Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише Страница 25

— Вот именно, — сказал обер-лейтенант Винфрид. — Только не знаю, возможно ли добиться этого таким путем.

Фон Лихов слегка перелистал бумаги. По-видимому, его заинтересовали протоколы обоих допросов и судебного разбирательства. Затем он отложил бумаги и сказал:

— Боже мой, разве, по существу, можно в данном случае говорить о шпионаже? Разве этот солдат собирался каким-нибудь образом передать врагу то, что видел у нас? Об этом не может быть и речи. Он стремился домой, в Антоколь. Этому я целиком верю, ничего больше здесь нет. Человека расстреляют за то, что он без разрешения отлучился из своей части, чтобы пробраться домой, и тем самым подал плохой пример нашим людям. Попал ли Шиффенцан в цель своим приказом? Я, конечно, не уклоняюсь от выполнения военных законов. Тем не менее это жестоко, — бросил он с довольно, впрочем, рассеянным видом, ибо думал в это мгновение о безупречно ровных рядах батальона, только что им осмотренного: о бородатых и безбородых юношах в стальных касках, выстроившихся перед ним крепкой стеной серых штыков.

Как бы обращаясь к самому себе, военный судья произнес:

— Я не вижу никакой возможности — даже если это и бессмысленно — отменить приговор. Трудно упрекнуть меня в кровожадности. Вряд ли найдется идиот, который бы поверил этому. Конечно, если бы меня, ваше превосходительство, спросили, что за смысл во всей этой истории, нужна ли эта безмерная галиматья и крючкотворство, то я, ваше превосходительство, ни на одно мгновение не скрывал бы своих убеждений. Но в таком случае, если ваше превосходительство согласны со мною, революцию надо начинать сверху.

Обер-лейтенант Винфрид засмеялся.

— Бога ради, — сказал его превосходительство, — «революция»… от этого слова меня тошнит.

— Здесь, — невозмутимо продолжал доктор Познанский, — мы касаемся самых устоев права. Законы, в основе которых лежат иные мотивы, кроме этических, безнравственны. Сказано: «О человек, тебе преподано все, что есть благо и чего твой бог требует от тебя». Все, что мы здесь или где-нибудь в другом месте оккупированной области провозглашаем как нечто имеющее силу закона, на самом деле есть лишь голый приказ, то есть произвол. Но так как факты, вызвавшие издание данного приказа, в лежащем перед нами деле налицо, то нам остается протестовать либо против всего приказа в целом, либо вовсе не протестовать. В такого рода маленькой войне против «Обер-Ост» я полностью к услугам вашего превосходительства. Тем самым, — продолжал он с иронией, идущей из глубины наболевшего сердца, — мы подадим достойный пример и нанесем решительный удар всем этим крючкотворам среди военачальников. Конечно, в том случае, если это нам удастся.

— Бога ради, — опять повторил фон Лихов. — Я прусский генерал и делаю то, что диктует мне мой долг. Я действую не вслепую. Но чему быть, того не миновать. Может быть, этот человек, попавший в беду, и достоин сожаления. Но у нас есть более важные заботы: дисциплина, Пруссия, Империя! Какое уж тут имеет значение какой-нибудь русский!

В тишине надвигающихся сумерек слышно поскрипывание пера, которым верховный судья дивизии надписывает резолюцию о предоставлении дела Бьюшева его естественному ходу.

Доктор Познанский сидел, выпрямившись в кресле. Молодому Винфриду, прислонившемуся спиной к подоконнику, его лицо показалось осунувшимся и усталым. Разок доктор даже зевнул, хоть и закрывшись рукой, что было уж полным нарушением дисциплины.

Стенные часы господина Тамжинского — алебастровая группа, изображавшая Амура и Психею, — сыграв свою мелодию, пробили шесть. Непреодолимое желание спать понудило адвоката подняться. Винфрид решил прийти ему на помощь, положив подписанный приговор в ту папку, которая должна была быть препровождена официальным порядком из регистратуры, возглавлявшейся фельдфебелем Понтом, в следующую инстанцию. Он вполголоса напомнил начальнику:

— Ваше превосходительство еще намеревались просмотреть перед ужином прейскурант буфета для нижних чинов. И прежде всего — цены на табак, сигары, консервы.

— Ах, да, — сказал фон Лихов. — Как хорошо, что такому старому юнкеру не приходится утруждать свою память. Пожалуй, и шаху персидскому не жилось лучше, чем мне здесь. — И он попрощался с военным судьей, пожав ему руку.

