Таир Али - Идрис-Мореход Страница 24

— Ну, я же просил тебя! — раздраженно окрикивает его Калантаров. Доктор обиженно поджимает губы и отходит в угол комнаты. Повозившись с щеколдой, он открывает ставни на окне: мерцающий свет, скользнув по зеркалам, теряется в глубине гостиной, среди кожаных диванов и пыльных ковров.

На столе — остатки ужина, недопитое вино, салфетка со следами жира, вчерашние газеты. В пепельнице несколько окурков и пробка от бутылки. Громыхая сапогами, в гостиную входят трое солдат, обмирают, перепуганные роящимися отражениями.

— Ну, что вы там стоите, дурни!? Давайте, снимайте его оттуда!

— Не приведи Аллах! — шепчет один из них, забираясь на стул, чтобы перерезать ножом веревку. Двое других держат висельника за ноги. Поминальным звоном дребезжат хрустальные подвески огромной люстры.

Ивана Акоповича вначале укладывают на пол, а затем, ухватив с двух сторон, выносят из комнаты. Хлопает дверь. Где–то в глубине квартиры настойчиво бьют часы. Два часа пополудни. За окном завывает ветер.

— А кто обнаружил тело? — Спрашивает Идрис Халил. На мгновение ему кажется, будто упругий и плотный паркет под ногами и весь дом, и даже сам остров качаются из стороны в сторону, как залитая мазутом палуба баржи.

— Тело?.. Домработница. Она приходит по утрам. Ее уже допрашивали. — Мамед Рза вскакивает с кожаного дивана и, брезгливо обойдя лужицу на полу, подходит к двери. — Да что толку! Все и без нее ясно! Куда уж яснее! Это часовщик Иса и его брат Муса, гравировщик! Пропали с ночи! Нигде их нет! Провалились в ад! Собачьи дети! Никогда они мне не нравились!.. Чавуш! Чавуш!

— Ага–начальник…

— Пусть ищут по всему острову! На пристани! У рыбаков!..

Тело не без труда спускают по лестнице, выносят из подъезда. Толпа расступается. Переложив Ивана Акоповича на подводу поверх дерюги, солдаты отходят в сторону. Коренастый жандарм достает из–за пазухи белую простыню, сложенную в несколько раз, разворачивает ее и пытается накрыть ею Ивана Акоповича, но в одно мгновенье ветер вырывает из рук тонкую материю и, подхватив, уносит прочь.

Надувшись парусом, простыня стремительно проносится над тюремным плацем, площадью, над дымными крышами и летит дальше, к свистящим соснам, сразу за которыми в просторном доме у зарешеченного окна сидит Ругия–ханум.

Она раскладывает на коленях куски разноцветной бязи, и в ее проворных пальцах неряшливые обрезки постепенно складываются в контуры причудливого геометрического сада, прошитого оранжевыми нитями.

— Оставь это, наконец! — Говорит старшая, Алия, рассматривая себя в зеркале. — Испортишь глаза! Мурсал–бей сказал, что долго напрягать зрение — вредно!

Ругия–ханум не отвечает, но внезапно на лицо ее ложится быстрая тень, и она, подняв голову, видит за окном белый парус, летящий по гребням темно–серых облаков.

Продолжается январский день. Пока доктор, Идрис Халил и майор Калантаров обедают в отдельном кабинете трактира «Бахар», залитого искрящимся электрическим светом (сегодня пилав с белой чечевицей и соленой каспийской рыбой), четверо солдат испуганно замирают, издали заслышав: «Иса — Муса, Иса — Муса». Так перекликаются птицы под накрапывающим дождем в холодной рощице на холме. Ветер стих. «Иса — Муса» — печально доносится из голых кустов чахлой ежевики. Глубокие следы сапог в мокрой глине заполняет вода с радужной пленкой мазута и отражающимся в ней кусками хрупкого неба.

Один из солдат снимает с плеча винтовку.

«Иса — Муса, Иса — Муса», — слышно сквозь монотонный стук капель. Это просто птицы. Притаившись среди скользких ветвей, они зовут по именам пророков, которые никогда не ходили по этим островам. Или это сами пророки, обратившись в птиц, окликают друг друга в бесприютном одиночестве чужого края: вечно ищут друг друга и не могут найти…

Солдат швыряет дымящийся окурок в черные кусты.

— Эй! — кричит он, приложив ладони к губам, и птицы замолкают. Со стороны моря к холму подползают клочья липкого тумана. — Эй, кто здесь? Выходи!..

Шелест дождя напоминает шепот.

— Агали, это просто птицы!

— Тех, что мы ищем, тоже, вроде как, зовут Иса и Муса…

— Пойдем, нечего тут стоять!

Куст в стороне от тропинки вдруг вспыхивает желто–синим огнем, и солдаты, оцепенев, смотрят на огненный шар, испускающий лепестки белого дыма, внутри которого обугливаются и трещат мокрые ветви ежевики. С шипением летят искры…

Так выглядит неопалимая купина.

