Эрик Шевийар - Краба видная туманность Страница 24

Потому что он вошел в энциклопедию. На это понадобилось немало времени. Но вот его заслуги признаны, и он занимает естественно доставшееся ему место среди бессмертных, сих прославленных персонажей, великих представителей рода человеческого, которые обогатили мир своими трудами, произведениями и открытиями. Краб — один из них. Конечно, можно жаловаться на портрет, лишенный большого сходства, искаженный, словно растянутый, к тому же Краб находится не совсем там, где следовало бы ждать от алфавита, между Коясво, Антуаном (Лион, 1640 — Париж, 1720), французским (как и Краб) скульптором, типичным представителем стиля Людовика XIV, и Краббом, Джорджем (Олдебург, Суффолк, 1754 — Траубридж, 1832), английским поэтом (как и Краб), автором двух получивших высокую оценку книг: «Деревня» (1783) и «Местечко» (1810). Подробности роли не играют. Суть в том, что он тут и впредь забыт не будет.

По какому же поводу он наконец сюда допущен? — возможно, спросит кое-кто. За какое из своих открытий, какую из побед, какой из подвигов?

Безусловно, каждой из этих вполне возможных причин — и даже самой скромной из них — было бы вполне достаточно, чтобы оправдать это, впрочем, слегка запоздавшее, отличие, но все же он обязан своим присутствием здесь другой: когда он остановился, чтобы передохнуть, посреди страницы раскрытого на столе тяжелого фолианта, упавшая с неба рука внезапно захлопнула том.

(Краб резко обернулся к своему прошлому. Но — ничего. Ему пригрезилось.)

Среди многочисленных недоброжелательных по отношению к Крабу поступков родителей самым пагубным, несомненно, было назвать Крабом также его брата-близнеца и полного двойника, откуда и череда недоразумений и ошибок, начавшаяся с их детства и тянущаяся и по сию пору. И мы вдруг лучше понимаем переменчивую судьбу Краба, откуда пошли все его приключения; эта непрестанная, без малейших передышек жизнь удивляет нас теперь, когда мы знаем, что прожить ее предстояло двоим, куда меньше. По сути дела в ней не осталось ничего необыкновенного. То самое заурядное, банальнейшее существование, которого нам не надо ни за какие деньги.

В десять лет Краб был настолько похож на своего отца, что мать, вылитым портретом которой, как утверждал, отвешивая ему тумаки, отец, он являлся, частенько била его смертным боем.

Подозрительный, скользкий, да еще и со странностями тип пытается вовлечь Краба в некое дело и заводит, чтобы его убедить, витиеватую, пересыпанную риторическими оборотами, многословно поминающую то небеса, то преисподнюю речь, тревожа то и дело завесу угрозы, соблазняя в обтекаемых выражениях возможностью огромных барышей и разнообразием прочих выгод, которые роднит как минимум расплывчатость обещаний; наконец, грубо требует от Краба выступить в роли подставного лица в той истории, воздержаться от личного участия в которой у него самого есть свои причины, тем самым обеспечивая ему алиби в целом ряде довольно безнравственных темных делишек. Само собой разумеется, что Краб решительно отвергает это предложение, тем хуже для угроз, тем хуже для барышей — было бы несправедливым по отношению к нему подумать, что он может принять второстепенную роль подставного лица, соломенного двойника.

На конце носа

у Краба

его пупок.

Сидя с вытянутыми ногами, распростав руки на спинке зеленой деревянной скамейки, Краб наслаждается одиночеством — в этом парке, в этот час и в этой позе, Краб-индивид, один во всем мире. Который вдруг замечает поодаль, на другой зеленой скамейке сидящего в той же позе человека, ноги вытянуты, руки распростаны, и чтобы как-то от него отличаться, Краб заводит идиотскую песенку, мгновенно подкрепляя свою исключительность, один во всем мире. Тут его ушей достигает та же самая идиотская песенка, которую мурлыкает сидящий вытянув ноги, распростав руки на еще одной соседней скамейке человек, и, чтобы отличаться и от него тоже, чтобы выделиться из всех, исключить возможность путаницы, Краб натягивает на голову свою клетчатую кепку, но в стороне еще один человек делает то же самое, а когда Краб усаживается верхом на спинку скамейки и вгрызается в морковку, ему тут же приходится с раздражением констатировать, что и в этом он не одинок, еще один человек точно в такой же кепке точно в такую же клетку, оседлав спинку точно такой же скамейки, тоже грызет морковку, ну а непохожих друг на друга морковок просто не существует. Напрасно Краб старается, налепляет на шею ожерелье из вьюнков, балансирует на голове увесистым булыжником, напрасно, выплюнув морковку, начинает лаять — все время кто-то другой, то тут, то там, сам того не зная, действует точно так же, в точности как он, словно это он и есть. Тогда упорствующий Краб изгибается, пытаясь нащупать самую неудобную позу, каковую только он один и мог бы принять, как в этом парке, так и вообще где-либо, никто никогда не походил и не будет походить на Краба в это мгновение, это невозможно, Краб единственен в мире, неповторим и бесподобен, утверждая наперекор всем свою неистребимую оригинальность, — если только он не повторяет в неведении некую ритуальную фигуру, если только каждому человеку не приходится неминуемо принимать раз в жизни эту позу, если только в один прекрасный день эта невыносимая поза не завоюет популярность. Разве можно было вообразить при взгляде на первого, рискнувшего пойти на этот шаг, что в конце концов все голенастые замрут на одной ноге? И Краб из предосторожности или ради дополнительной гарантии вставляет себе в ухо перо.

