Таир Али - Идрис-Мореход Страница 25

Наконец, 3 марта патрульный катер «Каспиец» увез Калантаровых в Баку. А вечером того же дня молчунья Ругия–ханум, у которой были все шансы вскоре стать моей бабушкой, приснилась Идрису Халилу входящей в свадебном платье в его отцовский дом с окнами на восток.

…Полковник Мир Махмуд Юсифзаде, кукольный комендант острова, сморкается в огромный платок, забавно морщится, чихает, и кончик распухшего носа, явно великоватого для его детского личика, мгновенно краснеет.

— Будьте здоровы!..

— Спасибо, спасибо…

— Душа моя, ты непременно простудишься! Зайдите, наконец, в дом! — супруга полковника машет им из окна веранды.

Стараясь подавить раздражение, Идрис Халил бросает окурок на землю, покрытую жирной копотью.

— Не стоит торопиться с выводами, ты человек тут новый… Поверь мне, никакого красного подполья здесь нет и быть не может! Уж я‑то знаю! — Полковник чихает еще раз. — Холодно сегодня. Может, опять снег будет! Здесь в марте такое случается…

— Джаным!..

— Уже идем!

Полковник Мир Махмуд Юсифзаде, надвинув на лоб папаху, мелкими шажками идет к дверям веранды.

…В конце тюремного коридора стоит Мамед Рафи и наблюдает за тем, как идет раздача еды. Один из арестантов, загорелый до черноты пожилой тартальщик с промыслов, тащит тележку с огромным котлом. Солдат открывает раздаточное окошко первой камеры…

«…В связи с нехваткой средств, рацион заключенных опять пришлось урезать, из расчета…» — записывает Идрис Халил в засаленную канцелярскую книгу.

…В раздаточное окошко просовывается алюминиевая миска. Бывший тартальщик мешает половником в котле и выливает в миску порцию жидкого супа. Сверху два куска черного хлеба.

— Следующий!

Мамед Рафи проводит пухлой рукой по небритому лицу, зевает. Его клонит в сон. Вот уже почти целый месяц он каждую ночь дежурит у постели заболевшего сына.

…Мальчик умирает при свете волшебной лампы в маленькой каморке без окна, наблюдая сквозь ватную пелену лихорадки, как витиеватые тени, похожие на летящие слова из Книги, сплетаются и расплетаются на беленых известью стенах. Тени, тени, монотонный ритм молитвы, образы, рожденные волшебной лампой, и старший надзиратель Мамед Рафи в домашней рубахе, вытирающий испарину с его лица.

Доктор Велибеков берет мальчика за руку и, прижав два пальца к пульсирующей жилке на запястье, следит за стрелкой хронометра, стремительно бегущей по циферблату. Абстрактное время сердцебиения.

— Следует надеяться на лучшее…

«Смертность среди заболевших составляет почти сто процентов. И если в ближайшее время не будут приняты самые серьезные меры, болезнь может принять характер эпидемии и переброситься на другие провинции. Пираллахы незамедлительно нуждается в медикаментах, дополнительном количестве врачей и финансовой помощи. Местная больница…» — Из письма доктора Велибекова в Департамент здравоохранения Республики от 9 марта 1919 года.

«В убытке — те, которые убили своих детей по глупости…»

Через две недели — Новруз. Но приближение праздника почти не ощущается. Остров, дрейфующий в свинцовых водах, окутан плотной дымкой, прорезанной желтыми огоньками редких электрических лампочек. И с той высоты, с которой я смотрю на него — с высоты рыхлых дождевых облаков, с высоты, где парят парные люди–птицы — ясно видна полоска густого тумана, ползущего на манер гигантской змеи с севера на юг, через нефтяные вышки и цистерны «Товарищества» в сторону поселка.

Ночной арест (сон короткий, зыбкий, причудливо составленный из нескольких, быстро сменяющих друг друга эпизодов).

Эпизод первый: глазами Идриса–морехода я вижу старшего надзирателя, который тычет толстым пальцем в зарешеченное окно:

— Вон, тот! В длинном пальто!.. Идет, прихрамывая!..

— Ты сказал, его зовут Али?..

— Именно так, ага–начальник! Али Джебраилов. Старший сын Мирза Алекпера. Человек здесь известный, работал в конторе! При комиссарах был в совете рабочих…

Идрис Халил задумчиво разглядывает высокого мужчину в черном пальто, ковыляющего в цепи арестантов.

Влажный после дождя плац отливает красноватой медью.

— А не врет? Как он мог отсюда, из тюрьмы, узнать про человека из Баку?

Мамед Рафи разводит руками:

— Я же говорил, у них повсюду свои люди!..

