Гектор Тобар - 33. В плену темноты Страница 24

Одним из способов поддерживать моральный дух людей были разговоры, а также шутки, анекдоты, истории из жизни и фантазии о том, чем сейчас занимаются спасатели. Йонни Барриос заполнял пустоту, объясняя устройство шахты более молодым и неопытным рабочим, таким как Мамани и Санчес, рисуя для них карту на клочке бумаги.

– Смотрите, мы сейчас на отметке 90, – говорил он им. – Мы можем пройти наверх до отметки 190, оттуда есть проход на отметку 230, а затем можно подняться на отметку 300 и еще дальше, на отметку 400.

– Хочешь сказать, что мы свободны? – воскликнул на это из своего дальнего темного угла Виктор Замора, бывший «цыган» из Арики. – Так чего мы ждем? Полезли наверх! – Его широкое, немного детское лицо при этом озарилось безумной клоунской улыбкой в обрамлении копны спутанных кудрявых волос. Таким образом он подначивал Йонни, только тот не особо реагировал на его колкости.

После того как Виктор возглавил нападение на короб с продовольствием в первый же вечер их пребывания в плену, он стал гораздо спокойнее и уравновешеннее. Мужчина постоянно повторял, что они обязательно выберутся и что спасатели непременно придут на помощь. Во время обычной рабочей смены шахтеры развлекаются тем, что без конца подтрунивают друг над другом самым безжалостным образом, поэтому попытка Виктора подшутить над Йонни была не чем иным, как способом разрядить гнетущую обстановку.

– Мы спасены! – воскликнул он снова, обнажая свои белоснежные зубы в широкой сияющей улыбке. – Давайте пойдем на отметку 400 и выйдем наконец на свет божий!

– Нет, не получится, – серьезно продолжал Йонни. – Потому что на отметке 400 как раз и стоит эта каменная стена, которая перекрывает дорогу. Дальше идти невозможно.

– Как же так? – с притворным удивлением отозвался Виктор. – Зачем же ты тогда, как последний дурак, перед нами распинаешься? Мы что, идиоты, чтобы ползти на отметку 400 только для того, чтобы там умереть? – Он громко расхохотался, и его смех распространился на Марио Сепульведу, а также на всех присутствующих. Через несколько мгновений уже все смеялись над беднягой Йонни.

Йонни Барриос, жизнь которого протекала между двумя одинаково сильными и жесткими женщинами, был совсем не против, чтобы товарищи-шахтеры потешались над ним. Ему нравилось видеть, как они смеются, потому что ночью, когда они спали или пытались заснуть, все они выглядели печальными и слишком уязвимыми. Йонни видел, как у некоторых дрожат руки, как по телам время от времени пробегает дрожь. Зная кое-что о жизни этих людей, Йонни понимал, что они мучаются из-за отсутствия алкоголя. Курильщики кое-как удовлетворяли свою потребность в никотине за счет окурков, найденных в мусорной корзине, – они их потрошили, а затем высушивали табак и заново заворачивали в бумагу. А вот алкоголь достать было негде. Больно видеть, как эти внешне здоровые и сильные мужчины превращались в безвольные существа всего-навсего из-за того, что в их организм не поступали привычные продукты ферментации и дистилляции, которые были для них лекарством от нервов. Как правило, болезненные симптомы алкогольного воздержания проявляются в течение первых десяти часов после последней дозы алкоголя, и состояние человека продолжает ухудшаться в период от сорока восьми до семидесяти двух часов. Среди прочего наблюдаются повышенная раздражительность и склонность к депрессии, и в нынешней обстановке они проявились в полной мере. Основным объектом, вызывавшим раздражение у рабочих, стал Луис Урсуа, которому раньше не приходилось так тесно общаться с подчиненными, а значит слышать их упреки и жалобы относительно собственной персоны. «Он совершенно никчемный человек, – твердили все. – Это из-за него мы здесь застряли».

Некоторые успели спрятать по нескольку печений, захваченных во время разорения короба с продовольствием. Время от времени они уходили в сторонку и тайком поедали добычу, не говоря об этом никому, кроме самых близких товарищей. В первый же день заточения, после того как Марио Сепульведа провел инвентаризацию оставшейся еды, Ариель Тикона извлек из мусорной кучи одну из пачек испорченного молока. Оно уже успело свернуться, но Тикона все же его выпил. На удивление, с ним ничего страшного не произошло, и он даже шутил по этому поводу, мол, благодаря молоку у него есть шансы протянуть дольше остальных.

