Венди Герра - Все уезжают Страница 25

На выставке, куда я ходила сегодня вечером, кто-то наступил на изображение Че, сделанное на полу.

Кого-то уже за это арестовали. Говорят, что это был один из членов «Арт-Улицы», но я не уверена. Я всегда быстро прохожу по Рампе, по ее украшенным керамикой тротуарам; тысячи людей ежедневно наступают на творения Вифредо Лама и Мартинеса Педро, но это не то же самое. Вранье. Искусство и политика — разные вещи. Никто не вправе попирать ногами изображение героя. Не знаю, было ли это частью перформанса и кто-то по ошибке возомнил себя владельцем образа того, кто, как нам говорили, был нашей кармой на всю жизнь, и прошелся по нему, а это сочли надругательством. Если изображение находилось на полу и кто-то самым естественным образом прошел по тому, что лежит в основе всего происшедшего с нами, так это прекрасно и нормально. Если бы это было своего рода катарсисом, очищением, сам герой наверняка бы это понял. Че — это все обыденное, все то, что ежедневно происходит во всех домах нашей страны: его астма и его сумасбродные идеи, его самоубийственная душа. Все, что он сказал, и все, что он разрушил своей непочтительностью, не составляет и тысячной доли кощунства, со вершенного по отношению к его образу. Сколько разных вещей он нарушил? Но вот кто-то поставил свою ногу на изображение «Героического партизана», спокойно прошелся по запретному — и наступил конец света. Галерея закрыта. А как же иначе, ведь закрывать выставки стало у нас модно! Как жалко.

Собираюсь пойти посмотреть сквозь стекло, прижавшись к нему носом, на месте ли изображение Че, поруганное или победоносное. Хочу выяснить, оставили ли его на полу.

В пятницу я защищаю диплом и одновременно меня оценивают с точки зрения продолжения учебы. На будущий год я должна перейти в Высший институт искусств, но поскольку постепенно сжигаю свои корабли, все понимают, что к тому времени меня уже на Кубе не будет.

Моя дипломная работа вдохновлена картиной моего приятеля Хуана Карлоса Гарсиа «Как же теперь расставить книги». Я изготовила огромные структуры в виде книг, одни из них в переплете, другие нет. Эти гиганты будут сожжены в день защиты во дворе школы. Я обернула почти тысячу книг, остальные остаются раскрытыми. Марксизм, научная фантастика, эзотерика, история, математика, политические науки, научный коммунизм, любовные романы, современная литература, Кант, Аристотель и прочие философы и мыслители.

Мама говорит, что даже думать не хочет о том, что произойдет, когда вся эта гора бумаги загорится. По ее словам, больно видеть, когда горят книги. Это ей очень напоминает культурную революцию в Китае. Моя дипломная работа ей не нравится, пусть даже она и подталкивает к размышлениям.

В общем, таков мой диплом, и он уже готов. Осталось только поднести спичку и молить всех святых, чтобы не было дождя.

Каждое утро мне звонит мама, чтобы сообщить, какое еще из правительств Восточной Европы пало. Она получает от всего этого такое удовольствие, словно речь идет о грандиозном шоу. Освальдо редко звонит из Парижа. Когда это случается, он неизменно говорит, чтобы я готовилась к отъезду. Через меня передаются разные поручения женам от других художников, и женщины эти потихоньку уезжают. Не хочу никого компрометировать в своем Дневнике. Не стану также здесь подробно рассказывать о своих планах.

Сейчас, чтобы выехать с Кубы, нужно держать язык за зубами и быть крайне осмотрительным.

Мы, художники, находимся под прицелом. Среди нас больше сотрудников полиции, чем критиков. Я почти не выхожу из дома и не бываю в гостях, потому что большинство моих друзей покинули страну. Лусия со своей матерью уже в Мадриде. Они уехали, никому об этом не сообщив. Слишком немногие из моих однокашников, поступивших вместе со мной, получат дипломы.

Хесус по-прежнему продает картины Освальдо и добивается гранта, чтобы продлить пребывание там всех художников, уехавших вместе с ним. Ему удалось заручиться поддержкой фонда Миттерана. Его проект имеет успех. Книга Клео вот-вот выйдет во Франции.

Мне остается только попрощаться.

Моя телефонная книжка испещрена красными линиями. Эти номера я уже не могу набрать. Мне никто не ответит. Знакомых в городе у меня почти не осталось. Все уезжают. Оставляют меня одну. Телефон больше не звонит.

Я молча дожидаюсь своей очереди.