Вся земля на острове пропитана нефтью.

Они бросаются бежать вниз по холму.

А в чахлой рощице продолжают перекликаться птицы–пророки: «Иса — Муса, Иса — Муса»…

8

Заканчивается январь 1919 года. Заканчивается утренними заморозками и чернильными дождями в обед, не мешающими, однако, призракам и контрабандистам с завидной регулярностью навещать остров.

Пираллахы в холодном свете Сатурна.

С разрешения Калантарова Идрис Халил разбирает обширный архив покойного фотографа. Все снимки и негативы в двух просторных ящиках тщательно пронумерованы и обернуты в тонкую папиросную бумагу с указанием даты, места и имени заказчика.

Трое детей в матросских костюмчиках. Лица напуганные, застывшие: Баку, 1911 год. Персидский консул в Тифлисе с именем, похожим на перезвон колокольчика — Низаммюльмюльк — бледный господин, с орденской лентой на груди. В тонких и длинных пальцах он сжимает ручку трости в форме львиной головы. А вот, не к ночи будут помянуты, Иса и Муса! Стоят на фоне портьеры. Иса справа, Муса слева. Или наоборот. Маленького роста, тщедушные, с крючковатыми птичьими носами, они внимательно смотрят на Идриса Халила сквозь фотографическую муть.

Во время тщательного обыска на первом этаже рустамяновского дома (Бондарная улица, 6), который братья–беглецы снимали под жилье и мастерскую, были найдены образцы листовок предосудительного содержания и тщательно замаскированный типографский станок, из чего со всей очевидностью следовало, что Иван Акопович, являвшийся тайным полицейским осведомителем, был убит ими по причине политической, чем какой–либо иной.

Гаснет электричество. Через минуту, шаркая башмаками, появляется Мамед Рафи с керосиновой лампой. За его спиной в дверном проеме — зияющая темнота тюремного коридора.

— Что там опять?

— Ветер и дождь, начальник–бей! Теперь это надолго.

— А который час?

Мамед Рафи ставит лампу на письменный стол, заваленный бумагами.

— Начало девятого уже.

Идрис Халил откладывает фотографию братьев в сторону и достает из ящика другую. На ней — пожилая женщина–мусульманка в келагаи сидит, положив руки на колени.

1 февраля.

— …все они — суть те лжепророки, о которых было предсказано еще в Книге. Аль Бухари особо указывает на это. И Муслим тоже. Названо точное число им — 27… — говорит, перебирая четки, главный ахунд мечети Гаджи Сефтар. Его глаза, многократно увеличенные толстыми линзами очков в круглой роговой оправе, напоминают огромных мотыльков.

— «И будет в моей умме 27 лжепророков…» — громко цитирует он вначале по–арабски, а затем в переводе на родной тюркский. Мужчины, сидящие на полу в просторной комнате с традиционным дымоходом в потолке, заткнутым толстым одеялом, с трудом улавливая суть сказанного, почтительно качают головами и громко произносят «салават».

— Вот вам один из признаков, явственно указывающих на приближение Часа! Подумайте об этом!..

Жарко. В топке огромной «буржуйки» гудит огонь. На подносах, приставленных друг к другу, чай, колотый сахар, сыр, шербет и поминальная халва. Отчетливо пахнет дымом.

— Любимая тема ахунда… — шепчет на ухо Идрису Халилу доктор Велибеков.

— …другим неоспоримым признаком, как известно, является трещина, расколовшая луну еще при жизни Пророка, слава ему и благословение! «Приблизился Час и раскололся месяц…».

Мотыльки за толстыми стеклами очков нервно взмахивают крыльями, словно пытаясь упорхнуть к рассеянному свету керосиновых ламп, висящих под потолком. Выдержав небольшую паузу, ахунд раскрывает руки ладонями вверх и начинает читать заупокойную по сыну купца Мешади Керима. Присутствующие немедленно следуют его примеру, и комната тотчас наполняется монотонным гулом. Идрис Халил молится вместе с остальными.

…К середине недели на острове заболело еще несколько детей. Среди них — сын Мамеда Рафи и младшая дочь майора — двенадцатилетняя Ульвия–ханум.

Гостеприимный дом Мамеда Рзы, укрытый от ветров стеною сосен, погрузился в непривычную тишину. На мебель натянули печальные чехлы, закрыли ставни, а в коридор выставили чемоданы, — уповая на помощь столичных врачей, Мамед Рза вместе с семьей собрался в Баку. Но поездка по разным причинам все откладывалась. Дела не отпускали его, он злился, Лиза–ханум нюхала соли и часто плакала. Временами девочке становилось лучше, и тогда казалось, что болезнь отступает. Однако проходило всего несколько дней, и Ульвия–ханум вновь оказывалась в постели с жаром и стеснением в груди.