то очень быстро забыли, что мы и чернорусы – братские народы. Достаточно новости посмотреть: разгром, гражданская война, русские националисты едут воевать против их лидера, другие говорят, что он истинный националист, а против него ведет войну Запад. Мой брат даже собирался ехать воевать. Герилья. националистический интернационал. Да и то, что мы братские народы, возможно, тоже. социальный конструкт.

– И что?

– Я думаю как в потоке внешних раздражителей, среди которых обычно воспринимается лишь те, что укладываются в уже имеющихся у меня или у вас путях слов; не потерять остальную информацию. Ту, что обычно бессознательно отбрасывают. Я думал, что достаточно прозорлив, чтобы мной не могли так безбожно манипулировать, а меня огрели самым бессовестным способом, еще и убив родных. Я в тупике. Не знаю куда идти. Кого спрашивать.

Аркадий Борисович неторопливо спустился по лестнице вниз, взял ее за поручни и потянул вправо. Сперва это казалось незаметным, но лестница крепилась к рельсам внизу и наверху полукруглого книжного стеллажа, которые позволяли перекатывать ее по всей площади получать доступ практически к каждой из полок и каждой из книг.

Передвинув ее на два метра по кругу, Горчаков снова взобрался на нее еще выше обычного и, после непродолжительных поисков, вынул небольшой коричневый томик, который отдал Стрельцову.

– У тебя есть редкое свойство, которое я не наблюдал довольно давно, – по-отечески тихо и спокойно произнес он. – Да, на восприятие влияют привычные структурные клише, установки, оценки, чувства и конформизм по отношению к общепринятым взглядам и мнениям. Но для того чтобы видеть plus ultra. ну то есть дальше предела. нужно нечто большее, чем просто наблюдательность.

– Дедукция?

– Едва ли это дедуктивность. Не думаю, что наша цель в reductio ad absurdum. – Горчаков снова спустился, передвинул лестницу и взобрался по ней на самый верх, почти до самого балкона второго этажа. – Дедуктивность основана на том, что частное положение логическим путём выводится из общего. А то, о чем мы говорим. Некоторые считают, что это серендипность. Умение по частностям восстанавливать общую картину путем откровения. Вы ведь понимаете, о чем я говорю?

Стрельцов сперва на автомате отрицательно покачал головой, и лишь пару секунд спустя почувствовал, что начинает постепенно улавливать смысл. Во всяком случае, то странное чувство, словно звон в голове, которое появлялось у него накануне странных даже для него самого заключений, уже не казался причудой психики или даже ненормальностью. И Горчаков оказался единственным человеком, с которым можно было обсудить все это, хотя едва ли его можно назвать доброжелателем, не то что другом или сторонником.

– …хотя я не очень люблю термин «серендипность». Будем считать это моим частным предрассудком. Sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas. Хотя для моей позиции есть достаточное основание, основанное на заключениях, обсуждать которые нет ни смысла, ни времени. Если бы вам было интересно, как я бы назвал этот, как вы говорите, «путь слов», то я назвал бы его «ультранормальностью». Возвышающе-предельной нормальностью, если с латыни. И этот принцип действует в обе стороны, если вы понимаете.

– Се-рен-дип-ность, – произнес вслух Федор Стрельцов. – Никогда не сталкивался, хотя отец водил меня как-то к психотерапевту.

Аркадий Борисович рассмеялся.

– Психотерапия ни при чем! – Человек в светлом свитере кивнул в сторону книги, что Федор продолжал держать в руках, даже не удосужившись разглядеть.

Она представляла собой средних размеров печатное издание с непривлекательной обложкой без картинки и крупным невыразительным заглавием «Шарле Нодье. Вопросы литературной законности», выполненном подозрительно неаккуратным топорным шрифтом, каким часто делали заголовки в советское время. Во всяком случае, именно такие книги заполняли шкафы в кабинете его отца, и казалось странным, что он вообще проявляет к ним какой-то нерыночный интерес.

Открыв по закладке, он натолкнулся на притчу о трех принцах из Серендипа, в которых не то по какой-то программе, внедренной родителями и отложившейся у него в голове, не то по своему наитию узнал себя и своих братьев.

«Три принца, покинувшие пределы своих владений, прибыли в государство, которым правил могущественный император по имени Бехрам. На пути в столицу империи они встретили погонщика, который потерял одного из своих верблюдов; погонщик спросил принцев, не видели ли они случайно пропавшее животное? Юные принцы, которым попадались на дороге следы, похожие на верблюжьи, отвечали, что видели, причем для вящей убедительности старший из принцев поинтересовался, не кривой ли тот верблюд, второй, перебив брата, сказал, что у верблюда не хватает одного зуба, а младший добавил, что верблюд хром. Погонщик узнал своего верблюда, поблагодарил принцев и, обрадованный их словами, отправился на поиски по дороге, которую они ему указали. Он проехал целых двадцать миль, но верблюда не нашел. Опечаленный, двинулся он в обратный путь и назавтра снова повстречал принцев; они отдыхали под чинарой близ живописного источника. Погонщик пожаловался, что долго искал, но так и не нашел потерянного верблюда. „И хотя вы назвали мне все его приметы, – сказал он, – я не могу отделаться от мысли, что вы посмеялись надо мной“. Старший из принцев отвечал ему: „По названным приметам вы сами можете судить, собирались ли мы смеяться, над вами, а чтобы у вас не осталось сомнений, я спрошу у вас, не гружен ли ваш верблюд маслом и медом?“ – „А я, – вступил в разговор второй брат, – скажу вам, что на вашем верблюде ехала женщина“. – „И что женщина эта в тягости, – добавил третий брат, – судите же сами, обманываем мы вас или нет“. Услыхав эти речи, погонщик подумал, что принцы украли его верблюда.

Он решил обратиться за помощью к судье и, как только принцы въехали в столицу, обвинил их в краже. Судья приказал взять их под стражу и начал разбирательство. Император, узнав, что обвиняемые – юноши благородной наружности и, судя по всему, знатного происхождения, повелел привести их к себе; призвал он также и погонщика, чтобы услышать от него, как было дело. Погонщик рассказал все, что знал, и император, сочтя принцев виновными, обратился к ним с такой речью: „Вы заслуживаете казни, но я милосерден и подарю вам жизнь, если вы вернете украденного верблюда, если же вы этого не сделаете, вас ждет позорная смерть“. – „Государь, – отвечали принцы, – мы странствуем по свету, дабы узнать обычаи и нравы разных народов; мы начали с вашей страны и на дороге встретили погонщика, который спросил нас, не видали ли мы случайно верблюда, которого он потерял. Хотя мы не видели верблюда, мы в шутку ответили, что видели, а чтобы погонщик поверил, перечислили ему приметы потерянного животного. Не найдя верблюда, погонщик решил, что мы его украли, и потому мы оказались в тюрьме. Вот, государь, как было дело, и если это ложь, мы готовы умереть самой позорной смертью“. Император, не в силах поверить, что принцы могли так точно угадать приметы верблюда, сказал: „Вы не колдуны, и раз вы так точно назвали шесть примет верблюда, значит, вы его украли; выбирайте одно из двух: либо вы вернете верблюда, либо умрете“. Сказав это, он приказал отвести принцев в тюрьму и закончить разбирательство.