Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише Страница 24

Он привык встречать субботу в одном из многочисленных молельных домов еврейского городка Мервинска. Да и вообще в пятницу вечером у него начиналась суббота, когда он не курил, не писал и подчинял свои служебные обязанности строгим требованиям еврейского ритуала. Ибо, он уважал правила жизни, продержавшиеся полторы тысячи лет, и был, несмотря на большое свободомыслие, убежденным, правда очень снисходительным в отношении других, правоверным евреем.

В комнату вошел Водриг, денщик фон Лихова, и осведомился, не желает ли господин военный судья курить. Его превосходительство, несомненно, будет очень рад, если господин военный судья соблаговолит в ожидании его выкурить сигару.

Познанский, улыбнувшись, сказал:

— Правильно, господин Водриг, вот видите, как можно позабыть о самом важном. Я сижу тут, уткнувшись в книгу, и чувствую все время, что мне чего-то не хватает, и вдруг вы наводите меня на верную мысль. — Он вынул из кармана мундира кожаный портсигар.

Водриг — ему уже далеко за сорок пять, — человек с седой головой и черными добродушными глазами на круглом лице, возразил:

— Ну, тогда его превосходительство, наверно, будет недоволен, если господин военный судья, находясь у нас, станет курить собственные сигары.

Доктор Познанский хитро подмигнул ему:

— Весьма возможно, господин Водриг, его превосходительство очень гостеприимен. Кстати, мы оба курим одни и те же сигары. Принесите мне одну из этих длинных черных бразильских с красным ободком. У них такое благозвучное название: «Шиповник», если не ошибаюсь. Надо надеяться, что это не намек на то, что сигары изготовляются из листьев шиповника.

Водриг приносит на подносе бутылку коньяку и ящик сигар.

— Конечно, я потчую не всякого посетителя, поджидающего здесь, в приемной. И уж конечно не господина ротмистра Фаласса, которого его превосходительство терпеть не может. Да, так вот и научаешься распознавать людей, — прибавил он задумчиво. — Если бы мне не жилось здесь так хорошо и если бы его превосходительство не уговаривал меня не оставлять его, я уже мог бы быть дома. Я давно достиг предельного возраста, а ведь, господин военный судья, не так-то легко старому человеку, у которого к тому же и дома есть кое-какой достаток, околачиваться здесь и заниматься уборкой… Теперь, когда топка печей прекратится, еще куда ни шло, но, — и он призадумался, — хотел бы я знать, какой вообще смысл переживать все это?

Доктор Познанский, держа на коленях раскрытую книгу, закурил, попыхивая сигарой; денщик подал ему огонь — старую пожелтевшую зажигалку, — фитиль, вправленный в ружейный патрон; русские военнопленные мастерили и продавали их в большом количестве.

— Да, господин Водриг, — сказал он, — смысл всего этого покрыт мраком неизвестности, поверьте мне. Но что еще удивительнее: человек так устроен, что обойтись без смысла не может. Вы ищете смысла, и я ищу смысл, герои в книгах тоже ищут его. А если человек не может обойтись без смысла, то, наверно, в один прекрасный день этот смысл так или иначе отыщется или будет установлен.

Водриг подумал, а потом сказал:

— Почему о таких вещах можно говорить с господином военным судьей и с господином обер-лейтенантом Винфридом и даже с его превосходительством, а вот с попами об этом не заговоришь? Если вы с такими сомнениями обратитесь к кому-нибудь из фронтовых священников — их здесь достаточно путается, — то у них сразу становятся бессмысленные, рыбьи глаза, и они начинают сыпать изречениями из библии и катехизиса. Кроме того, они поучают: сомнениям не должно быть места! Но что же еще остается делать, как не сомневаться? Что-то неладно тут, господин член военного суда!

— Дорогой господин Водриг, ведь этим служителям господа бога гораздо труднее, чем нам: они связаны своими текстами.

Водриг, одетый в солдатскую куртку, выразительно покачал головой.

— Что-то тут неладно. Уверяю вас, даже те из них, которые хоть чего-нибудь стоят, это прекрасно чувствуют. С одной стороны: возлюбите врагов ваших, с другой — пулеметы и минометы и гаубичные снаряды, что-то тут не так!

Военный судья, как тактичный гебраист, не высказывает вслух своего одобрения: это ему не подобает. Кроме того, он питает слишком большое уважение к уму и серьезной пытливости средних, обыкновенных солдат, чтобы позволить себе, из духовного высокомерия, отделаться успокоительными или шутливыми фразами. К счастью, шум и гудение подъезжающего автомобиля прекращают дальнейшую беседу.