Мне поставили высшую оценку. Все вышло так, как я думала и как рассчитывали мои наставники. Костер возле школьных куполов удался на славу. Меня все-таки не включили в число тех, кто продолжит обучение в Институте искусств, и это вполне объяснимо: в последние годы я работала весьма слабо. Этим экзаменом не компенсировать всего того, чего я не сделала в прошлом. «Испытываю глубокое безразличие ко всему, что здесь есть».

Когда я смотрела на горящие книги, мне казалось, что я постепенно сжигаю за собой корабли. Я подумала о том, сколь огромен список авторов, чьи творения были сожжены на протяжении истории. Том Маркса пылал рядом с книгой Милана Кундеры, какое безумие! Думаю, что моя дипломная работа понравилась благодаря наличию в ней масштабной идеи. Чувствую, что игра стоила свеч.

Преподаватели отзывались о моей работе весьма уважительно и чуть ли не с гордостью. Перед тем как окончательно хлопнуть дверью, мне хотелось сказать слова благодарности. Здесь я научилась упорядоченному мировоззрению, которое без остатка сжигаю сегодня, возможно, для того, чтобы начать с нуля и создать нечто такое, что будет по-настоящему моим. Просто это такой способ высказать то, что вертится у всех нас на языке.

Когда Освальдо позвонил в субботу, он не спросил меня про диплом. Постепенно он меня забывает, да и я чувствую, что охладела к нему, и каждый день спрашиваю себя, куда я собираюсь ехать и с кем.

Диплом получили пятеро из тех двадцати, кто первоначально учился на нашем курсе.

Мы стояли рядом, серьезные, притихшие, готовые объявить минуту молчания в память о тех, кто уехал.

Я снова вернулась домой, одинокая и мрачная. День за днем жду, чем же все закончится..

На пороге своего дома я столкнулась с Маурисио.

Он получил стипендию на изучение языков и едет в Республику Мальта. Мы желаем ему удачи. Мама опечалена: она потеряла лучшего журналиста. Мы знаем, что он не вернется.

Мама хорошо меня изучила; она догадывается, что пришла пора и я тоже уеду. Постепенно я начинаю исчезать с ее фотографий, как она всегда говорит про тех, кто навсегда уезжает из ее жизни в другой мир.

Вчера мне исполнилось восемнадцать лет, а сегодня я жду свою «хартию свободы». Мама не хочет получать вызов от Освальдо, потому что испытывает к нему антипатию. Жить втроем мы не сможем — вот до каких крайностей доводят мои привязанности.

Мы с мамой взглянули друг другу в глаза. У нас большой опыт расставаний, но с другими, а это не одно и то же. Никогда не думала, что наступит такой момент.

В течение месяца будут получены все бумаги, и Освальдо приедет за мной.

Все подошло к своему концу: учеба в школе, жизнь в пригороде, необходимость изъясняться на шифрованном языке.

Мама сказала, чтобы я не приходила прощаться в день отъезда, она предпочитает больше меня не видеть: «Мои руки устали прощаться». Она не захотела меня обнять — полезла на чердак и попросила оставить дверь приоткрытой на случай, если еще кто-нибудь придет попрощаться.

Я плакала до самого Малекона. Вспомнила, как меня увозили в Центр временного содержания детей и как она тоже не захотела со мной попрощаться. Не могу разобраться в своих чувствах. Кажется, я пропала, потому что не знаю, что мне делать со всем тем, что накопилось в моей душе. Но кое-что мне ясно — на Кубе мне искать больше нечего. Я уезжаю ради ее блага — и своего тоже. У меня странное ощущение, будто страна перестает для меня существовать. Сколько себя помню, моя мать постоянно готовила меня к тому дню, когда я должна буду уехать и забыть.

И вот такой день наступает.

Для чего писать в Дневник? Я забастовала и много месяцев провела в полном молчании, не прикасаясь к нему. Шесть месяцев, чтобы получить разрешение на отъезд, и еще столько же, чтобы Освальдо в конце концов отыскал возможность забрать меня к себе, но ему это не удается. Не знаю, кому и верить. Письма идут медленно. Не хочу приводить их в Дневнике — слишком мучительно видеть, как мы постепенно выдыхаемся, как идет в ход его откровенная ложь, как не стыкуются между собой его истории… С каждым разом звонки становятся все реже, его голос уже не получает отклика в моем теле, а желание тонет в предлогах и отговорках, в предлогах и отговорках…

Я продолжаю быть душеприказчицей его памяти, памяти о нем. Постепенно я заставляю себя умолкнуть. Я больше не пишу, не рисую и не открываю двери дома без крайней надобности.