Джон Барлоу - Животная пища Страница 24

Судья задал ей несколько простых вопросов: как ее зовут, сколько ей лет, где она живет и знает ли, что такое «говорить правду». На последний вопрос девочка ответила короткой, но впечатляющей речью о том, как это важно – всегда говорить правду и ничего, кроме правды. Лонгстаф наблюдал за дочерью с растущей уверенностью и улыбкой на губах. Даже самый недоверчивый человек восхитится ее восторженной невинностью. Отвечая, она то и дело посматривала на клетку, и все в зале видели сияние любви в этом детском взгляде. И так легко было представить жар углей в камине, крылатую кошечку на ковре, а рядом – семилетнее дитя в немигающем умилении, что вся сцена казалась им священно-неприкосновенной, и никто не смел нарушить ее грубым вмешательством. Ну конечно, кошка принадлежит только ей! И кошку любят! А Лонгстаф, разумеется, ни в чем не виновен!

– Что ж, тогда ответь, – сказал судья, жалея, что не может на этом закончить допрос, – Киска – мальчик или девочка?

Ребенок смутился и стал искать ответа в глазах отца, который ничем не мог помочь. Лонгстаф словно прикованный вжался в сиденье. Ему неудержимо хотелось вскочить на ноги и спасти свою отважную дочь.

– Но это… это же Киска! – наконец, проговорила та. Бормотание зрителей стало громче, и в нем уже не слышалось былой нежности.

– Значит, Киска… – сказал судья таким мягким тоном, как если бы говорил сквозь вату. – Довольно странное имя для кошки, не правда ли? А есть у нее кличка? Например, Томас, Ричард или Гарольд?

Из толпы раздались сдавленные смешки, и Лонгстаф стал озираться по сторонам в поисках виновников. При иных обстоятельствах он уже раскроил бы им головы. Чтобы успокоиться, Джон обеими руками вцепился в лавку.

– Так как ее зовут? – повторил судья, однако нежность в его голосе сменилась иронией. Подбородок девочки задрожал, она заморгала и, казалось, была на грани детского безумия. Все, кто был в зале, хотели остановить слушание, однако их не покидало любопытство, ведь девочка готовилась отвечать, а ее ответ решил бы все дело.

– Томас!!! – закричала она и рассмеялась в лицо судье. Вся публика рассмеялась следом, а двое или трое даже захлопали в ладоши, но им тут же велели прекратить.

Под восторженные взгляды ребенка вывели за дверь. Лонгстаф, которого за несколько минут одолевали самые разные чувства, даже толком не понял, что сказала дочь, однако смеялся вместе со всеми.

Затем вызвали вторую девочку, не такую бойкую, как первая, – она побелела и задрожала, войдя в зал. Когда судья заговорил, бедняжка почти ничего не слышала, только дергала головой: все увиденное так ее пугало, что она сразу отводила глаза.

Через несколько минут стало ясно: в зале суда кого-то пытают. Несмотря на то что мать еще не давала показаний, ее пригласили внутрь. Оставив одну дочь на коленях судебного писаря, Флора обняла вторую и сделала все возможное, чтобы успокоить малышку перед огромной аудиторией. Когда ее предупредили, что она ни в коем случае не должна подсказывать, допрос продолжился. Спрашивали то же самое, но малышка отвечала медленно, едва слышно, хотя и правильно. Теперь всей публике не терпелось услышать ответ на единственный вопрос. Когда пришел его черед, судья повторил все слово в слово и даже изобразил интонацию, с которой обращался к предыдущей свидетельнице.

– Так как зовут кошку? – спросил он, предварительно упомянув Томаса, Ричарда или Гарольда (хотя на сей раз никто не рассмеялся).

Дитя выглядело озадаченным и повернулось к маме за поддержкой, почти полностью исчезнув в объятиях Флоры. Судья был вынужден снова задать вопрос – убедиться, что девочка еще в сознании. Та затрясла головой и дышала так часто, что никто бы не удивился, если б ребенок сейчас упал в обморок. Однако ни один человек в зале не желал прекращать допрос.

– Бесси, – тихо-тихо вымолвила она.

Судья приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, и даже велел всем замолчать, так как разговоры заметно оживились.

– Бесси! – повторила девочка. Мать посмотрела на нес с нескрываемым ужасом. – Ее звать Бесси!

Лонгстаф вскочил со своей лавки и заорал:

– Мы зовем ее Томас-Бесси!!!

Зал взорвался. Судья все сильнее и сильнее стучал молотком по столу. Девочка в ужасе обмерла, а ее мать, сама не своя от страха, выбежала за дверь вместе с ребенком на руках.

– Мы зовем ее Томас-Бесси!!! – снова завопил Джон, оборачиваясь к присяжным. – Потому что мы не знаем, мальчик это или девочка!