У шахтеров в Убежище была масса времени подшучивать друг над другом и размышлять о чем-то личном. «Не покидает ощущение беспомощности. La impotencia es muy grande, – писал Виктор Сеговия в дневнике, который начал вести. – Мы не знаем, пытаются ли нас спасти, и вообще, что происходит там, наверху, потому что здесь, внутри, мы не слышим никаких машин». Виктор работал оператором тяжелого погрузчика. Он был из семьи, которая испокон веков проживала в Копьяпо. За свои сорок восемь лет он ни разу не выезжал за пределы Атакамы. Небольшой городок Кальдера в семидесяти километрах отсюда – это предел знакомой ему географии. Его выгнали из школы еще в пятом классе за то, что он постоянно устраивал драки, но вместе с тем он неплохо писал, и вот теперь он решил завести дневник, обращаясь во вступительном слове к своим пяти дочерям. Из обращения было видно, что Виктор всерьез полагал, что записки попадут к детям в руки уже после того, как эти каменные стены станут его могилой. Еще до аварии пятого августа Виктор принес на шахту ручку и миллиметровку, чтобы записывать показания на датчиках своей машины. Теперь же он использовал бумагу, чтобы вести хронику всего, что происходило с ним и с остальными рабочими смены А. Он начал с того, что подробно описал последний день перед началом рабочей недели. Он пил пиво со своим двоюродным братом Пабло Рохасом по прозвищу Кот (он тоже сейчас был вместе с ним в заточении). Они поминали покойного отца Пабло и вспоминали детство, когда мальчишками играли на берегу реки Копьяпо, в которой тогда было не в пример больше воды. Виктор страшно напился в тот вечер, а по дороге домой остановился у киоска и умял целых четыре хот-дога. Он и не надеялся, что будет в состоянии выйти на следующий день на работу, и даже не стал заводить будильник. Однако по какой-то неизвестной причине он проснулся как раз вовремя и отправился на работу совсем без признаков похмелья.

В своем дневнике Виктор вспоминал о том, как в 11:30, как раз после первого тревожного грома, мимо них проехал управляющий шахтой Карлос Пинилья. Главный управляющий проигнорировал все их вопросы о том, насколько безопасно продолжать работу. Он описывал ужас, который все испытали, когда стены Пандуса вот-вот готовы были обрушиться на их головы. Написав свое имя в конце первой записи в дневнике, Виктор попытался уснуть, но не мог, постоянно прислушиваясь к отдаленным раскатам в глубинах горы. Каждый удар мог означать начало очередного обвала – на этот раз последнего, – который окончательно поглотит Убежище вместе с его стальной дверью и металлической сеткой, которая уже не сможет защитить укрывшихся здесь людей.

На третий день их пребывания в заточении в половине четвертого утра Виктор начал очередную запись в дневнике следующими словами: «Мои дорогие доченьки, злая судьба распорядилась таким образом, что четвертого августа мы виделись с вами в последний раз в этой жизни… Я очень ослаб и хочу есть. Мне не хватает воздуха, и мне кажется, что я вот-вот сойду с ума».

Когда наступала тишина, некоторые из них прикладывали ухо к скале, чтобы прислушаться, не идут ли к ним спасатели. В какой-то момент это даже стало навязчивой идеей.

– Ты что-нибудь слышишь? – спрашивал один.

– Да-да! Я вроде что-то услышал! А ты? – отвечал другой.

Виктор Замора всегда говорил, что да, он что-то слышал. Позже он признается, что говорил неправду и в действительности он не слышал ровным счетом ничего. Но он чувствовал ответственность за поддержание морального духа людей и поэтому твердил: «Да, звук очень слабый, но он есть. Я действительно слышал его. Они идут за нами».

Йонни Барриос тоже прикладывал ухо к скале. «Это словно прикладывать ухо к морской раковине», – скажет он позже. Вроде не слышишь ничего и в то же время слышишь все. Кажется, что в этой раковине целый океан, а когда убираешь ее от уха, понимаешь, что это была всего лишь иллюзия.

Две группы, выделившиеся из всей массы заточенных, постепенно обосабливались. Один из механиков, спавших на отметке 105, окрестил всех негативно настроенных обитателей Убежища кланом. Среди немногих, кто без конца перемещался между группами, был Марио Сепульведа. Он вечно искал, чем бы заняться, и повсюду был слышен его громкий и резкий голос. Его искрометные, приправленные матом монологи многим поднимали настроение. Особенно веселились Карлос Мамани, Джимми Санчес и Эдисон Пенья. Однако настроение Марио было подвержено резким перепадам. Перри мог смешить и воодушевлять товарищей, но в следующую минуту вдруг становился резко агрессивным и буквально нарывался на ссору, а затем мог так же резко погрузиться в свои мысли, напустив на себя угрюмый и нелюдимый вид. Йонни Барриос пристально наблюдал за тем, как Марио постепенно скатывался в состояние маниакально-озлобленной безнадеги. «Он всегда был беспокойным малым. Я наблюдал, как он носился взад-вперед по Пандусу, а потом вдруг остановился и заорал: “Я хочу помолиться!”». Этот безумный крик «Yo quiero orar!», понятное дело, удивил всех вокруг. Кое-кто даже взглянул на него как на какого-то городского сумасшедшего.