— Кажется, кто-то приехал, господин Водриг, — говорит Познанский, осторожно положив сигару на пепельницу. — Как-нибудь еще побеседуем с вами в другой раз.

— Да, — сказал Водриг со все еще отсутствующим, хотя и обращенным к собеседнику взглядом. — Если бы вы и не величали меня «господином Водригом», все равно чувствуешь, что имеешь дело с хорошим, искренним человеком, — и побежал вниз по лестнице, чтобы помочь его превосходительству снять шинель.

Фон Лихов так и пышет свежестью. Он соснул с полчасика после обеда на кровати батальонного командира и, безусловно, поспел бы к назначенному времени домой, если бы на каком-то перекрестке не застрял посреди обоза крестьянских телег сошедший с рельсов локомотив узкоколейки. Потирая весело руки, он описывает военному судье суматоху, крики возчиков — только благодаря спокойствию железнодорожной команды, быстро поставившей на рельсы это маленькое чудовище, все наладилось.

— Я держался на заднем плане, — прибавляет генерал, смеясь, — ибо, мне кажется, наш брат внушает только страх и трепет, а страх и трепет — плохие помощники.

Военный судья отметил про себя, что, по существу, вовсе не обязательно, чтобы появление обремененного годами старца вызывало страх и трепет, и что, по-видимому, что-то неладно в системе, при которой это имеет место. Но он промолчал. Он часто сталкивался с его превосходительством, и ему был понятен этот тип людей. Старый прусский юнкер с сентиментальным сердцем, но исключительно точный во всех служебных делах, он не был повинен в страхе и трепете, царящем среди солдат. Однако он весело рассмеялся бы, если бы Познанский попытался ему внушить, что считает военную муштру устарелым и недостойным человека пережитком и что дух чинопочитания, принуждения отбрасывает человечество ко временам каменного века. Впрочем, это свое личное, неофициальное мнение Познанский постарается как-нибудь в другой раз преподнести верховному судье дивизии.

Его превосходительство похвалил Водрига, который помог Познанскому скоротать время ожидания. Затем появился обер-лейтенант Винфрид с портфелем, и все перешли из приемной в кабинет генерала и, следовательно, окунулись в деловую атмосферу.

— Дело Бьюшева совершенно ясно, — докладывал официальным тоном военный судья, нисколько, однако, не пренебрегая уютом и интимностью обстановки. Все трое сидели, все трое курили и в свете медленно наступающих, пронизанных вечерними тонами сумерек непринужденно склонялись к бумаге, в шелесте которой скрывалась судьба человека.

— Дело Бьюшева совершенно ясно, — повторил Познанский и вынул из своего портфеля документ.

Местная полиция захватила в состоянии сна Илью Павловича Бьюшева, русского солдата шестьдесят седьмого пехотного полка, приблизительно в ста шести километрах от фронта, в окрестностях Мервинска, в нежилом доме дачного поселка. Поскольку он признал, что в течение нескольких недель бродил возле фронтовой полосы, намереваясь, — что вполне допустимо, — пробраться в сторону Вильно, где в Антоколе, живет его мать; поскольку он даже с некоторой гордостью настаивал на том, что прошел без чьей бы то ни было помощи весь путь от проволочных заграждений до Мервинска, что отнюдь не делает чести полевой жандармерии, и, наконец, поскольку нет оснований сомневаться в показаниях его, русского унтер-офицера, — помочь ему ничем нельзя.

Все факты явно говорят за то, что в данном случае должен быть применен приказ главнокомандующего от конца февраля этого года. Согласно этому приказу всякий русский перебежчик, который в течение трех дней после перехода на оккупированную германскими войсками территорию не заявит о себе в ближайшую местную комендатуру, ближайшему воинскому начальнику или ближайшему полевому караулу, немедленно предается военному суду и подлежит расстрелу в течение двадцати четырех часов после вынесения приговора, как шпион, уличенный в шпионаже.

Выслушав это четко сформулированное сообщение, все трое несколько мгновений молчали. У всех на уме было одно имя: Шиффенцан!

— В этом сказался весь Шиффенцан, — озабоченно произнес фон Лихов, — весь его так называемый здравый смысл. Там, у русских, армия разлагается, и генерал-майор Шиффенцан старается всеми средствами во что бы то ни стало предотвратить проникновение к нам заразы усталости от войны, духа протеста и других нарушений дисциплины.