К этому времени даже стук молотка потонул в реве публики, и судья жестами велел успокоить Лонгстафа. Понадобилось двое полицейских, чтобы усадить его на место. Позвали еще нескольких, и особо буйных зрителей стали выводить из зала. Во всей этой суматохе Джозеф Маркхэм тихо сидел на скамье, и так же тихо лежал в плетеной клетке Томас-Бесси, не обращая внимания на поднявшийся грохот.

Столько шума. Вся комната наполнилась криками, визгами и воплями. Бедную девочку увели. Она плакала и льнула к матери. Тогда я в последний раз видел сестер. Мне хотелось посмотреть, как их выведут за дверь, но за людской массой ничего нельзя было разобрать. В дверном проеме только большие черные тени. От тяжелого топота ног моя клетка тряслась, в голове стучало, и мне оставалось лишь закрыть глаза и ждать, пока все уляжется.

VII

Вокруг шеи и в ногах Тома – ноющий холод. Он старается не отходить далеко от стен главного здания, чтобы укрыться от ветра, который дует с высоких кленов у внешних построек и врезается в массивное тело работного дома, и чтобы помешать своим ногам, если они вдруг понесут его к тем постройкам. Вот уже три недели он силится не приближаться к старым конюшням с чердаком, но все напрасно. Том приходит сюда каждый день, иногда по два-три раза за утро, и проскальзывает в полуоткрытые двери, косые и точно навеки приклеенные к земле одуванчиками и густой травой. Всякий раз при входе его грудь, точно шарик, облегченно и со свистом сдувается, а на лице возникает широкая туповатая улыбка. Том дышит тяжело и неровно, охваченный приступом внезапного молчаливого смеха. Но, подползая к лестнице, начинает хныкать и не может остановиться, пока не заберется наверх. Там он падает на пол и рыдает во весь голос.

В работном доме он три недели. После случая на ярмарке Том остался без гроша в кармане, без дома и без работы. Управляющий его принял и объяснил, что нужно делать, чтобы здесь жить. Надо заметить, с этой задачей Маркхэм справился великолепно. «Что бы ни случилось, – сказал он тогда Тому, до смерти напуганному внезапной нищетой, – ты все равно придешь в работный дом. Так или иначе ты придешь к нам!» Видимо, ему нравилось наблюдать, как действуют на собеседника его слова.

Том не нуждался в подобных напоминаниях. И хотя на его душу это заведение отбрасывало еще более темную и всепроникающую тень, он почти жаждал той минуты, когда станет обитателем дома и вечным пленником своих кошмарных воспоминаний. Утвердительно кивнув в ответ на предложение (вернее сказать, принуждение) Маркхэма, Том почувствовал, как его затягивает обратно в конюшню с крысами, и увидел перед собой Элис с огромными глазами и перекошенным ртом. Она снова и снова бьется в припадке ужаса под его трепещущим телом.

В течение трех недель Том изо всех сил пытается понять, в чем же заключается его работа. О деньгах речи не заходит, но и требуют от него самую малость, поэтому он бродит по дому без всякой цели, стараясь только не попадаться никому на глаза. Маркхэм целыми днями пропадает в своем кабинете и решает юридические вопросы с адвокатом. Остальные работники относятся к юноше с недоверием, и он чувствует холодное отсутствие Элис во всех комнатах, коридорах и на лицах тех, кто ее знал.

Раз или два Тома отправляли по поручениям, словно бы выдуманным специально для него: кому же придет в голову ехать в город за одной политурой? Или в пекарню в трех милях от дома, чтобы вернуть два старых блюда из-под пирогов? (Пекарь был скорее озадачен, нежели доволен столь неожиданным и скорым возвращением.)

Все три недели Том видел во сне одни и те же картины, которые вытеснили собой прочие образы из его молодого, подорванного горем сознания. Первая картина: он, полуголый, лежит на Элис. Вторая: он на ярмарке, шатер падает прямо на его обессилевшее тело. Порой эти сцены наслаиваются одна на другую и соперничают за право превосходства в его слабой тревожной действительности. Кошка гордо и невозмутимо вышагивает по сцене; крылатая тварь теперь стала доверенным слугой дьявола, она – всеобъемлющее зло, плоть от плоти ужаса, безумия, жестокости. Мысли о ней не покидают Тома ни въяве, ни во сне. Он жаждет увидеть ее снова, чтобы восполнить и укрепить блекнущий образ. Исподволь она занимает в его мыслях место Элис.

Спустя три недели Том бредет вдоль стен работного дома и ничего не может поделать со своим необоримым желанием. Он чувствует, как вновь заворачивает к старым конюшням, валится с ног, пытаясь понять, куда же ему идти, и с удивлением разглядывает землю перед собой, точно она возникла из ниоткуда.