Венди Герра - Все уезжают Страница 24

Когда мы отправились спать, я впервые в жизни немного бесцеремонно попросила Освальдо, чтобы он ночью не выходил из комнаты даже по нужде. В четвертом часу Клео забралась к нам в постель, улеглась между нами и накрылась одеялом. Она поцеловала каждого из нас и, как ребенок, тут же сладко уснула.

Ничего не понимаю. Размышляла над этим всю ночь. Освальдо выглядел довольным.

Я же, напротив, чувствовала себя обманутой.

Сейчас шесть часов утра. Освальдо и Клео спят все в той же постели и под тем же одеялом.

Я варю кофе и не устаю задавать сама себе вопросы. Я как следует не понимаю, что же происходит. Мне ясно, что Дневник несовместим с моей новой жизнью, но это единственная возможность хоть как-то излить душу. Так было всегда, даже в худшие времена.

В последние почти четыре месяца я пишу очень мало. И не хочу ставить ни дат, ни дней недели, потому что здесь целая неделя составляет как бы единое событие. Жизнь в этом доме напоминает кинофильм. Мне нет нужды куда-то ехать: я живу в Европе, выстроенной посреди Карибского моря. А если хочу принадлежать к «обществу», то должна держаться этого кружка и не позволять себе разочаровываться и тем более не поддаваться слабости.

Жизнь за пределами дома противоречит моему новому статусу. Она противоречит этим фантазиям. Жизнь моей матери, моих товарищей из общежития Школы искусств их опровергает. Там, за окнами дома, находится другая страна, и такая девушка, как я, не может это игнорировать.

Уже пятнадцать минут восьмого, мне пора отправляться на занятия. Оставляю спящих Освальдо и Клео наедине. Что я еще могу сделать — они взрослые люди, а я не должна вести себя, как тупая и неразумная деревенская баба. Меня хотят испытать, но я не поддамся на провокацию. Вспоминаю, сколько раз я спала в одной кровати с приятелями в исключительных ситуациях. Данную ситуацию исключительной назвать нельзя. Возможно, они другие люди, и это та цена, которую я должна заплатить за то, чтобы они меня приняли.

Не знаю, что со мной; не нахожу места, где бы все было похоже на меня. На то, как я хочу жить и чувствовать.

Отправляюсь на занятия. Что толку жаловаться. По-моему, уже поздно пытаться понять этих взрослых.

Когда я вернулась с занятий, меня поджидали три сюрприза.

1. У Клео только что вышел в Испании поэтический сборник, и она оставила мне один экземпляр с трогательной надписью. Похоже, экзамен у нее я выдержала.

2. Освальдо уезжает на несколько месяцев в Париж.

3. Хесус попросил оформить мне документы, чтобы я могла поехать вместе с Освальдо. Но я несовершеннолетняя, а получить разрешение от отца невозможно. В общем, до будущего года выезжать с Кубы я не могу. Обойти это правило никак нельзя. С 1980 года ничего не изменилось: годы бегут, а мы все сидим на той же мели.

На выставку Флавио я пришла вместе с Клео. Флавио — это уникальный художник, принадлежащий к удивительному поколению. Я познакомилась с ним, когда была еще маленькая, в Сьенфуэгосе, наряду с Бедней и Томасом. Всегда знала, что все мы когда-нибудь снова встретимся; правда, он меня не помнит. Он преподает в нашей школе, все его обожают и стараются ему подражать. Мы не пропускаем ни одной его выставки, потому что он великий мастер. Свои идеи и свой ум он использовал в качестве приманки, и мы на нее клюнули, попав в его сети. Флавио входит в ядро поколения, изменившего искусство на Кубе, а также мировоззрение и даже манеру поведения художника. Хотя мы видимся с ним в школе, по-моему, он меня не узнает, и, наверное, это моя вина. Я так изменилась, что стала другой.

Освальдо уехал, и без него ходить на выставки мне как-то непривычно, хотя, с другой стороны, я чувствую себя свободнее.

Странными были события этих дней. Закрыли многие выставки; полиция не разрешает людям выставлять картины у себя дома. Моя мать призывает меня не лезть в эти дела и не участвовать в выставках политического искусства. Просит меня угомониться. Я давно не занимаюсь живописью, почти два года, но она этого не знает. А вообще-то дела принимают скверный оборот. Как только я захожу на любую выставку, у меня сразу возникает ощущение, что здесь может произойти нечто серьезное. Там я всегда встречаю воспитанников школы, и все вроде бы проходит благополучно, но обстановка накалена. Мы с Клео обменялись мнениями относительно увиденного здесь сегодня, и я при этом не слишком заботилась об этикете. Это скорее была общая оценка выставок начиная с прошлого года. Совершенно очевидно, что сегодня в авангарде современной кубинской мысли находятся не интеллектуалы и не писатели. Этот авангард сосредоточен в изобразительном искусстве: именно художники стараются уничтожить сковывающие общество препоны, невзирая на их кажущуюся крепость.