— И смешны же эти фанатики права, Пауль, — сказал фон Лихов, растянувшись на диване, чтобы немного отдохнуть в сумерках перед вечерними занятиями. — Я убежден, что этот Познанский читает «Берлинер Тагеблатт», а на выборах голосует при случае за левых. Но когда дело требует этого, он может показать острые когти. И вообще эти адвокаты-евреи! Клянусь, они любят право ради самого права, как мы любим наши поля и поместья. Конечно, не все, но лучшие из них. Познанский, — генерал зевнул, — пожалуй, принадлежит к лучшим… И урод же он, — красавцем, во всяком случае, его никто не назовет. Но человек он стоящий. Ему бы следовало в купель окунуться.

И с этой шуткой на устах, тихонько посмеиваясь, старик мирно задремал, уткнувшись седой головой и румяными щеками в мягкие складки черной шелковой подушки с вышитым на ней польским орлом, распростершим красно-белые крылья.

Обер-лейтенант Винфрид, мать которого была замужем за человеком буржуазного происхождения, покрыл дядю коричневым мягким одеялом из верблюжьей шерсти.

Глава четвертая. Снова под своим именем

В квадратном дворе подследственной тюрьмы при местной комендатуре в Мервинске выстроены три длинные серые шеренги солдат с ружьями: это рота ландвера, несущая здесь службу военной полиции. Рота приготовилась к осмотру оружия. Маленький и круглый фельдфебель Шпирауге еще раз, пока еще не появился ротмистр фон Бреттшнейдер, порядка ради обходит ряды, чтобы бросить последний взгляд на равнение и обмундирование, зная, впрочем, что это ни к чему. В Мервинске роте живется хорошо, и она хочет остаться здесь. Это остатки полка ландвера — двести десять человек из двух тысяч четырехсот, — которые несколько месяцев тому назад, как прочная плотина, задержали стремительный удар генерала Нивелля, произведшего вылазку на дуамонском участке. Те три дня — с 12 по 14 декабря 1916 года — не исчезнут из памяти солдат и всегда служат темой для разговоров, как только сойдутся хоть двое из них.

Внезапно, среди тумана, двинулись со своих позиций сенегальцы и альпийские егеря. Добрая треть их убита, вторая треть заполнила лагери военнопленных, а ничтожные остатки выстроились здесь, на параде.

На большом пустом дворе, обнесенном стеной и колючей проволокой, клюют зерна куры. Бывший мервинский арестный дом, грубо облицованный красным кирпичом, теперь значительно расширен деревянными пристройками. В нем ютятся подсудимые из всей дивизии: германские солдаты, попавшиеся в крупной краже, упорно не возвращавшиеся из отпусков или пытавшиеся «улепетнуть» из своей части, надерзившие какому-нибудь фельдфебелю или лейтенанту, совместно выступавшие с жалобой по поводу жратвы («действие скопом!»), подравшиеся в пьяном виде или пытавшиеся нанести себе членовредительство.

Обо всех таких случаях доносят по начальству и предают виновных военному суду, процедура которого восходит к восемнадцатому веку. Если обвиняемый производит хорошее впечатление, — стоит на вытяжку, опрятно выглядит, расторопен, но не слишком интеллигентен, — то наказание часто не вполне соответствует тому, что следовало бы ему закатить согласно уставу.

Кроме того, для солдат-фронтовиков и не придумаешь наказания: находятся ли они под открытым небом или сидят, зарывшись в окопах — они все равно медленно гибнут, словно в каторжной тюрьме. И все знают это.

Для тыловых солдат высшая мера наказания — отсылка на фронт. Это, однако, не может рассматриваться как наказание и не фигурирует ни в одном кодексе как таковое.

Поэтому обращение с заключенными в некоторых подследственных тюрьмах, например, в Мервинске, весьма терпимое. Приятельские отношения между арестантами и караульными зиждутся на одинаковом военном мундире, на одинаковой судьбе и на одинаковой тоске по миру. И эти отношения распространяются и на русских военнопленных, если только неряшливость или неприятный характер не вызывают к ним нерасположения.

Вот, например, этот унтер-офицер. Бьюшев. Очень приятный парень. Чистоплотный, веселый, а наивный, как рыба, которая так и прет на вершу.

Среди выстроившихся в три ряда насмешливо перешептывающихся солдат есть группа, хорошо относящаяся к Бьюшеву, — они знают, что этому человеку осталось жить — в лучшем случае — еще три дня. Им известны приказы главнокомандующего, известно, что перебежчика Бьюшева будут судить за шпионаж, но они не говорят ему этого. К чему? Он сам заблаговременно узнает. Или, как говорят солдаты, как бы он ни запоздал, он все равно успеет!