— Ладно, ладно! Поставь–ка самовар!

Наступает пауза. Образ старшего надзирателя, и зарешеченное окно, и арестанты, идущие друг за другом сквозь солнечную дымку, бледнеют, выгорают, постепенно превращаясь в едва различимые тени. С шелестом отлетает календарный лист — дата: 14 марта. Из темноты проступают лица солдат, прикладами вышибающих дверь в длинном коридоре рабочего барака, потолок которого покрыт мутными пятнами плесени. Щеколда отлетает в сторону, дверь распахивается — солдаты врываются в комнату. Забившись в угол, отчаянно кричит женщина. Бритый наголо мужчина с наганом в руке вскакивает на подоконник, и молодой месяц за окном на мгновение оказывается висящим прямо у него над головой, наподобие сияющих рогов. В следующую секунду раздаются беспорядочные выстрелы. Мужчина падает. Между выдохом и вдохом.

Время — далеко заполночь. Пираллахы, погруженный в тревожную тишину, продолжает свои бесцельные скитания в свинцово–серых водах Каспия.

Склонившись над столом, Идрис Халил надрезает край письма канцелярским ножом, и в искрящемся свете электрической лампочки, окруженной радужной оболочкой разлитой в воздухе сырости, его тонкие пальцы с коротко стрижеными ногтями кажутся восковыми. Громыхая ключами, по коридору проходит кто–то из дежурных надзирателей.

На плечах у Идриса Халила, поверх шинели, сидит призрак смуглого морехода.

Письмо (плотный конверт, тщательно запечатанный, без указания имени отправителя и адресата), перехваченное благодаря наводке Али Джабраилова — ключ к подземному царству. Тонкие нити к братьям–невидимкам Исе и Мусе, могильным ангелам Инкиру и Минкиру, и к тому, кто, оставаясь все время не узнанным, сидит в самом центре зловещей паутины.

В середине марта наступает несколько погожих ясных дней без ветра, но с быстрыми грозами в обед. Море, неподвижное и тихое, лежит вокруг острова, сколько хватает глаз, будто темное зеркало. По утрам в маленьких двориках терпко пахнет землей, а сквозь запотевшие оконные стекла голые сучья деревьев, окутанные золотистой дымкой, кажутся почти прозрачными.

Все это время ночи и сны Идриса Халила перепутаны так, что за хаотическим нагромождением почти несвязных образов не разглядеть путеводных знаков. Ночи и сны его все больше напоминают пестрые сады, составляемые Ругией–ханум из обрезков цветных тканей.

Каждую ночь над печной трубой соседнего дома всходит колючая мартовская луна, свет которой вызывает вполне определенное томление и жажду.

Огненный четверг.

Накануне удалось бежать опасному преступнику Али Джабраилову. Воспользовавшись приставной лестницей, оставленной по недосмотру или умышленно кем–то из рабочих, он перемахнул через тюремную ограду и скрылся.

Свобода — плата за предательство. Однако в условленном месте (в дюнах, за руинами сгоревшего нефтяного амбара), где его ожидал старший надзиратель, Али Джабраилов так и не появился. По договоренности, Мамед Рафи должен был снабдить его документами, некоторой суммой денег и помочь бежать с острова.

…На Пираллахы опускаются сумерки. Время, когда море и остров сливаются с молочно–серым небом, и очертания прибрежных скал и поселка с его домами, громоздящимися друг на друга, теряют свою четкость. В комнату, в которой сидит Идрис Халил, медленно вползают длинные тени, и на листе писчей бумаги беспомощно провисает строчка письма: «Дорогой мой брат, Мамед Исрафил, хочу также сообщить тебе, что, наконец, как ты и советовал, я надумал жениться, и что имею на примете девушку из хорошей семьи, которая…».

Плотные сумерки пожирают минарет старой мечети, цистерны с мазутом, уродливые кипарисы вдоль дороги, ведущей к промыслам, и вскоре уже весь остров лишь темное пятно, застрявшее ровно посередине между небом и землей.

— Какой сегодня день?

— Вторник. Огненный четверг.

— Тогда почему они не начинают?..

Стоя у правого борта патрульного катера «Африка», два морских офицера смотрят в сторону острова. Холодный воздух пахнет мазутом и папиросным дымом. Один из офицеров, тот, что постарше, прикладывает к глазам бинокль, и в это самое время цепочка ярких огней, вспыхнув в самом сердце сгущающейся темноты, отражается в выпуклых стеклах бинокля.

— Кажется, началось!

— Праздник все–таки!..

Один за другим загораются деревянные шалаши, сложенные прямо на улицах. Языки рыжего пламени, взрываясь снопами искр, с треском устремляются ввысь.