Елена Черникова - Скажи это Богу Страница 24

- Ой, подожди, не надо! - испугалась Анна. - У меня турне по всему миру. Если я опять что-нибудь себе сломаю, неустойки будут такие, что лучше сразу камень на шею - и в омут.

- А если не сломаешь? - смело предположила Алина. - А вдруг достаточно прорвать одно звено в цепи, то бишь мое? И посыплется вся его пирамидка?

- Если тут неуместно. Сама говоришь - одно звено, а потом сразу - пирамидка! Даже стереометрически слишком разные фигуры. А уж как там у профессора, в его колдовском мире, связаны части... Да и хватит ли у тебя сил на борьбу, дорогая подруга? Ведь я прочитала почти все, что ты мне написала. И как тебе по голове дали вместо свадьбы - в частности. Ты там такие нюни распустила, а дело-то было в неравной борьбе! Неужели ты сама до сих пор не поняла, что с тобой случилось? А ты опять хочешь влезть в борьбу, из которой на сей раз тебя действительно могут вынести...

- Понятно-понятно, деликатная ты моя. А знаешь, почему выносят именно ногами - вперед?

- Ну и почему, раз уж на то пошло?

- Ноги - символ сложный, но один из главных смыслов - душа. Дабы помочь душе побыстрее вы?браться, ее проносят, пропускают вперед, чтобы не плелась вслед за телом и не тянула назад.

- Сама выдумала? - Некурящая Анна потянулась к сигарете. - И я, когда ломала ноги на сцене, на самом деле ломала душу? Так?

- Примерно так, - решительно заявила Алина.

- А почему? Ведь я хорошая балерина. Ведь я люблю сцену. Ведь в танце моя душа-то как раз и поет, и воспаряет, и расширяется. Это моя стихия. Так почему же именно в своей стихии я так больно страдала, что пришлось обращаться к нашему уважаемому Василию Моисеевичу? Постарайся растолковать мне это именно сейчас, а то завтра мне на самолет - и впереди очень много театров, и в каждом есть твердая деревянная сцена, и на каждой можно опять приложиться всей душой...

- Но не нужно, - посоветовала Алина.

- Да уж, не хочу. Так скажи мне, борец-самоучка, как пролететь над всем миром и не оступиться? - с вызовом спросила Анна.

- Может, и скажу. Но сначала ты: с чем ты обратилась в самый первый визит к профессору? С каким во?просом? С таким же, как сейчас ко мне?

- Нет. - Анна помолчала, вспоминая. - С другим. Кажется, так: почему я ломала ноги? И нельзя ли это отменить с гарантией?

- О, ты сама понимаешь различие. А что ответил он? Ну в самый первый раз? - продолжала Алина.

- Сейчас... Секунду... Он сказал, что это можно прекратить и он берется с гарантией, но я должна слушаться, перестать думать и - главное - пореже задавать во?просы.

- Сколь редко?

- Очень. Лучше вообще не задавать. Просто слушаться. Буквально до мелочей: в котором часу подъем, во что одеться, с кем встречаться, чем питаться, о чем мечтать, и все остальное, - ответила Анна с замешательством. - Действительно, он все про меня знал. Представляешь? Если я вместо синей рубашки надевала, скажем, красную или зеленую; или вставала утром не в шесть, а в шесть десять... Он с абсолютной точностью отслеживал все мои огрехи на любом расстоянии. Представляешь?! Со временем я убедилась, что он не ошибается в этом очень странном мониторинге - и во всем остальном поверила ему безоговорочно.

- А вот сейчас он не может этого, ясно? - сказала Алина. - Я проверила. Закрылась лавочка.

- А вдруг откроется? А вдруг он будет мне мстить?

- Тебе-то за что мстить? Скорее, мне. Я же оторвалась от него первая, - напомнила Алина.

- А если он запутается и не разберется, кто первый, кто десятый? Что будет со мной?

- Вот об этом я и позабочусь, пока ты будешь танцевать по миру, - пообещала Алина.

- Ты берешь на себя слишком большую ответственность. - Анна опустила голову. - Ты ведь только писатель...

- И ты помогла мне вспомнить об этом! Ты, дорогая, именно ты. Я в долгу.

- Алина. Ты не ответила мне, почему я падала в своей стихии, - полушепотом напомнила ей Анна.

- Ты слишком сильно любила свою стихию. Больше всего на свете.

- Господи, что ты говоришь! Я и сейчас точно так же люблю танец! - вскричала Анна.

- Танцы танцами, а стихия стихией. И стихийная земная любовь до полного разложения - это грех. Своим самоотречением ты и портила себя, свою душу. То есть ломала ноги. Поняла?

- Ты говоришь ужасные вещи. Я должна меньше любить? - Анна готова была заплакать. - А помнишь, как ты любила свое радио? А как ты любила своего Степана Фомича?