Клео считает, что я должна все это написать; она полагает, что я могу стать художественным критиком. Она призналась, что в тот день, когда у нас ночевала, позволила себе заглянуть в мой Дневник. Я чуть не провалилась на месте от стыда, но она сказала, что я очень хорошо пишу. Мама считает то же самое, но я ей не верю. Наивно принимать всерьез похвалу матери: она всегда слишком пристрастна.

Каждый вечер Клео приглашает меня на ужин. Мы обе одиноки в этом городе. Она понемногу читает мне свой роман, а в конце — какие-нибудь новые стихи, которые я очень люблю.

И вот я, как всегда в черном, спешу в одиночестве через пустынный город, чтобы послушать Клео.

В тот вечер, когда Клео прочла мне финальную часть своей книги, я поняла, что она готовится к бегству, — невозможно извергнуть из себя столько правды о Кубе и остаться тут жить. Здесь это не опубликуют.

По мере того как она описывала главного героя, обнаженного, с родимым пятном в форме бабочки на внутренней стороне бедра, я узнавала в этом портрете Освальдо. Ясно, что Мануэль из ее романа — это мой Освальдо, и теперь я не сомневаюсь в том, что между ними что-то было. А возможно, их отношения и не прекращались, как знать. Моя мать совершенно права: этот мир не для меня. Я устала от попыток объяснить себе мораль, идеологию, эстетику и массу других вещей, которых придерживаются друзья моего возлюбленного.

Стихи, которые прочла мне Клео, великолепны. Это было, когда я уже собиралась идти домой, прослушав финал ее романа. Клео — великая поэтесса, этого нельзя отрицать; когда она читает, меня бросает в дрожь. Она не декламирует, а словно вспоминает полузабытые слова; ее язык точен, ярок, изыскан. Текст говорил о том, как уничтожаются стихи, когда начинаешь их записывать: ты убиваешь их собственными руками в тот самый момент, когда пытаешься это себе вообразить. Я восхищаюсь Клео — в поэзии она непревзойденный мастер.

Возвращаюсь пешком в Новое Ведадо.

Клео подарила мне шесть шляпок, которые я несу в одной коробке; седьмую я должна купить уже в Париже, в один из воскресных дней. Это похоже на прощание. Я замечаю это, наверное, потому, что сама привыкла прощаться подобным образом. Я подарила Клео посвященные ей стихи. Мой первый серьезный текст, мой прыжок в пустоту. Я оставила их ей в запечатанном конверте, чтобы она прочла их в Париже. Мы молча поцеловались и больше об этом не говорили. Она тоже боится микрофонов. Иду домой пешком. Думаю о том, что теряю, чтобы, возможно, когда-нибудь обрести вновь. Кто знает…

Даже Освальдо постепенно изглаживается из моей памяти: я не видела его уже девять долгих месяцев и начинаю забывать его лицо. Когда он звонит мне по субботам, то рассказывает, кто еще из знакомых туда приехал; здесь никого не осталось. Аурелия с Лией уже в Мексике. Хесус по-прежнему в Париже. В общем, по эту сторону из художников почти никого. Они стали уезжать один за другим после той охоты на ведьм, какую устроили в связи с их выставками.

Надеюсь, что Освальдо скоро вытащит меня отсюда. Привязанности у меня не рассчитаны на долгое время; если их не подпитывать, они ослабевают. Я никому не верю. Никого не жду. Так меня воспитали и такая я есть.

Ничто и никогда не происходило так, как мы с мамой планировали.

За годы детства я распрощалась со всеми своими друзьями. Сегодня простилась с Клео — и когда по очереди примеряла ее великолепные шляпки, поняла окончательно.

Скольких мне еще доведется проводить, прежде чем удастся уехать самой! Я снимаю ее шляпу в знак уважения.

Счастливого пути, дорогая Клео.

На выставке, куда я ходила сегодня вечером, кто-то наступил на изображение Че, сделанное на полу.

Кого-то уже за это арестовали. Говорят, что это был один из членов «Арт-Улицы», но я не уверена. Я всегда быстро прохожу по Рампе, по ее украшенным керамикой тротуарам; тысячи людей ежедневно наступают на творения Вифредо Лама и Мартинеса Педро, но это не то же самое. Вранье. Искусство и политика — разные вещи. Никто не вправе попирать ногами изображение героя. Не знаю, было ли это частью перформанса и кто-то по ошибке возомнил себя владельцем образа того, кто, как нам говорили, был нашей кармой на всю жизнь, и прошелся по нему, а это сочли надругательством. Если изображение находилось на полу и кто-то самым естественным образом прошел по тому, что лежит в основе всего происшедшего с нами, так это прекрасно и нормально. Если бы это было своего рода катарсисом, очищением, сам герой наверняка бы это понял. Че — это все обыденное, все то, что ежедневно происходит во всех домах нашей страны: его астма и его сумасбродные идеи, его самоубийственная душа. Все, что он сказал, и все, что он разрушил своей непочтительностью, не составляет и тысячной доли кощунства, со вершенного по отношению к его образу. Сколько разных вещей он нарушил? Но вот кто-то поставил свою ногу на изображение «Героического партизана», спокойно прошелся по запретному — и наступил конец света. Галерея закрыта. А как же иначе, ведь закрывать выставки стало у нас модно! Как жалко.