Андрей Дитцель - Кентавр vs. Сатир Страница 24

В следующий раз моё «я тебя» прозвучало уже тогда, когда у меня и моего нового друга устоялась какая-никакая рутина: общие постель-интересы-друзья. После того как я оказался предоставлен самому себе в чужой стране, такое уже случалось. Но теперь мужчина был шикарным, отношения сердечными, а секс заводным. Слова вырвались — и повисли в воздухе. Он остановился — всё происходило именно во время секса — и сказал, что не хотел этого слышать. И даже, к моему ужасу, что я всё испортил. А я не мог понять как.

В последний раз — совсем недавно, отсюда и раздумья. И он не был готов к этим словам, но дал мне надежду. С ним я могу быть честным. Я не знаю точно зачем, но расскажу ему, как это было раньше. Два раза с женщинами и два раза с мужчинами. Один раз я обманывал; три раза сказал это по-русски и один — по-немецки.

Снилось, что я сплю, а рядом перешёптываются. Чуть приоткрываю глаза на свет, у окна стоят двое. Мой друг Данил, убитый летом 2000-го, и Оля Спичак, любимая однокурсница, — она когда-то приехала поступать из райцентра, всего добивалась сама, очень много работала, — осенью 2004-го передали: внезапный инсульт, умерла.

Замечают моё движение, и Данил произносит: «Тише, он нас может слышать». Я делаю вид, что продолжаю спать, но и на самом деле засыпаю.

На третьей части Мессиана — соло кларнета, «птичьей пропасти» — заплакала и вышла из зала женщина.

После концерта мы с музыкантами и Корнелией, местной журналисткой, собрали корзину с бутербродами и вином. Доехали до моря, где ещё угадывалась полоска заката. Сдвинули в кружок плетёные пляжные кресла и сидели, пока не замерзли. Среди нас был внук Бальмонта, запросто говоривший: «Ах, когда дедушка был болен… но ещё до того, как у него случился срыв и он выбросился из окна третьего этажа». А я в пику рассказывал, что «Конь блед» Брюсова гениальнее всего Бальмонта.

Под ногами, незадолго до того, как мы отправились обратно, мелькнула тень. Думали, что запах нашей снеди привлёк собаку. Но это была лиса! Хвостатая и рыжая, что было прекрасно видно в подсветке мобильных телефонов. Она не очень боялась нас и удалилась, лишь когда ей очевидно наскучили наши «кыс-кыс, лиса» и «ну дай тебя погладить».

Ничто не раздражает так сильно, как собственная физическая слабость. Каждое движение и движение мысли даются неимоверным трудом. Зато я стал обладателем низкого хриплого голоса. Говорят, сексуального.

Мой сосед по палате господин Савицки, родом из прусских помещиков и венгерских баронов, оказывается, воевал и был при этом одним из самых молодых (в восемнадцать) фронтовых командиров. Он сбежал в 1945-м из советской зоны к союзникам и сдался у них. Другой больничный сосед, югослав, неизменно панибратствовал и своеобразно, с неотвязными цыганскими интонациями, шутил: «Ну друг Савицки, скажи, а стрелять тебе приходилось?» — «Так война была…» — «А сколько русских ты убил?»

«Я не считал», — спокойно признаётся герр Савицки.

Сначала из палаты выписали югослава, а потом меня. На освободившееся место привезли немецкого студента, который весь день смотрит телевизор и не разговаривает с соседями. Герр Савицки без меня — но особенно без югослава — скучает.

Меня на неделю выписывали, но снова положили в ту же больничную палату. И господин Савицки тут же, только ещё ослабел. При этом много капризничает. Бросил едой в нового общего соседа, весельчака, который всех ободряет и настаивает, чтобы мы подчищали обеденные подносы.

Позавчера господину Савицки подтвердили, что у него на фоне пневмонии развился рак, уже в легких, печени и где-то ещё. Савицки не понимает или отгоняет от себя это. Приходила жена — взбодрился и сказал ей, что готовится к выписке. Я слушал и не знал, как себя вести. Водил его утром на рентген. Господин Савицки по секрету жалуется, что сёстры подглядывают за ним, когда он моется.

После работы бежал на Юнгфернштиг через парк мимо кино «Синемакс». Собирался дождь, отсюда спешка. Ветер поднял пыль, глаза полуприкрыты. Чуть не столкнулся на дорожке с парнем. Он подмигнул. Я не сразу сообразил, прошёл и лишь потом оглянулся. Парень лет двадцати пяти в обтягивающей безрукавке. Замедлил шаг, тоже оглянулся. Я свернул на боковую дорожку. Парк редкий, всё на виду. Только боковая стена кинотеатра создает некоторую защиту от улицы.

Давно, пару недель, наверно, у меня не было в не-специальных местах. В общем, мы друг друга правильно поняли. Только в тот момент, когда он присел передо мной и занялся отсосом, дождь хлынул-таки. И ещё оказалось, что рядом с нами какая-то серая дверь (служебный вход в кафе?). Она неожиданно открылась и тут же снова захлопнулась. Не знаю, ливень кого-то напугал или мы. Тем не менее всё прекрасно получилось. Мы побежали в противоположные стороны к разным станциям метро. Я — застёгивая на ходу рубашку и пытаясь раскрыть зонт. Меня ещё нагнал какой-то мужчина. Но оказалось, из чистого любопытства: «А я вас видел. Вы кончить успели?» Зонт схлопывается, такие ветер и дождь. «Schon. Всяко», — гордо отвечаю я.