- Вот-вот. В результате с любимого радио уволили за настойчивое повторение в эфире слова Бог. Директор-коммунист вызвал и пожурил: "Что же это вы, образованная женщина, опытный литератор, а такое несете? Где вы его видели, этого Бога?.." Не там, где надо, говорила я это слово, непонятное директору... От любимого мужчины оторвали объединенными усилиями пяти баб, контузией и пятью швами над глазом. Я, знаешь, тоже была крупная специалистка любить что-то земное до полного опупения.

- Алина, а сейчас? А книга? Ведь ты ринулась в эту историю из-за своей - опять же неистовой, бешеной, безоглядной - любви к своим книгам. Ты же обожаешь писанину! Я потому и рискнула познакомить тебя с профессором, чтобы ты смогла вернуться к наилюбимейшему делу! Так что же ты говоришь? - Непьющая Анна хватила стопку водки и хлюпнула носом.

- То и говорю, - спокойно сказал Алина. - Любить надо прежде всего Бога.

- Вот и скажи это Богу, попробуй. Может, услышит, - бурк?нула Анна, однако успокоилась, прекратила пить водку и на?конец заметила, что на столике перед ней давно скучает заливная треска. И петрушка сверху. - И вообще это как-то все прямолинейно, декларативно... Земная жизнь тоже очень хороша... Хочешь, я расскажу тебе про московскую жизнь моих личных предков?

- Расскажи, - охотно согласилась Алина. - В их судьбах что-то отменяет мои тезисы?

- Сейчас поймешь...

(См. Приложение 10)

Доктор заболевает

В клинике профессора Неведрова мрачно. Клиентам сообщили, что доктор временно не принимает. Клиенты были так потрясены, что не посмели спросить, в чем дело.

Жена профессора, вечно молчаливая, верная, старалась не появляться пред мужем без особого приглашения.

Кое-как держались только повариха и горничные, у которых были понятные ежедневные обязанности.

Хозяин заведения не выходил из своих апартаментов.

И только Тима безоблачно жила новой жизнью, тем более вольной, что никто не смел входить к ней, давать советы, спрашивать.

Встретившая мир с глазу на глаз в двадцатилетнем возрасте, она не имела представлений, обобщений, - словом, опыта, округляющего молодость до глупости, талант до подражания, жизнь до старости. Она могла часами ходить по своей комнате, разглядывая предметы, и все было интересно, и все - равно всему. Папуас, которому вдруг показали цветной телевизор...

Пустой белый подоконник был чудесно интересен - и равен аквариуму с разноцветными рыбками и пушистыми водорослями. Сияние солнца, отраженного медовым паркетом, равно блеску морской воды на фотографии в журнале про путешественников.

Равновеликие и равнозначные, видения цветного мира весело, как мячики, отскакивали от ее проснувшейся сетчатки, а мозг, будто кедди, с готовностью перетаскивал клюшки к следующей лунке. И чуть не на каждой новоиспеченный игрок Тима выполняла hole-in-one*.

* В гольфе - попадание в определенную лунку с одного удара. Редкое везение. - Примеч. авт.

Тима с детства знала буквы, но никогда ничего не читала для себя. На все, что видел ее мозг, направление указывал профессор. Как правило, сия деятельность была слежкой за клиентами. Хорошо или плохо то или иное действие, Тиме было невдомек. И вообще - не для того профессор потратил на развитие уникального ребенка столько лет и средств, чтобы выросшее дитя увлекалось чем-либо лично, от своей души, и уж тем более таким бездарным времяпровождением, как самостоятельное различение добра и зла. Прежняя Тима не знала таких слов.

С этим самым добром-злом доктор и сам давно уж не возился. Все относительно, сказал он себе в ранней молодости, и на этом его философские упражнения в принципе закончились. А дальнейшая возня с гениальными клиентами, неизбежно страдавшими от сопутствую?щих гениальности заболеваний, только подтверждала его правоту.

Теперь же, когда на седую голову волшебного профессора обрушилось огромное несчастье - прозрение Тимы, - то ощущение несправедливости, недоброй воли и прочих обычных человеческих заблуждений крепко за?хватило его сердце. Над ним прошелестело, прокаркало зло, непростительное и - неотносительное.

Профессор перестал спать, потерял аппетит и впал в депрессию. С каждым днем ему становилось все хуже: он неуклонно приближался именно к тому состоянию, из которого сам годами за большие деньги вытаскивал других людей. Он давно был очень богат, но сейчас на всей Земле купить помощь ему было не у кого. Его гордость жестоко страдала: он терял самую сладостную власть. Ни явно ни тайно руководить чужими талантами он уже не мог. Он чувствовал себя наказанным, а это было немыслимо и недопустимо.