В результате этого отчаянного жеста он теряет равновесие, падает, парк закрывается, сторожа подталкивают к выходу стайку годящихся друг другу в дедушки сгорбленных, трясущихся старичков, у которых ломит поясницу.

Краб шагает по городу ни о чем не думая, на сей раз в голове у него пустота. Но вот на проспект выплескивает радостная толпа и увлекает его своим мощным движением — повсюду торжествующие возгласы, радостные жесты. Потом слегка приотставший Краб вопреки желанию оказывается в вывернувшем с поперечной улицы длинном, печальном кортеже — повсюду душераздирающие причитания, согбенные спины. Но Краб, вновь приотстав, внезапно попадает в яростную колонну недовольных, которая устремляется в атаку, — повсюду боевые лозунги, поднятые кулаки. Наконец, с наступлением ночи, опустошенный столь богатым на эмоции днем, Краб возвращается домой, чтобы немного поспать.

(Краб один-одинешенек, как Солнце, потом как Луна.)

Краб во сне ворочается с боку на бок. Пользуется этим для того, чтобы узнать, что происходит в других местах: он оставляет позади себя повседневные декорации своего нескончаемого детства, меняет курс, с готовностью потакает любопытству.

Краб во сне часто перебирает ногами. Пользуется этим для того, чтобы покрыть многие километры и просмотреть все те края, которых не знает: он пересекает пустыни и покоряет вершины, повсюду оказывается первым.

Краб во сне часто размахивает руками. Пользуется этим для того, чтобы целиком переместить стороны, чтобы прогнать рой, чтобы раздвинуть стены, чтобы набить кому нужно цену.

Краб во сне разговаривает во весь голос. Пользуется этим для того, чтобы высказать кардинально противоположные мнения, чтобы энергично отказаться, чтобы предостеречь народы: он зовет на помощь, он выбалтывает тайны, не боится называть имена.

Краб во сне храпит и урчит. Пользуется этим для рекламы небольшого и весьма успешного предприятия по автоперевозкам: ему приходится закупать все новые и новые грузовики, все более мощные и грузоподъемные, для них не существует границ.

Спящий Краб оставляет сны на долю наивцам и лентяям.

Когда Краб появился на свет, оказалось — увы, весомый гандикап, — что их у него две; на него оборачиваются, на него показывают пальцем, бормочут, две, вы же знаете людей, находятся и такие, кто советует ему не выходить на улицу, закрыться у себя дома, а то он, само собой, пугает своими двумя детишек, по ночам их будут мучить кошмары. Другие соболезнуют, хотя их никто о том не просит, рекомендуют ему то или иное терапевтическое лечение — не пробовал ли он чудодейственные воды? Есть и такие, кто, ко всему прочему, боится задеть его чувствительность и пытается, сталкиваясь с ним, сохранить естественный вид, будто все в порядке, но частенько, несмотря на все свои благие намерения, они в последний момент либо отводят взгляд, либо себя выдают. Подчас сама их наигранная, слишком бросающаяся в глаза естественность просто-напросто становится откровенно смехотворной, они принимаются насвистывать, напевать — ну и музыка его окружает! — они, чтобы не задеть Краба, его чуть ли не опрокидывают. Есть и такие, кто думает о загробной жизни, о своем спасении, и они его целуют — что за гнусные поцелуи! Но более всего Краб опасается самых услужливых, которые пытаются завоевать его дружбу и доверие; он отлично знает, что любопытство в погоне за информацией принимает обличив симпатии. Он всего-то и хочет, чтобы его оставили в покое. Впрочем, иногда поутру собственное увечье вызывает ужас и у него самого, его убивают стыд и отчаяние, он уже не может набраться смелости встретиться с улицей лицом к лицу, он запирается у себя в комнате. Многие в подобной ситуации, удрученные такою же напастью, предпочитают подобным образом спрятаться, подобру-поздорову исчезнуть, и отказываются от жизни. Но Краб каждый раз вновь поднимает голову, он откликается — он выходит на улицу, он не считается с ненавидящими, испуганными, насмешливыми или жалостливыми взглядами, он идет своей дорогой на своих двоих (по пять пальцев на каждой!)