В метро обнаруживаю, что я насквозь вымок. Объясняю немецкому другу, о чем будет моя книга: «Главный герой раньше вел беспорядочную жизнь, а после ряда испытаний остепенился». — «Ты точно уверен, что это будет кому-то интересно?» — спрашивает друг.

Оказалось, что немецким фермерам нельзя продавать парное молоко — только пастеризованное. Но всё равно наполнить за несколько центов бутылку из-под минеральной на подворье, где телята норовят зажевать рукав майки, где разгуливают ленивые кошки и пахнет всё так по-настоящему, для человека культуры урбанистической кажется просто чудесным. Пить крупными глотками.

В одну сторону один из нас — прекрасных, вдохновенных и загорелых — доехал на роликах, временами на буксире, держась то за один, то за два велосипеда; обратно — на багажнике, как только позволили рельеф и дорожная ситуация. Мартовский Рейн быстрый и ещё обжигающе холодный, а на озерах вода уже прогрелась. Фрау Барабан & Co экипировали меня и поставили на водные лыжи. Я научился не падать, хотя именно с первыми ошибками связаны самые космические ощущения, внезапная смена сопротивления среды, удар, инерция. На самом деле, держаться стоило хотя бы для того, чтобы не возвращаться вплавь через озеро к причалу — несмотря на термокостюм и жилет.

Сошёл с невероятно медленного ночного поезда в восемь утра — и почти сразу на планёрку. Вопреки прогнозам друзей, молочная кислота пока не обездвижила мои мышцы. Всем, кому это не сказал в Вестфалии, признаюсь в любви и приглашаю в гости.

Гамбургский поезд стоял, по своему обыкновению, два часа ночью в чистом поле. В качестве компенсации за опоздание пассажирам отдали на разграбление ресторан — я подошёл одним из последних и попросил горячий шоколад, стоя по колено в куче упаковок. Набил себе карманы карамельным печеньем. Понадобилась ещё крышечка для стакана, чтобы удобнее нести его в свой вагон. Официантка молча протянула мне упаковку из двадцати крышек — и я понял, что награбленное уже разграблено и наступил военный коммунизм. По домам в Гамбурге ЖД развезла нас на такси.

«Отчего русские всё-таки так много пьют?» — итальянский гость расспрашивает о Сибири, Горбачёве, Солженицыне и святейшем патриархе. «Видимо, сказывается экзистенциальный ужас перед бесконечными заснеженными пространствами». Глаза гостя загораются, и я понимаю, что через час такой беседы он будет готов совершенно на всё. Героям вообще (и простым романтикам в частности) отдаются не только женщины.

На азиатской вечеринке местной прессы народ оживлённо оценивал крабовые коктейли и сладкие куриные грудки. Можно было для смеху сразиться на ринге в надувных костюмах борцов сумо. Откуда-то возникла и сразу обросла шлейфом поклонников Настоящая Звезда. На стены проецировались фильмы с побоищами и окровавленными узкоглазыми воинами. Но это вроде бы никому не портило аппетит.

«Смерть Бодлера, ля морт, — это прежде всего женщина», — следующим вечером, с музыкантами и славистами. Возникшая в Гамбурге после трёх лет отсутствия Лиза Керхер, барышня и венская актриса, а не суетливая студентка, вела вечер в новой Николайкирхе. К первому струнному Сметаны, в котором он глохнет на ми, и Шубертовской «Девушке и смерти» подавали соответствующие стихи. Ахматову, лишённую рифм, но до гусиной кожи убедительную в немецком переводе.

Лиза в «Старбаксе» у Альстера, где мы, собственно, и нашлись накануне: «Я ходила по городу, у меня не было наличных, а карточку отказывались принимать. Просто пришла сюда и сказала, что мне нужен кофе».

Смородина уже везде отцвела, но со мной теперь всегда её запах. Дни, когда становится меньше стресса, — хотя, говорят, темп моих событий и без того расслабленный, — кажутся совсем дачными. Разговаривая по телефону, я незаметно для себя самого спускаюсь к воде и возвращаюсь, сделав крюк или круг, домой. С тех пор как перестраиваются Миллернтор и окрестности, кратчайший путь между домом и работой — через Репербан. Раньше мне было не по себе маневрировать на велосипеде между машинами и пешеходами, а теперь привык. Я мотаюсь в свободное время по городу или просёлкам и покупаю себе, если проголодаюсь, булку с рыбой и луком. Валяюсь на солнце, листаю, не дочитывая до конца, книги. Если я встречаюсь с мужчинами, то меня не беспокоит, как я одет или что я говорю. Я оставляю за собой право обрывать на любом месте разговор, забираться в чужую постель или выставлять чужого человека из своей именно тогда, когда этого меньше всего ждут. Ночью я оставляю открытым балкон. И мне сейчас почему-то ясно: если хочешь, чтобы тебя любили, — не делай ничего, ради бога, чтобы не спугнуть. С тобой февраль, март, апрель и запах смородины.